Глава 32

С осенью пришли плохая погода и девальвация чешской валюты. Первое обстоятельство вынудило меня прекратить бесцельные блуждания по городу, а второе обесценило мои денежные запасы до одной десятой их прежней стоимости. Наши счета заморозили, но бывшие узники все же могли снимать деньги в случае крайней необходимости. Мне по-прежнему платили пенсию, но приходилось экономить.

Финансовый вопрос и невозможность бродить по улицам заставили меня найти работу. Мне не было сложно на новом месте, но было до смерти скучно. Однако там хорошо платили, главным образом потому, что владелец фирмы был польщен тем, что на него работает бывший владелец довольно известного ателье. В это же время я то и дело встречала наших бывших клиентов, которые, спросив меня о маме, неизменно интересовались, как скоро я планирую вновь открыть свое дело. С тех пор как я уехала, они не покупали новую одежду и считали, что мне не подобает работать на кого-то. Я же, в свою очередь, избегала любой бюрократической волокиты, связанной с возвратом имущества, лицензии и ответственностью за сотрудников.

В конце концов я все же решила взглянуть на прежнюю обстановку ателье, которая теперь хранилась на складе – полуоткрытом сарае. Мебель времен Людовика XIV покрылась плесенью и разваливалась от малейшего прикосновения. Разумеется, ни тканей, ни оборудования не осталось – Мари все пустила в оборот. Только машинки, благодаря хорошей смазке, еще были пригодны к работе.

Казалось, что начинать все заново – очень тяжело. Но одна из наших прежних клиенток и хорошая подруга мамы упорно настаивала на том, что нерешительность и бездействие дочери расстроили бы Mutti. В ответ на мои протесты она предложила помещение под новое ателье, примыкающее к ее предприятию.

Она утверждала, что обладает неким влиянием в Коммунистической партии и может помочь мне вернуть лицензию. Предполагая (и совершенно верно), что на это потребуются месяцы, я позволила ей действовать на свое усмотрение. Должно быть, она расстроилась, что я не разделяю ее задора, но она познакомила меня с джентльменом, заседавшим в комиссии по возвращению еврейской собственности. Он сказал, что, несмотря на то что я не состою в Коммунистической партии, он готов мне помочь – в обмен на лыжные ботинки Джо. Все комиссии состояли из четырех человек, каждый из которых принадлежал к одной из партий правящей коалиции и работал по принципу «ты – мне, я – тебе».

Через несколько недель ожиданий мой человек сообщил по секрету, что обработка заявок идет с ужасными задержками и на данный момент они решили «не спешить с возвращением предприятий евреям». Я так и не поняла, это была позиция только Коммунистической партии или всей комиссии в целом. Но очевидно было одно: немецкая оккупация не прошла бесследно и оставила наследие антисемитизма, пусть и не столь открытого. И даже в Союзе освобожденных политических заключенных между возвращенными на родину евреями и христианами была проведена тонкая грань.

Однако, если судить по огромному количеству новых, смешанных браков, на население в целом это не повлияло. Многие из вернувшихся вдов и вдовцов не стремились к новым отношениям. Им было тяжело без своих семей, и все вокруг напоминало о прежней жизни. Горькие воспоминания, а также акцентирование официальных СМИ на том, что нас освободили русские, что не сулило в будущем ничего хорошего, подталкивало их к эмиграции. Они начали уезжать, предпочитая растить детей в стране с менее уязвимым географическим положением.

Лихорадка браков и эмиграции обошла меня стороной. Первое замужество я считала неудачным и твердо решила больше не выходить замуж. Я была неспособна или просто боялась привязаться к кому-нибудь. А что касается эмиграции, то, несмотря на положение, в котором я оказалась, корни мои были в Праге. Я по-прежнему верила в порядочность этой нации, особенно во главе с президентом Бенешом и всеми обожаемым министром иностранных дел Яном Масариком, представлявшим Республику Чехословакию в ООН.

Эти два «символа» довоенного государства «наводили мосты с Западом», и многие верили, что они добьются успеха, ситуация в стране стабилизируется, а власть коммунистов ослабнет. Полковник М., с которой мы поддерживали связь по переписке, предложила мне переселиться в Южную Африку (ЮАР), но все, что я знала об этой стране, наводило меня на мысли об антисемитизме. И я отбросила эту идею.

