Глава 31

Но был ли это действительно дом? Вокруг меня суетились три милых человека, которые были готовы разделить с нами крошечную трехкомнатную квартиру, и, казалось, они считают своим долгом накормить нас за все три года недоедания.

После завтрака мы сделали несколько телефонных звонков и отправились в центр города. Еще не осознав, что все оскорбительные для евреев надписи исчезли, мы, как дрессированные собаки, прошли в последний вагон трамвая и встали на задней посадочной площадке, хотя внутри было много свободных мест. Я ехала к Максу, другу семьи, женатому на христианке, в чьем доме мы с Джо договорились встретиться по окончании войны.

В сиянии солнца город был великолепен, в нем мало что изменилось. Из-за того, что Прагу не бомбили, она выглядела так же, как и сотни лет назад, но для меня это был уже другой город. Магазины теперь назывались иначе, и было непривычно видеть людей в штатском. В дешевом хлопковом платье и с голыми ногами я чувствовала себя чужой среди шикарной, хотя и немного старомодной утренней толпы на Вацлавской площади.

Максу было не по себе в хорошо сшитом еще до войны костюме, как будто он не знал, что сказать или сделать. Он сразу же отдал мне нераспечатанное письмо, которое я послала Джо. Макс сказал, что мой муж мертв. Мне никогда и в голову не приходило, что Джо не выживет, и меня захлестнула волна сожаления и стыда за то, что я вообще написала это письмо. Потом Макс как-то неловко всучил мне тысячу крон, чтобы я могла продержаться первые дни, пригласил на ужин и под каким-то предлогом вышел.

После этого я отправилась в Центр еврейской общины, чтобы узнать, как вновь стать полноправным гражданином и есть ли возможность получить квартиру. Документов у меня не было, я сдала их еще три года назад. Я заполнила бесконечное число бумаг, и мне дали список адресов, по которым я могу получить копии своих документов. Еще мне сказали, что жилья катастрофически не хватает, и одинокие не могут рассчитывать на отдельные квартиры, семьи и женатые пары имеют в этом вопросе преимущество. Я просмотрела списки погибших и пропавших без вести, а также места, куда их депортировали, и на душе стало так тяжело, что, если бы это хоть что-то решило, я бы немедленно села в автобус до Германии.

Затем я заглянула в наше бывшее ателье. Мари при виде меня смутилась так же, как Макс, и тут же заявила, что ничего моего в ателье больше нет. К концу войны, чтобы власти не обвинили ее в обогащении за счет присвоения собственности евреев, она сдала все на хранение. Затем она добавила, что наши прежние клиенты уже не приходят к ней и ее мужу-портному. Они все переоборудовали за свой счет, и арендная плата выписывалась на ее новую фамилию: все принадлежало им.

Мне дали понять все четко и ясно, и я вернулась к Максу и его семье. Ужин был накрыт на моей скатерти. Мы пили из маминых бокалов, и, казалось, они и не думали, что это может казаться странным. От неловкости я не могла ничего сказать, но все же решила спросить, что случилось с одеждой Джо, которую я отдала им. У меня не было ничего на зиму, но я могла бы переделать что-нибудь из его вещей.

Они начали говорить о том, какие тяжелые времена пережили, что многие наши вещи им пришлось обменять на еду, и тут их старший восемнадцатилетний сын вошел в комнату в костюме Джо. Алена покраснела, и я спешно заверила ее, что это не так важно, и на Ярузеке он смотрится лучше, чем на мне. Но я не понимала, что происходит. Ни тогда, ни потом, когда то же самое повторялось снова и снова в течение еще нескольких недель.

Конечно, далеко не все так отнеслись к моему возвращению, но избавиться от первой горечи было тяжело. Я отправилась в небольшой городок к нашей бывшей клиентке, у которой мама оставила немного денег и свои бриллиантовые серьги. Мама сшила для нее подвенечное платье, и теперь она, ее мать и муж встретили меня как давно пропавшее дитя. Они дали мне в три раза больше причитающейся суммы, объясняя это тем, что деньги сильно потеряли в цене, и не хотели отпускать меня. Детей у них не было, и они даже предлагали удочерить меня. Я оценила их добрые намерения, но после нескольких дней раздумий поняла, что не смогу жить в маленьком городке с чужими родственниками.

