Розочка

Степан Сердюков

I

Когда я 24 мая прошлого года зашел в стоявшую у владимирского перрона электричку, то даже обрадовался, увидев эти желтые ребристые скамейки. В жару на них приятнее сидеть, чем на новых, обитых кожзамом: грубо говоря, задница меньше преет. Такие были в каждом поезде во время детских путешествий в деревню, когда все вокруг было интересно. Они напоминали и об одной поездке уже в подростковые годы, из деревни – утром я зашел в пустой вагон совершенно больным, тут же прилег прямо на голую скамью и через три часа проснулся во Владимире, без малейшего намека на дурноту.

Из всех пассажирских составов, которые сейчас ходят по Горьковской железной дороге, самое большее в двух еще остались деревянные сиденья.

С собой у меня были «Репортажи» Майкла Герра, довольно трудная для перевода книга. По крайней мере, тем вечером мне казалось так. Я люблю, читая на другом языке, мысленно ее переводить по-своему на русский, и с «Репортажами» дело шло не очень. Военная лексика, солдатский жаргон и трипующий слог новой журналистики в самом расцвете ее сил. Как со всем этим разбираться, я сразу представить не мог, и просто искал яркие фрагменты, чтобы дома немного посидеть над ними и потом выложить в фейсбук, для друзей. Выбрал два отрывка: про депрессивного морпеха с Юга по имени Оррин, днем и ночью мечтавшего убить свою жену после возвращения домой, и про комическую пару рядовых с оперативной базы в Дананге. Кличку одного из них я перевел как «Дневная Красавица» (неправильно, как выяснилось позже). Но главная трудность перевода была все же впереди.

Минут через десять после того, как электричка покинула Вязники, в вагон зашли две девушки. Обе крашеные блондинки. Одеты были обычно – то есть без провокаций.

– А вы где выходите? – спросили они.

– В Денисове, – ответил я.

– Можно мы с вами посидим немного?

Они оглянулись на вагон, откуда только что пришли. Должно было что-то случиться – понял я, но остаться им разрешил.

Девушки расположились на скамейках. Одна села напротив, другая слева от меня, поближе к окну. Не помню, чем я был занят еще минуту после этого: ехавшая в том же вагоне другая свидетельница – ее я тоже не помню – скажет потом, что я был чем-то отвлечен. Читал или с телефоном возился.

Раздвижные двери тамбура открылись, и в проход между сиденьями вышел Ломтев. Высокий сутулый мужик в серой бейсболке (кто сейчас вообще ходит в бейсболках?) и темно-синей олимпийке с серыми рукавами. Он двинулся ко мне какой-то обезьяньей рысью – на полусогнутых ногах, загребая руками вперед-назад и прогибаясь всем телом почти до земли. Я встречал его уже стоя. Так и не уловил, когда успел вскочить.

Подойдя вплотную, мужик ткнул воздух подбородком и сказал:

– Нахуй иди отсюда, это мои девки!

Восклицательный знак здесь на самом деле не очень уместен. Бандерлог не крикнул это, не рыкнул и не цыкнул, именно сказал – резко, зло, но без ярости, просто будто бы продолжая уже давно начатый неприятный разговор.

– Да нихуя, отстань от них! – ответил я ему.

Мужик оскорбленно выдохнул, и до меня, наконец, донесся ожидаемый запах перегара, но он был не жгучий, водочный, а какой-то сладковатый – такой дают баночные коктейли. Мужик схватил меня за куртку. Я одним движением вырвался и коротко пробил ему с правой в скулу – может, отвяжется?

Тот в ответ истерично мазнул рукой по воздуху и почти случайно попал, смахнув с меня очки. Девушки тихо сбежали. Тут и мне бы рвануть вслед за ними (видно же было, кто передо мной), но в мозгу сработало другое реле – бей! Еще бей! В лицо! По печени! В почки бей! Где почки? Сюда бей, сюда, еще раз! На, сука! На! Внутренний злой голос подсказывал мне, куда бить, но я, конечно, уже забыл все болевые точки человека и колотил наугад – лишь бы попасть куда-нибудь. Но мои удары достигали цели, а его – нет. Я понял это лишь потому, что вроде бы не чувствовал никакой боли, стоял на ногах крепко и гнал противника обратно в тамбур.