Постепенно я начала ощущать себя легкой добычей для каждого встречного мужчины. Возможно, нуждаясь в человеческом тепле, я и сама бессознательно способствовала этому. Казалось, будто за любой ужин или приглашение в театр я должна была платить ночью, проведенной в чьей-то постели, и мало того – чувствовать себя польщенной этим. Чтобы переломить ситуацию, я купила щенка, жесткошерстного фокстерьера, похожего на убитого Томми. Я повсюду брала его с собой, даже на работу, где он, к ужасу клиентов, наделал луж по всему полу, но хозяину, который приходил лишь раз в неделю, чтобы забрать квитанции, было все равно. Моя терапия сработала. Однако я слишком сильно привязалась к этому маленькому существу и очень боялась, что ему причинят вред в мое отсутствие. Когда подвернулся случай, я подарила его детям шефа.

Однажды мне позвонил старый друг по Терезину. Его об этом попросил наш общий знакомый Карел, дружелюбный жандарм, постеснявшийся набрать мой номер. Он просил о встрече. Приехав в ресторан, я начала искать глазами человека в униформе, как вдруг мне навстречу вышел высокий худощавый блондин в темно-синем костюме, с жемчужной булавкой на галстуке. Мы сели за столик, немного скованные, затем последовали удивления по поводу того, как изменились наш внешний вид и положение.

Отвечая на вопросы Карела, я кратко рассказала о своих приключениях. Чуть позже он, колеблясь, объяснил причину нашей встречи. Карел узнал, что мой муж погиб, и решил, что мы могли бы начать встречаться, а потом, если все получится (тут он покраснел), мы могли бы пожениться. Карел говорил абсолютно серьезно и, следуя богемской традиции, заверил меня, что будет обо мне заботиться. Он ушел из жандармерии и купил себе довольно большую ферму, такую большую, что пришлось нанять людей в помощь.

Карелу и не нужно было убеждать меня в том, что он богат, – я уже успела заметить на его руке кольцо с крупным бриллиантом. «Еврейская собственность», – промелькнуло у меня в голове, но я промолчала. В конце концов, он помог многим людям и был ко мне очень добр. Но его предложение показалось мне совершенно неуместным, хотя я знала одну девушку из Терезина, которая сразу же по окончании войны вышла замуж за «своего» жандарма и уже ждала ребенка. Но ранить чувства Карела я не хотела и сказала, что польщена его предложением, однако твердо решила больше не выходить замуж. Когда же он начал возражать против столь поспешного для двадцатипятилетней девушки решения, я ответила, что все это не имеет никакого значения, поскольку по закону я все еще замужем. Это была чистая правда. Если бы я нашла свидетеля гибели Джо, то получила бы документ о его смерти через полгода, а без доказательств процесс мог затянуться. На прощание Карел сказал:

– Я подожду, а пока мы можем быть друзьями.

От него же я узнала, что Гонза вернулся, но сейчас с туберкулезом лежит в государственной больнице. Учитывая, что ему было немногим больше тридцати, я была рада узнать, что он выжил, и вскоре навестила его. Новость о том, что у него последняя стадия болезни и надежды на выздоровление нет, поразила меня. Гонза едва смог улыбнуться, когда я взяла его за похожую на скелет руку. Он еле говорил сквозь мучительный кашель, из-за которого, казалось, выплюнет всю кровь, оставшуюся в его истощенном теле. Почему, почему этот прекрасный человек, который мог бы столько дать миру, умирает теперь, когда все уже закончилось? Почему судьба столь своенравна и всегда убивает лучших из нас? Эти мучительные мысли терзали меня, и я рыдала снова и снова, как тогда в Терезине, после отъезда родителей.

