Волонтеры
Как заканчиваются вялые века? Видимо, так же, как эпохи оледенения на Земле — просыпается какой-то могучий вулкан и меняет атмосферу. Кстати, с первого взгляда, вялые века — полезное явление. Цивилизация не терпит крах, а просто погружается в дрему. Инфраструктура в порядке, культура подает признаки жизни, а поп-культура вообще цветет. Просто божья искра уходит в землю. Возможно, вялые века — самые безопасные периоды в жизни развитых цивилизаций любых миров? Усталость — далеко не самое вредное чувство. Важно, чтобы это не затянулось надолго, иначе апатия, атрофия, амнезия… смерть.
Роль вулкана сыграли волонтеры. Однажды откуда не возьмись появилась бодрая молодежь и заявила, что мир стал непроходимо туп и скучен, что кумиры эпохи — жалкие рассупляи в сравнении с великими предками, чьи дела надо возродить и продолжить.
— И мы их возродим и продолжим! — сказали волонтеры.
Взрослый мир смотрел на встрепенувшуюся молодежь с иронией, кто со злой, кто — с добродушной.
— Что может эта зеленая поросль с завышенным самомнением? — вопрошал взрослый мир.
Но зеленая поросль не унималась, более того, она заразила своим энтузиазмом часть зрелых жителей вялого мира, к тому же сама подрастала и матерела. Пришло время, и волонтеры превратились в ощутимую силу, пробуя дела великих предков на зуб. Пришло время, и три пассажирских корабля с волонтерами припарковались у заброшенной базы проходчиков скважины.
База располагалась почти точно под скважиной на высоком вулканическом плато — не таком высоком, как Поднебесье Медузы, но недосягаемом без кораблей и прессонола. Ее обустроили на пологом застывшем лавовом потоке в десяти свистах от жерла спящего вулкана, того самого, который и породил метановый купол.
Вся база была покрыта тонким слоем ила — нетронутым за пять колен, прошедших с тех пор, как последний проходчик покинул это суровое место. Большая высота вулканического плато спасала базу от воришек, вандалов и другой непрошеной живности. Налет времени выглядел как признак окончательной смерти. Но база ожила.
— Тащи генератор! Давай резак. Надо открыть замок ангара… Стой, не надо, замок открылся.
— Как это открылся?
— А вот так, штатным образом — мистика, но открылся.
— Где-то здесь должны быть рабочие барокапсулы, посвети. Да вижу, выглядят неплохо.
— Шарниры локатора проворачиваются! Вот не ожидал.
— Эгей, радиоизотопный генератор жив!
— Как это жив, что за жморь?
— Так и жив — напряжение на выходе — 60 процентов от номинала.
— Барокапсулы держат, уже третью опрессовал!
— У меня освещение от здешнего генератора включилось. Где-то должен быть рубильник внешнего освещения.
— Он рядом со мной. Включаю наружное освещение!
База засияла, и обнаружился фантастический идеальный порядок, который трудно было оценить на слух. Ангары, цистерны с топливом, высотные буксиры и транспортеры — всё на местах, аккуратно припарковано, покрыто толстым слоем консервирующей смазки, припорошенной илом. Проходчики знали, что больше не вернутся сюда. Они подозревали, что скважины будут надолго заброшены, но были притом уверены, что всё это понадобится потомкам. Потому и законсервировали на совесть, хотя в контракт это не входило. И не только законсервировали — привели в порядок всю документацию, написали дополнительные инструкции и замечательно организовали библиотеку, отведя под нее один из ангаров.
Подобный альтруизм предков по отношению к неведомым потомкам может вызвать недоверие читателя, который, скорее всего, привык к противоположным явлениям. «Это бог из машины!» — решит читатель, много наблюдавший поведение собратьев в реальной жизни. Эволюционный биолог тоже признается, что озадачен: да, альтруизм появляется в ходе естественного отбора, но он распространяется на ближний круг, изредка на широкий круг современников, но чтобы на далеких потомков?! Не бывает! Все правы. Однако, как писал Дурдам Збинь в своей последней книге, то, что эволюция не смогла вложить в разумное существо, последнее может вложить в себя самостоятельно. Он, правда, ошибочно отнес данный тезис к анзилирианам. И еще Хурум Браз, предсказавший тотальный кризис, писал, что продолжительное существование цивилизации может обеспечить только межпоколенческий альтруизм. Он оценил средний предельный срок существования цивилизации без подобного качества в триста колен с момента появления письменности. Цивилизация европиан насчитывала к данному моменту почти четыреста колен. Не обладай европиане зачатками межпоколенческого альтруизма, наша хроника оборвалась бы гораздо раньше.