Отбежав от меня подальше, Ломтев развернулся, но сразу не бросился, а схватил что-то с ближайшей скамейки. Стеклянные брызги и звон разбитой бутылки. Я еще не успел увидеть у него в руке «розочку», но секундами ранее укрывшее меня одеяло эйфории уже сползло на пол. Стало страшно. Всерьез я до этого никогда не дрался, тем более с психопатами. О кнопке «милиция» я даже не думал: вечером в будний день никто не отправит наряд с полупустой электричкой. А если он и был, то полицейские, скорее всего, сошли в Вязниках.

Поведение сумасшедшего на самом деле не предскажешь, в драке тем более. Вооружившись, мужик вдруг потерял ко мне интерес. Градус безумия в его взгляде, впрочем, не понизился, и мужик крутанулся пару раз вокруг своей оси и выскочил наконец в тамбур, а оттуда – в другой вагон.

Подобрав с пола очки, которые и не такое видали, когда я много играл в футбол, я захватил рюкзак (книжка про Вьетнам была в его наружном кармане) и тоже вышел в тамбур – в противоположный. Станция была уже близко, но поезд никак не мог пройти решающий отрезок. Окно отщелкивало одни и те же кадры. Столбы, березы, сосны, домик, прогалина, столбы, березы, сосны, домик, прогалина. А вот и мой знакомый, снова бежит по вагону прямо ко мне.

Я схватился за ручки тамбурных дверей и стал их держать. Мужик так сильно дернул одну створку на себя, что потерял равновесие и рухнул, ударился о скамейку спиной. Тут же вскочил и встал вплотную к дверям, заслонив собой весь вагон. Он стал кричать на меня, но через дверное стекло и шум электрички я ничего не слышал, только видел, как он двигает челюстями. Мне даже смешно стало: нападавший был как хищная рыба в океанариуме, а я – как посетитель, которому недавно случилось видеть эту рыбу в диких условиях и очень близко.

Вдруг псих развернулся и дал дорогу парню примерно моего возраста, в синей форме и с красной эмблемой РЖД на груди. Тот что-то сказал франкенштейну, а он, быстро оглянувшись на меня, ему ответил. В показаниях помощника машиниста по имени Виктор я потом прочту: «Мужчина пожаловался мне, что парень в тамбуре его ранее избил». Помощник подошел к двери. Я открыл одну створку и впустил его в тамбур. «Ну, сейчас он меня хотя бы спросит, что случилось», – подумал я. Парень промолчал, посмотрел сквозь меня и ушел.

Мы с моей трудностью перевода вновь остались наедине. Ломтев еще несколько раз рванул двери, но я держал их как следует. Выход он нашел быстро: уперся ногой в стенку вагона и за счет своего веса сумел раздвинуть створки, всего сантиметров на тридцать. Этого было уже достаточно, чтобы достать меня розочкой. Попасть в шею, взрезать артерию, раздробить кадык (?), выколупать глаз.

Первый удар пришелся под нос. Я перестал чувствовать верхние зубы и подумал, что лишился их. Мужик, что-то яростно жужжа, замахнулся еще раз. Я заорал «Нет, не сегодня, блять, не сегодня, блять!», забился, замотал головой, и в те три секунды, пока он снова не достал меня – в нос просто кулаком, в скулу розочкой и по запястью ей же – успел понять, что губа, слава Богу, не прорезана насквозь, и что весь фарфор на месте. Мужику ничто не мешало прорваться в тамбур и добить меня: сил бежать у меня не было. Тем не менее, я вдруг понял, что стою на ногах, что все еще держусь за ручки дверей, что жив. Нападавший убегал. Розочка валялась на полу тамбура.