Вскоре в приемной врача, к которому я ходила с различными жалобами, я повстречала Марго. В слезах мы бросились друг другу в объятия и мгновенно вспомнили пророчество старушки из гетто. Пленение Марго закончилось в Маутхаузене, в Австрии, где ее, полуживую, обнаружил чешский полковник, который и сам почти шесть лет провел в заключении. Несмотря на то что она была гражданкой Германии, Марго рвалась в Прагу, где надеялась найти Артура. Полковник С. предложил ей использовать свое влияние и достать разрешение на въезд. Но, оказавшись в Праге, Марго узнала, что стала вдовой. Артур умер во время одного из маршей смерти в самом конце войны.

Марго переехала к друзьям и решила никогда не возвращаться в Германию. Она подала документы на переезд в США, где в Цинциннати жил брат ее покойного мужа. Из-за сложной системы американских квот ждать предстояло долго, что осложнялось еще и временным видом на жительство в Чехословакии. Его необходимо было подтверждать ежемесячно, что действовало ей на нервы. На момент нашей встречи у нее были отношения с полковником С., возникшие из благодарности за то, что он помог ей вернуться в Чехословакию. Он был евреем и, по странному стечению обстоятельств, оказался единственным, кто смог рассказать мне о Джо.

В «Малой крепости» Джо поместили в одну камеру с офицерами чешской армии. Когда позже их перевели в Освенцим, Джо отправили вместе с ними, и, благодаря оплошности тюремщиков, ему удалось скрыть, что он еврей. Правда не всплыла и в Освенциме, в большей степени благодаря тому, что мать в свое время отказалась делать ему обрезание, а также из-за его нееврейского имени. Заключенные в его группе считали их с полковником С. своими и не давали немцам ни малейшего намека, что среди них есть евреи. Так Джо избегал крематория.

С приближением Восточного фронта этих заключенных, которых нацисты считали заложниками, перевели в Маутхаузен, где условия были не лучше, чем в Берген-Бельзене. Я узнала, что Джо снял золотые коронки с зубов, чтобы обменять их на хлеб, потому что его ноги распухли от голода и увеличились в три раза.

В середине марта объявили набор добровольцев на соляные шахты в Эбензее с обещанием повысить паек. Вопреки вечному военному принципу «никогда не вызываться добровольцем», Джо заглотил эту наживку.

Он умер в тех шахтах уже после того, как меня освободили из Бельзена. Казалось, он всегда играл со смертью. Вместе с Джо исчезла и вся его семья, будто их никогда и не было на свете. Я уже давно знала, что мой муж мертв, но подробности его смерти поставили точку во всей этой истории. До этого момента я вопреки всему ждала, что однажды он с широкой улыбкой войдет в комнату и поведает о своем невероятном спасении.

С родителями было иначе. Я разговаривала с бесчисленным количеством людей и задавала море вопросов, но так и не смогла найти ни одного выжившего из их поезда. Во всех документах было указано, что их отправили в Ригу, но это могло означать любой лагерь неподалеку от нее. Вопреки здравому смыслу, в глубине души я не могла поверить, что их больше нет. Я все еще не могла смириться с тем, что это правда.

Мы с Китти по-прежнему жили вместе в одной квартире, но чем меньше мы нуждались в защите, тем больше отдалялись друг от друга. Если не считать нескольких общих друзей, мы общались с совершенно разными людьми. Меня больше привлекало общество художников и интеллектуалов, а Китти всеми силами пыталась вернуться к довоенному образу жизни и предпочитала богатую, стремящуюся к удовольствиям толпу.

Китти не желала разговаривать с бывшим женихом Иваном даже по телефону, поэтому ее вещи пришлось забирать мне. Приехав к нему, я не смогла удержаться от язвительного вопроса: зачем же в декабре он написал столь пылкое любовное письмо, которое сделало бы честь любому поэту, а в феврале женился на другой? Мне казалось, что он, живя в Праге, знал, что конец войны уже близок, и мог бы дождаться Китти.

С явным смущением Иван ответил, что это не мое дело, но он считал Китти очень больной, и было бы безумием думать, что однажды она станет матерью его детей. Должно быть, он и правда был в этом убежден, потому что вся одежда Китти уже была подогнана под размер его жены. Они даже не потрудились отдать ее в химчистку.