Итак, волонтеры не ожидали такого подарка. Но он лишь давал шанс и вовсе не гарантировал успех, это волонтеры осознали чуть позже. Первая же рекогносцировка чуть не повергла всех в шок. Катер-разведчик прозвонил участок неба, где был метановый купол, и не нашел ничего, кроме ровного ледяного потолка. Это был приговор — без большого резервуара метана скважина была обречена.
Вызвали виртуоза по части локации.
— Что вы на эти кривульки смотрите? Эхо слушать надо. Давайте импульс посильней и покороче.
Пока звук шел туда-сюда, виртуоз успел объяснить преимущества органолептического восприятия: ваш мозг обрабатывает звуковой сигнал лучше любого компьютера…
— О! Слышите, там двоит… Первая поверхность — громкая, вторая — тихая.
— Да, что-то есть. А что это значит?
— Значит, что это лишь тонкий слой льда, отдельный от неба.
Дальше, видимо, идет ваш любимый метан.
— Какой толщины слой?
— Дюжина размахов. С вашей техникой — на пару смен работы.
Либо метан поднялся, либо линия льда опустилась из-за похолодания — вот и образовалась корка.
Пробить дыру в слое льда, разделившем метан и воду, не составило проблем. Чуть сложнее было очистить ее от ледяного крошева.
Зато крепкий лёд позволил расположить на нем верхнюю базу и барогостиницу. Прямо там, на льду, соорудили кислородную электростанцию, хранилище топлива, оттуда к скважине потянулись силовые кабели. Вахта волонтеров жила в гостинице, откуда они по очереди поднимались в «забой» в тесных барокапсулах, в тех самых, что и их предшественники пять поколений назад.
Переговоры волонтеров было легко подслушать. Сотовой связи у них пока не было, и разговоры передавались через метан прямым звуком: микрофон — усилитель — тарелка — жидкость — тарелка — усилитель — динамики. Если бы кто-то расположил в скважине жучок, он бы записал много интересного, например:
— Привет, сменил твоего напарника, готов принимать лёд. Ну, как там у тебя наверху?
— Красиво. Огромные ветки ледяных кристаллов. Похоже на игольчатый коралл. Перегородили всю скважину, но пока легко отламываются. Принимай.
— Принял. Их как-то разбить надо — цепляются за сетку.
— Попробую колоть помельче. Вот так, двумя манипуляторами.
Кручу и колочу.
— Да, так лучше. Ты там не мерзнешь?
— Пока нормально. В прошлую смену замерз, сейчас еще тепловую ячейку добавили. Настоящий холод повыше начнется. Готов принять очередную порцию?
— Подожди, у меня уже полная сетка. Сейчас отправлю вниз и расправлю новую.
— Эх, работаем, как древние рудокопы! Первопроходчики куда цивилизованней расправлялись со льдом.
— Так у них было 150 миллиардов. И совсем не тех миллиардов, что сейчас. А у нас?!
— Ну, все-таки кое-что собрали. С Мира по камушку… И барокапсулы есть, спасибо предшественникам. У древних рудокопов их и в помине не было. Глядишь, пробьемся. И, значит, увидим!
— Увидим. Ты, кстати, знаешь историю про первого очевидца?
Точнее, про первого официального очевидца?
— А как же! Дурдам Збинь. Известный товарищ.
— А ты знаешь, что на самом деле воскликнул этот писатель, увидев внешнее пространство? Ведь из фильма это вырезали…
— Еще бы! Это, пожалуй, ярчайшая из исторических сентенций и уж точно — самая искренняя. По-моему, перевешивает всё, сказанное им ранее.
— А ты знаешь, Дурдам Збинь все-таки написал одну хорошую книжку под конец жизни.
— «Эпитафия»?
— Она самая. На меня подействовало. Поэтому я здесь. Не хочу задыхаться в скорлупе.
— Да, я, пожалуй, тоже не хочу. Помнишь финал книги?
— А как же.
— Так вот, что мы сделаем: напишем на льду: «Мы живы и вновь просверлили скорлупу», — напишем для себя, а не для фантастических инопланетян.
— Подожди, приготовься принять большой ком рыхлого льда. Откалываю.
— Принял.
— А вдруг эти самые инопланетяне все-таки существуют? На том же Анзилире? Вдруг выработали какой-то механизм против окислительного токсикоза и живут себе припеваючи? Вдруг встретимся?
— Не верю. Не так сложно пересечься в пространстве. Куда сложней во времени. Нашим мирам — миллиарды сроков. Мы существуем десятки тысяч, вышли на поверхность полторы сотни сроков назад. А что будет через миллион сроков? Не верится, что наш род будет существовать. У нас столько доступных способов совершить самоубийство! За такое время обязательно хоть один из них сработает. А миллион — мелочь по сравнению с миллиардами. Скорее всего, сейчас этих анзилириан либо еще нет, либо уже нет. Ладно, подожди, у меня тут серьезный лёд пошел. Пилить надо.