Я глянул на свое отражение в дверном стекле. От левой ноздри до верхней губы пролегала глубокая рана, постоянно наполнявшаяся кровью. На правой линзе очков виднелся порез. Крыло носа было вспорото и вздулось. Маленькая звездообразная рана на скуле тоже кровоточила. Все текло на белую футболку с портретом бедолаги Генри из линчевской «Головы-ластика» и капало на кеды, в которых я неделей раньше в первый раз гулял по парку Горького. «Карьера красавчика окончена», – подумал я и выплюнул пару «лепестков» розочки. Еще один маленький осколок вытащил прямо из губы.

Так, ладно. Я поднял с пола рюкзак и прошел в соседний вагон. Там, у одной скамейки, как в спасательной шлюпке, сгрудились все пассажиры – те две девчонки и две-три пожилых женщины с маленькими детьми.

– Ой. Сильно он вас? – спросила меня одна из девочек.

Я что-то ей ответил, развернулся и ушел обратно в тамбур. Электричка уже тормозила. Женский голос объявил: «Денисово». На перроне почти никого не было. Поодаль у входа в вокзал маячил охранник. Из первого вагона, уцепившись длинной рукой за поручень, выбирался псих. Не оглядываясь больше, я пустился бежать. Оказавшись на ближайшей улице, сразу же стал звонить деду, но он не брал трубку. Во рту копилась кровь, я сплевывал ее прямо на асфальт. За минуту мимо меня медленно проехали две машины, ни одна не остановилась.

Дед был дома, к нему как раз зашла соседская девочка со смешной фамилией. Кажется, упрашивала опять взять их дуремара-пса на воспитание. Увидев меня, она сразу смылась, а дед без лишних вопросов усадил меня на стул, подставил таз для крови и бросился искать машину, чтобы ехать во Владимир. Его не было пятнадцать минут. Уходя, он не выключил в гостиной музыку. Пока я сидел, прижимая к ране бинт, за моей спиной тихо болтали два малийских гитариста.

Дед вернулся. Машины он не нашел. Все автолюбители поселка Пролетарский уже были… в общем, уже спали. Дед вызвал скорую из Гороховца. Чтобы водитель не искал дом, мы решили подождать на проходной местного завода. Идти туда пришлось пешком. Почти до самой станции. В заводоуправлении нас встретили охранники. Приняли нормально, дали мне стул, я снова сел. Дед пошел на улицу караулить скорую.

– Что случилось-то? – спросил охранник. Выглядел он не очень удивленным.

Я стал рассказывать – почти в таких же подробностях, как сейчас. Когда я нервничаю, мне точно лучше дать выговориться. Охранник слушал меня и кивал, а потом у него зазвонил телефон. На рингтоне стоял какой-то синтетический «детский» смех – хихихи, хахаха, хихихи, хахаха. «Что же ты, блять, момента не чувствуешь», – подумал я. Лампы дневного света, зеленые стены, будто уже в больницу приехал, и этот смех.

Охранник наконец взял трубку, всэ успокоилось. С улицы пришел дед – скорая приехала. Мне вообразились лихие парамедики, матерящие пациентов-растяп, их чудесные наборы для зашивания этих растяп в полевых условиях, и нормально оборудованная машина, куда меня не стыдно было бы положить, будь мое состояние хуже.

Вместо этого я увидел у дверей заводоуправления серенький уазик с красным крестиком на борту. Такие называют то «таблетками», то «буханками», но этот, конечно, был таблеткой. Из него вылезла дама в простом белом халате, даже без сумки. Нет, не парамедик – просто медработник.

– Я заплачу вам, вы его сразу во Владимир везите! Там хирурги нормальные хотя бы, – говорил дед.

– Вопрос жизни и смерти, надо куда поближе, – отвечала фельдшерица, осматривая мою рану. Я получил новый бинт, облитый перекисью, точно такой же, какой мне выдал дома дед, и, прижав его к ране, полез в кузов. Два откидных сиденья и темнота. Дед сел на дальнее, и я перестал видеть его лицо.

