Встреча с однокурсником

Утром еду в метро. В нескольких метрах от меня в вагоне стоит немолодой азербайджанец. Точно азербайджанец, тут ошибаюсь редко, всех азиатов различаю безошибочно. Удивительно знакомая физиономия. Практически уверен, что вместе шесть лет учились в институте. Решил подойти, спросить. Уже встаю, двигаюсь в его направлении, и тут приходит мысль: я ведь абсолютно забыл, как его зовут. И не просто забыл, а никогда и не знал.

А было так. В самом начале первого курса его кто-то спросил:

– А как по-азербайджански звучит «распиздяй»?

Во-первых, хотелось пополнить свой лексикон словами из языков братских республик, ну а во-вторых, самого его иначе и назвать было сложно. Раздолбаем он оказался редкостным. Чувствовалось, что парень разбирается в родной лексике. Да и русскую успел неплохо освоить. Подумав, ответил:

– Ну точно такого слова в азербайджанском нет, хотя, если перевести дословно, ближе всего будет, пожалуй, слово «гиждуллах». Хотя у нас так чаще называют тех, кого вы зовете долбоебами, чем распиздяями.

Все. На этом было полностью навсегда забыто его настоящее имя. Иначе как «гиждуллах» его никто никогда больше не называл. Если кто-то произносил его фамилию, (исключительно преподаватели), все вспоминали, а кто это? Первые годы после окончания, когда еще встречались с однокурсниками, интересовались, кто где:

– А Гиждуллах где? К себе уехал?

– Да нет, женился на местной, в области работает.

– Вот распиздяй…

И решил не подходить. А вдруг окажется, что ошибся. Подойду, спрошу:

– Салам! А вы случайно не Гиждуллах?

Человек оскорбится, если незнакомый назовет его распиздяем. А если согласится? Тоже не гарантирует, что это именно он. Может, он такой по жизни и с этим согласен. Я, например, обычно соглашаюсь.

Короче, пока рассуждал, как обратиться, доехал до своей станции, надо было выходить.

Ночь в реанимации

Рассказывает знакомый врач-реаниматолог, зав. отделением:

– Тут недавно моя маман, человек от медицины далекий, сподобилась провести ночь в реанимации в одной из питерских фабрик здоровья. Ничего серьезного, плановая операция, просто немного затянулась. Из уважения к возрасту решили до утра подержать под присмотром. Море новых впечатлений с утра выплескивается наружу, на меня:

– Ты представляешь, какая у них работа? Ночью человека спасали!

Сижу молча, хотя никакого желания выслушивать рассказы о том, с чем встречаешься каждый день, нету. Особенно после дежурства. Маман продолжает:

– Я смотрю, все забегали, покатили какую-то тележку. Доктор кричит: «Быстрее! Мы его теряем!»

Тут уже я не выдерживаю:

– Мама, пожалуйста, я тебя очень прошу, не п…и. Что за фантазии у тебя после наркоза? Ни в одной реанимации ты такого крика не услышишь. Ты можешь услышать многое, ты можешь обогатить свой лексический запас, но такого ты никогда не услышишь. Бывает, нервные врачи кричат: «Девчонки! Все сюда! Тащите аппарат!» Ну и вдобавок пару слов-паразитов, определяющих состояние пациента. Чаще всего то слово, которое выражает в русском языке все. Но у нас обычно все происходит молча, зачем остальных больных пугать? Никто не суетится под клиентом. Вернее, над клиентом.

– Ты что, меня за дуру держишь? Сама слышала. И не только я, вот у соседки спроси, нас утром вместе в палату перевели.

Спорить сил не было, соглашаюсь. Пусть будет так.

Тут на днях приходит коллега, устраиваться на работу. Сам давал в сети объявление о том, что требуются врачи. Интересуюсь, кто, откуда. Оказывается, работает в реанимации в той самой больничке. Обычно такие ситуации настораживают. Не очень молодой врач уходит с привычного места. Интересуюсь причиной, там, по идее, спокойней, да и в зарплате у нас скорее всего потеряешь. Даже не скорее всего, а наверняка. Но товарищ объяснил:

– Знаете, не могу там работать, публика там просто, извините, ебнутая.

– А это правда, что там можно услышать крик: «Мы его теряем!»?

– Правда. Там еще и не такое услышишь.

В общем, убедил, причина понятная. Иди, говорю, подписывай заявление. Плохо, теперь придется перед матушкой извиниться.