— Пили-пили. Еще три свиста проходки, сотня тысяч глыб льда — и внешнее пространство наше.
— Да, похоже, скоро пойдет вообще матерый лёд. Придется сверлить и подрывать, как тогда, при первой проходке.
— Чтобы там ни пошло, выгрызем. И уже не дадим зарасти ни льдом, ни камнем.
— Да погоди ты. Первопроходчики тоже небось были уверены, что скважина — навсегда. Погоди… Тут что-то интересное вморожено в лёд. Табличка!
— Прочитать можешь?
— Погоди, она еще подо льдом. Сейчас очищу. Так не прочтешь — попробую камерой на третьем манипуляторе прочитать.
— Прочти вслух!
— Сейчас, уже очистил, но с этим манипулятором еще толком работать не научился… Вот, вижу: «Амдар Згын, ведущий проходчик скважины — потомкам».
— Ух ты! Мы небось и есть эти самые потомки — первые, кто читает.
— Вряд ли. Я где-то читал, что они развешивали эти обращения к потомкам при проходке. Каждый по табличке. Их должно быть много. Так, читаю вслух: «Через сто смен я увижу внешнее пространство. Потом его увидят многие, включая тебя, читающего эти строки. Но мы — единственные, для кого оно станет откровением. Это редкое счастье — предвкушать первый взгляд в невиданное. Потомок, я желаю тебе испытать такое же счастье, найдя свое невиданное — хоть во внешнем, хоть во внутреннем пространстве!»
— Издевается? Где мы это невиданное возьмем теперь?
— Думаю, проходчик от души писал. Да не такое уж и «виданное» это внешнее пространство? Будто приоткрыли окно — и тут же захлопнули. Мы же не понимаем, что увидели. Светлая полоса — это что? Допустим, далекие звезды, а почему они идут полосой? Почему по светлой полосе идет темная полоса, как дорожка клубящейся мути за пасущимся кобулаком? Что такое медузоподобные туманности? Что такое арпаноподобные спирали? Неужели они состоят из звезд? Откуда у Андродора кольца, и из чего они состоят? Правда ли, что на Индрогаре вулканы извергаются прямо во внешнее пространство? Почему светит Органор и все звезды? Откуда вообще всё взялось и что со всем этим станет — мы не понимаем ничего.
— Погоди, я высверлил кусок, сейчас отобью гидроударом, лови.
— Хорошо. У-у-у, жморов дрынь! Твой кусок мне первый манипулятор чуть не отшиб. Помельче дроби. Да, виданное-невиданное…
Что мы вообще увидели? Снимки дальнозоров — кружочки, туманности, спиральки. Ну, Дардонзар, да — во всей красе. Ну, ближние миры. А вот Анзилир, о котором было столько шума — он что, виданный? Восемь на восемь пикселей — это виданный? Пока туда зонд не пошлем, так и останется невиданным. Мы с тобой, конечно, не отправим зонд, но если восстановим скважину, дети или внуки сделают это.
— Есть вещи и посерьезней: если Пространство не имеет начала и края, то почему оно черное? Оно всё должно быть перекрыто звездами. О! Еще табличка. «Инженер энергоснабжения Гакар Дзан потомкам». Очистил, слушай: «Дорогой потомок! Если ты прочтешь эти строки через пару колен или позже, я рад. Значит, наша скважина жива, значит, работали не зря. Окно в Пространство требует постоянной заботы, и я боюсь, что современникам будет не до него. Тогда наш труд пропадет. Потомок, береги скважину! Возможно, это самое важное, что создал наш род за все времена».
— Инженер не зря боялся, но и надеялся не зря. Но слушай, вот мы пробьем скважину, восстановим шлюзы, лифты. Опять потребуется постоянная забота. Ты уверен, что скважина снова не зарастет?
— Может, и зарастет. А без нас зарастет обязательно. Точнее, останется заросшей. А с нами есть шанс. Принимай! Кажется, еще табличка. Точно. Пожалуй, хватит — пусть будет последней, а то на каждую по пять погодей уходит. Сейчас расчищу. Вот, монтажникэлектрик: «Я видел внешнее пространство. Оно потрясло меня. Больше я не увижу его своими глазами — только в записи и на фотографиях. И мне не по себе. Я боюсь, что теперь без него станет душно и тоскливо. И всё же я ни о чем не жалею. Потомок, надеюсь, ты поймешь меня!»
— Явно меланхолик, причем молодой. Ну что, поймем молодого электрика?
— Поймем, поймем. Наверное, хороший был парень, подумаешь, глупость написал.
— Я думаю, плохие здесь не задерживались. Кстати, мы еще не видели внешнего пространства своими глазами — вдруг и нас потом будет корежить?