– Ты с мамой поговорил? – спросил он. Таблетка покатилась в сторону Гороховца.

Я хотел ответить, но дед меня сам остановил – мало ли, губа разойдется. Тогда я снова достал телефон и, стерев с экрана маленькое липкое пятнышко точно напротив иконки браузера, стал писать в твиттер. Так было спокойнее. До больницы ехали минут сорок пять, из них чуть не десять стояли на переезде – пропускали «Сапсан». За это время я написал твитов двадцать, без единой опечатки. Мой рассказ о случившемся кто-то даже принял за шутку – уж очень много я успел сообщить подробностей.

В приемном покое сияли те же лампы дневного света. Цвет стен я угадал. Они, точно, были зеленые. Из-за стола поднялась дежурная:

– Молодой человек, купите бахилы!

Я захохотал в свой бинт. Дед тут же обругал меня за это (губа!) и стал извиняться.

– Простите, у него болевой шок.

– Да какой тут еще шок!

Ой, – дежурная вдруг сообразила, что это у меня не просто лицо разбито, и даже помогла натянуть бахилы. Стали подниматься по крутой лестнице на четвертый этаж, в хирургическое отделение. Меня встретили две медсестры.

– Господи, да что ты будешь делать, опять по синему делу!

Тут им объяснили, как я сюда попал, и они стали гораздо милее. Мне сказали, что мои травмы похожи на те, которые получают обычно пьяные водители – конечно, те, которым повезло.

В операционной был хирург Сергей, рыжий молодой мужик. Тут же последовала подробность точно из какого-нибудь фильма «Елки» – через полчаса у него, оказывается, наступал день рождения. Тридцать два или тридцать три года.

Я лег на стол под круглую лампу с девятью фонарями, из которых работало только четыре. Медсестры придерживали меня обе за левую руку и старались не смотреть на мою рану.

– Травматический набор что-то найти не можем. Потерпишь, Степан? – спросил хирург, немного пошарив по полкам и столам.

– Ладно, – сказал я. Но тут Сергей сделал один стежок, и сразу стало понятно, что ничего я не потерплю.

– Да, лучше уж поищем, – сказал хирург, когда я перестал орать. Откуда-то появился новокаин, и мне сделали укол. Я снова испытал это чувство: будто по твоим мягким тканям неспешно проезжает грузовик. В последний раз такой наркоз я получал в восемь лет, когда попал в травмпункт с вязальным крючком в указательном пальце. Не спрашивайте, как так вышло.

На операционном столе в твиттер не попишешь. Я принялся шутить просто так. Все пятнадцать минут, пока рыжий Сергей зашивал мне губу и нос, я в свою очередь истязал его своим чувством юмора. Когда прошел последний стежок и мое лицо наконец обрело единство, я выдохнул:

– Заебись!

Отсмеявшись, наложили повязку. Снова завладев телефоном, я тут же сфотографировался для фейсбука с медсестрами и хирургом. Кадры вышли зернистые.

Меня проводили в палату и выдали пижаму взамен забрызганных кровью джинсов и футболки с бедолагой Генри. Штаны от пижамы были в клетку, а рубашка – в розовую оксфордскую полоску. Я сел на кровать, присмотрелся к спящим соседям и стал прикидывать, когда наркоз и шок пройдут окончательно и смогу ли я сегодня как следует заснуть сам. Тут меня позвали в коридор. Там стоял дед в компании дежурного участкового, молодого парня. Я согласился поговорить. Мы разместились в пустой столовой. Минут через десять дед занервничал и стал меня перебивать.

– Вы свою работу делаете небрежно, бюрократически! Он устал, не будет он сейчас с вами разговаривать, – крикнул он на участкового.

– Я работу свою делаю не небрежно и не бюрократически, – ровно ответил тот. – Продолжайте, пожалуйста.

Я стал дальше рассказывать, что случилось в электричке, очень стараясь ничего не упустить.

– Зачем ты ему подробности такие рассказываешь? – дед рассердился. – Он все равно этот протокол дальше отправит. А тебя еще сто раз допросят.