Были и те, кто приглашали меня к себе, суетились, пытаясь устроить мою жизнь, и беспокоились о том, как бы ненароком не задеть мои чувства.

Я возненавидела клише, которые на меня вешали и в которых я как будто тонула.

– То, что ваш народ смог выжить, – это просто чудо!

До войны никто не говорил мне «ваш народ».

Еще я слышала:

– Ты даже не представляешь, как мы голодали. Все выдавалось по талоном!

Или:

– Такая красивая и умная девушка, как ты, очень скоро выйдет замуж, и все твои проблемы решатся.

Подобные фразы и еще с десяток других приводили меня в бешенство, и я поняла, что только в компании выживших друзей из Терезина могу успокоиться. Те из них, кто вернулся сразу после освобождения, жили в квартирах, конфискованных у немцев. Некоторые вернулись в свои старые дома, хотя часто мебели на месте не оказывалось. Рядом с ними я, по крайне мере, не чувствовала вину за то, что выжила. Они подбадривали меня, уверяли, что я привыкну, что все постепенно возвращается на круги своя, и вообще, почему я так долго не возвращалась? Мы выжили, и, учитывая обстоятельства, разве этого мало?

Конечно же, они были правы, но впервые за шесть лет я чувствовала себя опустошенной, растерянной, уставшей и безнадежно одинокой. Теперь Китти, когда выкраивала время в своей набирающей оборот жизни, заставляла меня как-то действовать: возвращать собственность, выходить на улицу, делать хоть что-то.

Она нашла нам обеим пристанище у родственников ее бывшего шефа, у которого была огромная и малоиспользуемая квартира на Староместской площади, напротив памятника Яну Гусу. Они предполагали, что Китти в конце концов выйдет замуж за сорокапятилетнего холостяка, который был влюблен в нее с тех пор, как она еще подростком пришла работать в его фирму, и предложили нам комнату. Ее бывший шеф долгие годы ждал, когда она вырастет, Он даже отсидел в тюрьме два года за то, что его поймали, когда он возвращался из гетто после одного из визитов к Китти и ее родителям в Терезин. По крайней мере, на какое-то время у нас была крыша над головой.

В отличие от Китти, я не была способна реагировать на доброту и заботу людей, но отчаянно нуждалась в их обществе.

Бюрократия сводила меня с ума. Недели ушли на то, чтобы получить копии документов. В одной экспортной фирме мне предложили место помощника, знающего несколько языков. Это казалось очень заманчивым, учитывая то, что я бы тут же уехала. Когда я подала заявление на получение паспорта, оказалось, что необходимо предоставить доказательство того, что в переписи от 1930-го года я значилась чешкой. Через две недели по почте мне пришло уведомление, что отец записал меня немкой. Я с отвращением разорвала эту бумажку, которая мешала мне получить паспорт, несмотря на то, что я была гражданкой этой страны, родилась в Чехословакии, а на момент переписи мне было всего десять лет. Позже я предоставила доказательство обучения во французских школах, которые приравнивались к чешским, но к тому моменту должность помощника была уже занята.

У меня не было желания искать другую работу или вновь открывать ателье. У меня было немного денег, поэтому о них я не думала. К тому же государство платило пенсию, а тратила я мало. Я просто плыла по течению и часами бродила по улицам города. Каждое знакомое место напоминало мне о родителях. Единственным местом, способным прогнать мою тоску, был Зал Сметаны, дом Чешского филармонического оркестра. Только музыка не несла в себе двойных смыслов.

В то же время я ходила на свидания с несколькими мужчинами. Мне претило сидеть дома и смотреть на пустую комнату. Несколько раз я попадала в немыслимые ситуации. Я часто виделась с женатым мужчиной, бывшим другом Джо. Его мать тоже была в Терезине, пока он, будучи женатым на христианке, которая родила ему двоих фактически арийских детей, преспокойно жил в Праге. Он вбил себе в голову, что его покойная мать очень хотела, чтобы он женился на мне. За несколько лет до того, как я стала невестой Джо, она как-то сказала ему, что я – именно та девушка, которую ему стоило взять в жены. Его намерения были мне глубоко безразличны, как и чувства его жены, которая, узнав, где и с кем ее муж проводит время, пыталась покончить с собой. Вероятно, слова свекрови, этот недвусмысленный намек на желание иметь в невестках еврейку, не раз становились камнем преткновения в их семейных спорах. В конце концов, доктор В., мой старый друг по Терезину, положил конец этим отношениям, которые он очень не приветствовал, заявив, что я его любовница, что было неправдой на тот момент.