Еще одна спасенная жизнь

Кончились сигареты, приходится выйти. Сосед, капитан милиции, в своем «Мерседесе» пьет водку из горлышка. Машина давно не на ходу, ржавеет во дворе. Но в качестве распивочной вполне пригодна, двери для желающих открыты всегда.

– Выпьешь?

– А повод?

– Ты ночью футбол не смотрел?

– Нет, не смотрел. Работал.

– Повезло… Ну тогда я один.

Глоток.

– А чего посмотреть не дали?

– Не дали, половину ночи в операционной проторчал.

– Ну расскажи чего смешного, а то тошно. Еще одна спасенная жизнь?

– Да нет, ничего интересного, ну хочешь, слушай.

Почти в полночь звонит хирург:

– У нас срочная операция, поднимайтесь. Женщина, лет тридцати, в животе какая-то беда. Чего там, не знаю, похоже, кровотечение.

– Иду. А за кем она? Ваша или гинекологов?

– Хрен ее поймет, молчит. Пьянющая, сука, из Псковской области приехала к жениху. Троих детей родила, говорит, оставила в деревне у бабушки, на воспитание. Мы решили, что начнем, а по ходу разберемся, за каким отделением оформим.

Ладно, поднимаюсь в оперблок. Тишина. Собрал новый наркозный аппарат, дважды проверил, ручки всякие покрутил, интересно. Все никак не собрался инструкцию к нему прочесть, лень, в ней 600 с лишним страниц. Сижу, жду. Надоело. Звоню хирургу:

– Вы где там?

– Слушай, эта скотина от операции отказывается, шкуру свою не хочет портить.

– Стыдно, – говорю, – сколько лет живешь, а даже на такую мелочь женщину уговорить не можешь. Как же ты дальше жить собираешься? Сейчас подойду.

На отделении девушка бьется в истерике, не дам! Жених увидит рубец на животе, расстроится, жениться передумает. Обещаем, что вначале сделаем лапароскопию, скорее всего у тебя внематочная беременность, тогда обойдемся без разреза. С трудом, но соглашается. Приходится ночью собирать стойку для эндоскопии.

Зову хирурга, мы готовы, мы спим. Приходит один.

– А где твоя помощница? Ты чего, в одиночку собрался оперировать? Зови-ка, нечего ей спать, мы бы лучше сами футбол посмотрели.

– Да ну ее в жопу. Сейчас посмотрю, что там в животе, потом, если надо, гинеколога позову.

– Не, ну ты даешь, пусть идет моется. Я ее, правда, последние лет пять в операционной не видел, не любит она этого дела, особенно по ночам.

– Это мы ее не пускаем. Она как в операционную зайдет, так перднет, что глаза слезятся.

– Специально, что ли?

– А кто ее знает, она тихо пердит, но вонь страшная. Может, что с кишечником, а может, и специально.

– Да, редкий дар. На что ни пойдешь, лишь бы не работать. Ладно, давай начинай, если надо, я помоюсь, камеру подержу.

Прокол в области пупка. На экране полное брюхо крови, откуда, понять невозможно. Отсос забивается сгустками. Не повезло девушке, придется резать. Зовем гинеколога. Разрез книзу, от пупка до лобка. Черт, придатки целы, не внематочная. Оказалась разорванной селезенка. Разрез вверх от пупка, до грудины. Препарат в тазик, шить. Да… Вид не эстетичный, художественная штопка, шов на весь живот. Хирург:

– А как мы ей теперь объясним, зачем такой разрез сделали?

– Скажи, что это и есть лапароскопия. Скажи, что троакар у нас широковат. Была бы лапаротомия, так разрезали бы до шеи. А впрочем, сама виновата, могла бы правду сказать, что отхерачили ее, тогда шов был бы и поменьше.

К утру невеста просыпается окончательно, обещаю:

– Скажешь правду – вытащу из горла трубку. Любимый бил?

– Нет, я сама упала.

– Врешь.

– Хорошо, он, но он только один раз ударил.

– Ну что я тебе могу сказать? Молодец! Спасибо ему скажи, что жива осталась. И тебе спасибо, что к нам приехала. Из-за тебя хоть одного из наших гоблинов посадят лет на пять.

– За что? Я заявление писать не буду, я сама!

– Можешь не писать, тяжкие телесные, возбудят по факту. Так что отдыхай пока, менты уже интересовались, скоро явятся.

Сосед, как человек с юридическим образованием, уточняет детали.:

– То, что возбудят по факту, это правильно. Но перспектива сомнительная, надо, чтобы на суде подтвердила.

– Ничего, следователь уже опросил, закрепился. Подписала. А жених ее – чувак известный, сядет, в поселке воздух почище будет.