Дед был прав, но чувство долга перед законом, как болевой шок, никак не отпускало меня. Я закончил с показаниями и поставил в протоколе: «с моих слов записано верно». Парень в форме пожал мне руку и ушел, пожелав мне удачи. «Она мне в бою нужна была, сейчас-то что», – подумал я.

Деду разрешили остаться в больнице до утра. Он прилег на свободную койку в моей палате, и время от времени цыкал на меня: «Спи!» По свечению из-под моего одеяла он догадался, что я сижу в интернете. Скоро даже дед задремал, а я все стриг лайки с реплаями. Теперь, после фотографий с забинтованным лицом, в мое приключение поверили все.

А утром началась моя больничная жизнь. Уже в половине шестого койку в углу занял огромный, как морж, Юрий Михайлович Борщ. У него что-то было с печенью. Из-за этого ему нельзя было ни пить, ни есть. Не успел Борщ прилечь, как на тумбочку в центре палаты его родня водрузила телевизор.

На дальней койке у окна слева помещался Саша. Из-за сотрясения мозга он не попал на выпускной в техникуме и, кажется, был этому рад. Саша выглядел интеллигентно, носил очки и даже мне проигрывал в весе килограммов десять – среди гороховецких аборигенов-однокурсников он наверняка смотрелся как еврейский ссыльный в суровом Забайкалье. Поэтому причины его травмы были более или менее мне ясны.

Между койкой моей и Сашиной стояла кровать укушенного гадюкой. Он не знал, как по-русски будет «укусить», и на вопрос, что случилось, он всем – соседям по палате, родне, главному врачу – отвечал так: «змея в ногу ебанула».

На первый (и слава Богу, последний) допрос к Ирине Кирилловой, дознавателю Владимирского линейного отдела полиции, я пришел в начале октября. Отдел располагался напротив вокзала, через площадь, в двухэтажном каменном бараке с железной дверью со старым кодовым замком. Внутри было много симпатичных женщин. Они красились и наряжались в форменные кители: оказалось, что кроме Дня милиции есть еще День дознания, и к нему-то они и готовились. Дознаватель Кириллова, однако, была пока в гражданском – может, потому, что собиралась не на корпоратив, а домой к дочке. На стене кабинета висел плакатик: «От работы дохнут кони, ну а я – бессмертный пони».

Я снова рассказал свою историю, от начала и до конца, снова подписал протокол. Мне дали направление на экспертизу. На нем не хватало только печати. Ставили ее в дежурной части, на вокзале. Кириллова сунула бумагу какому-то оперу, хмурому парню в кожаной куртке:

– Проводи его.

Мы пошли через площадь к вокзалу, огибая лужи. Опер заглянул в направление. Там описывалось, как Ломтев меня резал.

– Тебя, что ли, ебнули? – спросил он.

– Да, – сказал я.

– А за что?

– С одним человеком поссорился.

Пять минут назад дознаватель Кириллова показывала коллегам ксерокопию паспорта этого человека и восклицала: «Ну скажи, видно же по фотке, что дурак?» Женщины соглашались, мужики с ответом медлили, а один сразу сказал: «Да нормальный он».

О моей экспертизе важно знать немногое: во-первых, мне пришлось за нее платить семьсот рублей из своего кармана, а во-вторых, это было (неожиданно для меня) уже не первое освидетельствование. Первое по документам из гороховецкой больницы и по указке майора Залазаева провел тамошний судмедэксперт, который и в глаза меня не видел. Согласно «обследованию», мои травмы представляли собой легкий вред здоровью. Разбираться, получается, можно было и в мировом суде. Как просто! Правда, судья халтурить отказался: в деле были очевидные признаки хулиганства, и оно все-таки ушло к дознавателям, а от них через полтора месяца к следователю из Коврова по имени Татьяна. У нее я «допросился» один раз – в феврале, почти десять месяцев спустя после того, как я окровавленный прибежал к деду домой.