В ноябре 1945 года после трех месяцев, проведенных в квартире начальника Китти, его семья начала настаивать на том, чтобы назначить дату свадьбы. Последовала ссора, в ходе которой Китти завила, что никогда не была помолвлена с начальником и в любом случае она не собирается ни за кого замуж – ни сейчас, ни в обозримом будущем.

После этого нам спешно пришлось переехать.

Китти нашла угол у дальнего родственника отца, который владел квартирой-студией. В ней было место только для одного. Несколько недель я скиталась по друзьям и порой не знала, где проведу ночь, пока старый добрый доктор В., уезжая в небольшой городок, чтобы подменить заболевшего коллегу, не предложил мне пожить у него. Квартира принадлежала ему еще до войны, и у него получилось вернуть ее. Мебель из квартиры исчезла, и вся обстановка состояла из нескольких чемоданов, использовавшихся как кофейный столик, и раскладушки. Радуясь, что теперь у меня есть крыша над головой, я купила диван и въехала.

На самом деле эта поездка была для доктора В. скорее бегством из Праги, чем необходимостью. Мы познакомились еще в Терезине, когда он был клиентом почты Джо. Он был обручен с христианкой, своей бывшей операционной медсестрой. В гетто из-за непоколебимой верности невесте он стал почти легендой и пережил много насмешек из-за своей средневековой преданности. Доктор В. доверял мне, и я слушала бесконечные оды о характере его дамы сердца. Более того, доктор В. был сторонником идеи ассимиляции и довел ее до крайности. Он утверждал, что евреи могут спастись, только растворившись в общей массе населения, и ссылался на брак своей тети с известным чешским художником. Еще он считал, что еврейки относятся к мужьям как к собственности.

Не успел доктор В. вернуться в Прагу, как из больницы до него дошли слухи, что его возлюбленная три года жила с офицером СС. Этот немец управлял больницей, а во время мятежа его арестовали у нее в квартире. Поначалу доктор В. отмахнулся от этого как от сплетни, но в конце концов спросил об этом у самой Ярмилы. Та сказала, что под страхом ареста или еще чего похуже была вынуждена вступить в отношения с немцем.

Глубоко уязвленный, доктор В. не был уверен в правдивости ее слов и с головой погрузился в работу, продолжая время от времени встречаться с Ярмилой. В таком состоянии я и повстречала его, вернувшись в Прагу. Я слушала, как он мучительно пытается найти верное решение, и понимала, что он влюблен в образ Ярмилы, который не имеет никакого отношения к реальной женщине. В конце концов ум и великодушие доктора В. взяли верх над уязвленными чувствами, и он дал ей второй шанс. Однако договоренность с собой не удалась, и он сбежал в провинцию.

Я была рада обрести крышу над головой, но с отъездом доктора В. я лишилась любимого компаньона для походов на концерты. Я сильно привязалась к нему. В какой-то степени это произошло потому, что у него, как и у большинства выходцев из концлагерей, которые на момент заключения разменяли четвертый десяток, был устоявшийся набор ценностей, и он смог остаться верным себе. Моя же вера в людей пошатнулась, и я стала циником.

Я находила утешение в музыке Густава Малера. В ней я видела отражение своей души, мятущейся между бурными всплесками энергии, надеждой на будущее и глубоким отчаянием. Я очень хотела быть независимой, самодостаточной, свободной женщиной. И все же, не доверяя собственным суждениям, я продолжала искать кого-то, кто заменил бы мне отца. Мужская сторона моей натуры, которую всегда поощрял отец, за годы заключения лишь окрепла, ведь мне приходилось оберегать Китти, жить и работать, словно солдату в бою, если не тяжелее. Это проявлялось в моих движениях, даже голос стал ниже.

Впервые за долгие годы я жила одна. Мне нравилось уединение, но оно влекло за собой размышления о прошлом. В какой-то момент я неизвестно почему начала думать, что причастна к убийству родителей. Благодаря удаче и силе воли я исполнила обещание – я выжила, но продолжала упрекать себя в том, что, сделай я тогда больше, мои родители были бы спасены. Хотя я и не представляла, как могла бы им помочь.