Потом был длинноволосый словацкий партизан с щегольскими усами а-ля Сталин, который раззадоривал меня с моей тягой к тайнам подполья, но он оказался скорее глупцом, чем героем. И еще было несколько увлечений, связанных с моими влюбленностями в 16 лет. Тогда эти молодые люди произвели на меня сильное впечатление, и теперь чувства вспыхнули с новой силой. Но после нескольких свиданий оказывалось, что эти колоссы стоят на глиняных ногах, да и мыслим мы совершенно по-разному. Все они состояли в разных политических партиях и хотели, чтобы я влилась в их ряды. Я же хотела лишь снова влиться в обычную жизнь.

При президенте Бенеше, который вернулся из изгнания, у нас было коалиционное правительство, в котором не последнее место занимала Коммунистическая партия. Ее ряды пополнили многие вернувшиеся заключенные, которым, кроме свободы, терять было нечего, – факт, которому тогда не придали значения. После предательства Мюнхена у многих представителей моего поколения возникло ощущение, что лишь коммунизм может предотвратить повторение фашизма. Я провела не одну ночь, слушая подобные споры, особенно в кругу художников.

Мое мнение тогда еще не сформировалось, но я утверждала, что в условиях другого тоталитарного режима коммунисты заменили бы евреев буржуазией. Я сторонилась любых обязательств и никогда никуда не вступала. Общественная обстановка еще не стабилизировалась: бешеная инфляция, нехватка жилья и низкий моральных дух народа. Я настолько привыкла за последние годы исполнять приказы, что была неспособна на какую-либо инициативу. Поход в любое официальное учреждение за документом заставлял меня дрожать от страха и презрения к тому, кто им управлял. Слово «власть» превратилось в ругательство. За время пребывания в Берген-Бельзене от свойственной мне самодисциплины не осталось и следа. Работать ради денег или вещей я больше не хотела.

Еще в Целле по совету полковника М. я передала в Красный Крест список родственников, бежавших в самом начале преследований, но я понятия не имела, где они нашли убежище. Этот список разместили в посольствах большинства городов Запада. Благодаря этому мой двоюродный брат Петер Саксель узнал, что я жива.

Когда я получила письмо от Петера, я был на седьмом небе от счастья. Петер был для меня особенным. Мы оба родились в 1920 году и до пяти лет, пока он с родителями не переехал в Братиславу, мы много играли вместе. Наша семья постоянно навещала отца Петера, Эмиля Сакселя, любимого брата мамы и моего любимого дядюшку, который появлялся у нас довольно часто, когда приезжал в Прагу по делам. Последний раз я видела дядю Эмиля в 1939-м, перед свадьбой. Он сказал, как счастлив, что Петер – в Леоне. Петер уехал учиться перед вторжением немцев. На родину он вернуться не мог, да и не был так глуп, чтобы пытаться это сделать. Через Кубу он попал в США и надеялся, что родители и младший брат последуют его примеру.

Осенью 1945 года, когда я держала в руках конверт с обратным адресом Петера, я уже и не надеялась когда-нибудь связаться с родными. Читая его письмо, я так живо смогла представить, какую радость он испытал, когда друг сказал ему, что его разыскивает Консульство Чехословакии, и какое разочарование его постигло, когда он узнал, что его ищу только я, а не родители или брат.

Родителей и брата Петера депортировали из Братиславы, и они бесследно исчезли в концлагерях Восточной Европы. Во время нашей переписки я с горечью поняла, что Петер никогда не вернется в Чехословакию, даже для того, чтобы восстановить права на имущество, но мне ужасно хотелось увидеть его. Видимо он, как и я, пытался забыть недавнее страшное прошлое и решил начать жизнь с чистого листа. Но одно дело – решить и совсем другое – сделать, ведь воспоминания и вопросы, почему кому-то удалось выжить в той чудовищной фабрике смерти, не дают покоя.