— Поселимся снаружи в барокамере и будем смотреть не отрываясь. Ладно, хватит трепаться, принимай!
Так продолжалось из смены в смену: полсрока, срок, лёд становился тяжелей, но подтягивались новые волонтеры, собирались новые деньги, появлялась новая техника, проходка шла с прежней скоростью — срок, полтора срока… И неожиданно появился свет.
Все знали про него, но всё равно — неожиданно.
Верхний проходчик, перепутав тумблер, выключил все освещение барокапсулы. Он даже не сразу понял, что произошло — освещение выключилось, но он по-прежнему видел манипулятор, видел стену скважины. Когда глаза привыкли, проходчик осознал, что отовсюду сочится синеватый свет. Сначала показалось, что это слабое сияние похоже на свет большого города, когда проплываешь над ним выше двухсотого горизонта. Но нет, какой же это город, если свет идет равномерно отовсюду? Верхний проходчик тут же вызвал напарника и сообщил новость. Оба застыли в безмолвии.
Без малого пять колен никто не видел этого чудесного света. Он существовал в письменных свидетельствах, в мемуарах, в невнятных видеозаписях, но уже потускнел за сто шестьдесят сроков сумеречной вялой истории.
На верхней базе в честь праздника первого света был объявлен выходной. В барогостиницу, что на льду между водой и метаном, подтянулся народ снизу, привезли прожектора, хлопушки, напитки, устроили гонки на барокапсулах в ослепительной иллюминации и канонаде. Развеялись от души, стряхнув с себя однообразие полутора сроков монотонной работы. Это был первый, но не последний праздник. Однако прежде пришлось преодолеть шлюзы.
Слава Ензидрину и спасибо Барбан Драгу, шлюзы были сделаны не по принципу лепестковой диафрагмы, как это первоначально проектировалось, а проще — в виде обычных округлых дверей на петлях. Они открывались вниз, в сторону высокого давления метана, который при всех открытых шлюзах вырвался бы в пространство грандиозным фонтаном. И всё же была одна деталь, ставшая в данных обстоятельствах прискорбной ошибкой (но кто же рассчитывал на такие обстоятельства?) — ребра жесткости на верхней стороне дверей. Первые двери открылись довольно легко — там, между шлюзами, стены были стальными и не было намерзшего льда.
Зато на внешних шлюзах сверху двери заросли прочным льдом, намертво вцепившимся в ребра жесткости. Пришлось сверлить двери и закачивать в отверстия горячий метан.
В конце концов двери заработали, лёд за внешним шлюзом был расчищен, налажены лифты и начался единственный в истории праздник Дурдазбин, долгожданный праздник, названный в честь Дурдам Збиня. Один за другим волонтеры поднимались в транспортной камере на поверхность, их восклицания при первом взгляде во внешнее пространство хоть и не транслировались в мир, но аккуратно записывались для истории. Чего только там не прозвучало! Потом все вместе прослушивали записи в холле нижней гостиницы — зал то и дело дрожал от низкого утробного хорового рыка, означавшего в переводе на человеческие реакции безудержный хохот.
Чтобы увезти основную массу волонтеров-проходчиков, хватило пяти пассажирских кораблей. Остались верхняя, средняя и нижняя вахты. Среди отплывавших уже определились три следующие смены. Работа сделана, скважина прочищена, жизнеобеспечение работает, верхняя станция заселена тремя вахтенными, дальнозоры восстановлены, дело великих предков возрождено и продолжено.
Как встречали волонтеров? Да как всегда — кто-то с восторгом, кто-то — с брюзжанием. Последнее наводнило Сеть, которая по самой своей идее приспособлена для того, чтобы в ней брюзжать.
— Им нужна только слава, на всё остальное им плевать.
— Они убили тайну внешнего пространства!
— Думаете, они прямо так бескорыстно работали? Сколько они там миллионов напопрошайничали? Думаете, все миллионы на оборудование пошли? Как бы не так!
— Они создают опасную иллюзию нашего могущества.
— Волонтеры не заслуживают и десятой доли своей славы! Подумаешь, прочистили дырку в никуда. И что дальше с ней делать?
— Никакую скважину они не прочищали. Это всё сказки и съемки в павильоне.
Что ж, брюзжание — более чем естественная реакция многих разумных существ на чужие громкие дела. Как быть, если ты обойден не то что славой, а вниманием?! Если чувствуешь, что никому, к ялдабродам, не нужен?! Если ощущаешь, что главное в жизни прошло мимо тебя? А тут есть Сеть, куда так просто излить свою горечь, цапнув легонько кого-то удачливого. И ведь становится легче! Особенно если кто-то присоединится и поддержит. Неужели не пробовали?
