Глава 30

Автобус и грузовичок отправились в Чехословакию в начале августа 1945-го. Грузовик был очень старым, и к вечеру мы безнадежно отстали от автобуса. Мужчины не говорили по-английски, и машина, словно по расписанию, глохла каждые десять километров. Найти бензин было нелегко, но настоящие проблемы с механикой начались тогда, когда мы въехали в американскую зону. Американские солдаты никак не могли взять в толк, зачем кому-то в здравом уме может понадобиться такая развалюха, и советовали бросить ее в канаве.

Я снова и снова пыталась объяснить им, что мы политические заключенные и возвращаемся домой в Чехословакию, которая последние шесть лет была оккупирована, и что почти все машины в Европе сейчас находятся в таком же состоянии. И если американские солдаты не захотят предоставить нам один из своих грузовиков, то не будут ли они так любезны помочь нам починить наш, чтобы мы могли доехать до Праги? Чаще всего они справлялись с этой задачей благодаря своим техническим навыкам и воспринимали ее починку как решение головоломки.

В отличие от британцев, американцы показались мне невероятно наивными, любопытными и простодушными. Они не стеснялись задавать вопросы о татуировке у меня на руке или делать предложения, которые я отклоняла простым «НЕТ». Один из них, раздающий советы направо и налево о том, как починить распадающуюся на части деталь, оказался таксистом из Нью-Йорка. Заинтересовавшись одинокой англоговорящей девушкой в компании четырех, как ему показалось, бродяг, он спросил после моего отказа: «ПОЧЕМУ?» Заметив, что ремонт займет несколько часов, этот американец предложил мне свою постель и ласки, а также шоколад и тушенку. Мой ответ, что мне это не интересно и я вовсе не немецкая фройляйн, не произвел на него никакого впечатления и он пошел своей дорогой.

Не доверяя нашей машине (которую уже успели окрестить Росинантом, в честь коня Дон Кихота), мы ехали только днем, так как найти помощь ночью было почти невозможно. Больше 250 километров в день мы проехать не могли, поэтому у нас (в большей степени у меня) возникала проблема с ночлегом. Мужчины не хотели оставлять Росинанта без присмотра и спали прямо на багаже. Однако каждый вечер появлялся какой-нибудь внимательный американский офицер и предлагал найти для меня комнату. Порой это заканчивалось комично, ведь я боялась немцев, а если они были поблизости, то просила приставить ко мне охранника. Однажды вечером нам пришлось сделать остановку к югу от Касселя, и сержант-американец, дежуривший в этом районе, зашел в первый же частный дом, чтобы устроить меня на ночлег. После долгих отговорок и ворчаний хозяев о том, что им негде разместить гостью, они все же решили освободить для меня диван в гостиной. Прежде чем уйти, сержант Боб заверил меня, что будет неподалеку, и в случае чего мне нужно будет только крикнуть в окно. Не доверяя своим вынужденным хозяевам, я легла спать в одежде. Через час старик, напомнивший мне Шписса, пришел спросить меня, все ли в порядке. Он стал уверять, что население Германии не имело ни малейшего понятия о том, что творилось в концлагерях. Источая фальшивую жалость, он начал поглаживать татуировку на моей руке, и меня охватила паника. В конце концов я подскочила с дивана, побежала к окну и закричала:

– Боб! Боб! На помощь!

Через мгновение он уже был в комнате, выпроводил старого развратника и отвел меня в другой дом на той же улице, где жила женщина с маленьким ребенком. Она уложила меня рядом с собой, в кровать, которая когда-то принадлежала ее мужу, и заверила Боба, что позаботится обо мне. Что-то в ее поведении натолкнуло меня на мысль, что она видит Боба не в первый раз, и, возможно, я заняла его место.

За время путешествия по послевоенной Германии нам стало окончательно ясно, что «тысячелетний Рейх» пал. В руинах лежали как крупные портовые города, среди которых были Гамбург и Бремен, так и города в глубине страны – Кассель и Швайнфурт. Немцы, с которыми мне довелось общаться, на мой взгляд, были столь же отвратительны в своем раболепии перед победителями, как и в прежнем слепом повиновении фюреру.

В Бад-Херсфельде мы прождали ремонт несколько часов. Я познакомилась со старшим офицером, майором Кляйном, евреем из Филадельфии, чьи родственники жили в Чехословакии. Он отчаянно пытался найти их и за завтраком, который состоял из яичного порошка, бекона и «Нескафе», задал мне тысячу вопросов. Он сделал все, что было в его силах, чтобы Росинант завершил вторую часть нашего путешествия. Это было сродни чуду, ведь к тому времени его бампер был уже перевязан веревкой, а тормоза практически отсутствовали. К счастью, он уже не мог ехать быстрее пятидесяти километров в час, а на спусках Пепик снижал скорость, переключаясь на низкую передачу. В конце концов мы добрались до чешской границы недалеко от Тахова. Здесь закончилась американская зона, и я впервые повстречалась с русскими.

Пока Пепик ходил на блокпост проверять наши документы, на меня с любопытством посматривал коренастый солдат с базукой и красной звездой на фуражке. Не имея возможности заговорить со мной на каком-либо языке, кроме русского, он указал на мой рот и спросил:

– Ты курва?

Мы поняли, о чем он, и ребята в нашем грузовике расхохотались. Вернувшись, Пепик объяснил нашему другу и освободителю, что в Европе почти все девушки пользуются помадой, и это вовсе не признак распущенности.

Мы отправились в Пльзень, где, как я надеялась, меня ждала Китти. Там жила ее сводная сестра, которая была замужем за врачом-христианином. Но мы узнали, что автобус высадил людей из этого района, прождал нас два дня и на следующее утро отправился в Прагу: водитель решил, что мы пересекли границу в другом месте. Мы выгрузили багаж, на котором стояла пометка «Пльзень» и, несмотря на то что уже темнело, решили ехать в Прагу.

Как только мы пересекли границу, меня словно лавиной накрыла любовь к природе Богемии, и мой восторг рос с каждой минутой. Около трех часов ночи, всего в пятнадцати километрах от Праги на подъеме Росинант зашипел, закашлял и встал намертво. Пепик не выдержал и разразился смачным и знакомым do prdele! (непереводимое чешское ругательство, ближе всего к «Вот дерьмо!»). Рухнув на сиденье водителя в кабине, он заявил, что будет спать. Я умоляла и предлагала подтолкнуть Росинанта, но все было без толку. Он уже громко храпел.

В расстройстве я прошла несколько сотен метров до вершины холма, откуда было видно зарево пражских огней. А в это время я застряла здесь со сломанным грузовиком и храпящим водителем. Это было просто не честно!

Пепик проснулся на рассвете. Посмотрев на мое несчастное выражение лица, он открыл капот и принялся копаться в моторе. От отчаяния он крепко стукнул по нему и, ко всеобщему удивлению, мотор заработал.

В пять утра Росинант въехал в город, минуя якобы необходимый карантин и регистрацию, и направился прямо к дому старого школьного приятеля Китти, где мы с ней планировали rendezvous. А когда нам навстречу выбежали она, Йирка, его мама и бабушка, то мы подняли такой шум, что разбудили всю улицу.

Спустя почти три года я вновь была дома.