Первое, что я увидел в Татьянином кабинете, была здоровенная ручная дрель, лежавшая на стуле у самой двери.

– Он ее тоже сразу заметил, – сказала Татьяна. – Как схватит, как начнет вертеть туда-сюда! А он же здоровый такой громила, я испугалась.

Я покрутил дрель в руках. У деда когда-то была такая же – с маленьким прикладом, как у полицейских автоматов, выкрашенная в оранжевый цвет. С ней здорово было играть в войну.

Для начала Татьяна вручила мне толстый том уголовного дела, и я принялся его читать. В середине тома шли показания деда и мамы, потом – ломтевских соседей. Некоторых допрашивали дважды, с интервалом в пару месяцев. За это время один свидетель успел что-то украсть у другого и переехал из поселка в казенный дом. Имелось объяснение самого Ломтева. Меня поразил его почерк: так пишут первоклассники. Мама мыла раму. Маша ела кашу. Я ударил Сердюкова С. В. осколком бутылки в лицо, три раза.

Много времени допрос не занял: я повторил все то же, что сказал раньше Кирилловой.

– Слушай, прокурор просит фотографии твоих шрамов, как они сейчас выглядят. И как было, когда тебя только зашили.

Татьяна достала старый цифровик, и следующие несколько минут я позировал ей. Правда, потом она вспомнила, что интернета у нее в кабинете нету, и дома мне пришлось самому сфотографировать свои рубцы на носу и губе и отослать эти макабрические селфи на адрес [email protected], вроде бы принадлежавший прокурору.

Еще оставалось время на следственный эксперимент. С Татьяной мы отправились на ковровский вокзал, где взяли одного патрульного копа для солидности и двух охранников понятыми. Вскоре подошла электричка на Владимир. Все вместе мы залезли в вагон. Поезд стоял пять минут. За это время я успел показать, где сидел перед нападением, как я двигался во время драки и как держал двери в тамбуре. Пассажиры диковато посматривали на меня, когда я просил их подвинуться или убрать ноги из прохода.

Процесс назначили на март, место действия вновь перенеслось в Гороховец. Мы с дедом приехали из Владимира на электричке. Автобусная остановка при вокзале вся была изрисована словами «МЯСО» и «ПИДОРЫ»: с недавнего времени через Гороховец стали часто проезжать московские фанаты, чей путь лежал в Нижний, к местной «Волге» в гости. Перед судом подкрепились бутербродами. Съели их, сидя на гимнастическом бревне у школы, открытой всем ветрам с холмов – в Гороховце гор ох как много.

В коридорах суда мы появились первыми, вскоре приехал и Ломтев. Его с матерью привез на своей машине брат, упитанный мужик лет сорока пяти, совсем на Александра непохожий – разные отцы. Долго ждали защитника. Пришел и он, усатый человек-гора, давно знакомый с Ломтевым по его прежним похождениям.

Судья по фамилии Серяков начал процесс. Дед, кажется, волновался больше меня – это стало заметно, когда его попросили выйти из зала, чтобы потом пригласить как свидетеля. Я спокойно пересказал свою версию событий, не упомянув (как сначала не признался и вам), что, когда прогнал Ломтева в первый раз, то, совершенно обезумев от адреналина, заорал на него: «Нахуй пошел, сука, пока не убил, блять!»

В зал впустили деда, он рассказал о своем. Когда он дошел до описания моих ран, Ломтев вскочил со скамейки (здоровенная судебная клетка оставалась пустой), и жалобно закричал:

– Да как же это! Да если бы я увидел кровь, я бы ему помог!

Когда судья отправлял его на принудительное лечение, Александр приговаривал: «Только не на Содышку! Только не на Содышку!». Там находится главная во Владимире психбольница для таких, как он.

Он до сих пор так туда и не попал. Я одно время продолжал встречать его в электричках. Мы вежливо друг друга игнорировали. Потом Ломтев пропал. Как, кстати, и те девочки, которых я вроде бы выручил.

Ну и ладно.