Близилось Рождество, но из гордости я отказалась от нескольких приглашений, которые казались мне сродни кости, брошенной голодной собаке. Выпал снег, и я смотрела на стоявшие в углу лыжи и ботинки – те немногие вещи, что мне вернули. Я надеялась сбежать из города, наполненного воспоминаниями, в горы.

В канун Нового года я несколько часов провела там, где в моменты грусти мне было лучше всего – в горячей ванне. И вдруг из дыры в стене появилась маленькая мышка. Она пробежала по краю ванны, приблизилась ко мне. Потерянная и не знающая, куда двинуться дальше, она олицетворяла мое существование. Мы долго смотрели друг на друга, а потом она вернулась в свою норку. Неожиданно для себя я восприняла это как последнюю невыносимую потерю и спешно покинула квартиру, решив все же пойти на праздник. Но вместо этого я спустилась по узким улочкам Старого города к реке, а оттуда направилась на нижнюю набережную, которая весной и летом превращалась в некую аллею влюбленных, где я впервые поцеловалась девять лет назад.

Я подошла к ступеням, ведущим к воде, и большим железным кольцам, к которым привязывали лодки. Внезапно на меня нахлынуло яркое воспоминание о том, как в пять лет mademoiselle вела меня домой с урока физкультуры. В тот день я впервые увидела выловленного из реки утопленника, он был привязан к этому самому лодочному кольцу. Должно быть, он пробыл в воде долго, потому что стал зеленым, скользким, и от него несло тухлой рыбой и гнилью. Я протиснулась вперед сквозь ноги зевак и довольно долго смотрела на него, пока гувернантка не осознала, что это не самое подходящее зрелище для маленькой девочки.

В следующую ночь мне приснился кошмар: утопленник из сна превратился в водяного, персонажа чешских сказок, который заманивает к себе невинных девушек и утаскивает их на дно. Служанки часто пугали меня и говорили, что если я буду плохо себя вести, то он придет и заберет меня. Спустя двадцать лет его образ вновь ожил. Он звал меня по имени и рассказывал, как темно и тихо под водой. Я как вкопанная стояла на берегу любимой реки, смотрела на проплывавшие мимо льдины и вспоминала, как часто каталась на коньках недалеко отсюда и как любила купаться у противоположного берега. Вода казалось холодной, но спокойной, а отблески фонарей плясали на ее поверхности, словно маленькие звездочки.

Я почувствовала чью-то руку на плече. Седовласый полицейский сказал:

– Мисс, это не лучшее место для одиноких прогулок в полночь. Очень уж холодно. Где вы живете? Я провожу вас домой.

Словно очнувшись ото сна, я позволила увести себя и в изнеможении рухнула на кровать.

А на следующее утро наступил первый день нового, 1946 года. Проснувшись с ясной головой, я собрала сумку, взяла лыжи и, сев на первый же поезд в горы, прибыла на место после обеда. На другой день я, немного нервничая из-за того, как буду кататься после шести лет перерыва, поднялась по гондольной дороге на вершину.

Пики гор были одеты в самые праздничные наряды. На небе было ни облачка, а на соснах лежал свежевыпавший снег. Вокруг не было ни души, и никто не мог нарушить внезапную близость, которую я ощутила, со Вселенной. Я с благоговением взглянула на окружавшую меня красоту, словно созданную специально для меня. Если Бог существует, то именно там я ощутила его присутствие, как и благодарность за то, что осталась живой. Я пристегнула лыжи и, насвистывая последнюю часть моей любимой симфонии Брамса, помчалась со склона.

#####

Китти и Фрэнси после освобождения, июль 1945

Радиограмма: NLT

Петеру Сакселю Хохвальту Нью-Йорк:

ВЫШЛИ СВОЙ АДРЕС ТЧК ИЗ ВСЕЙ СЕМЬИ ОСТАЛАСЬ ОДНА Я ТЧК ПОЖАЛУЙСТА НАПИШИ КАК МОЖНО СКОРЕЕ ТЧК ТВОЯ КУЗИНА ФРЭНСИС СОЛАР ПРАГА СТАРОМЕСТСКАЯ 15

Октябрь 45-го, телеграмма Петеру Сакселю