Эпитафия
Дурдам Збинь запихнул пачку листов в емкость с растворителем.
— Опять рассуплянь медузья. Неужели я кончился, исписался?! Может быть, меня вышибла из колеи эта история с «первым взглядом»: слава, будь она даже короткой, неполезна нашему брату.
Или, кто знает… Может быть, эта рассуплянь — суть самой эпохи, ее, с позволения сказать, дискурс. Да, похоже на то. Но неужели я столь зависим от духа времени? Почему так легко поддался ему? Может быть, дело в изнуряющей усыпляющей постепенности? Если бы какое-то время назад сказали, что скважины зарастают льдом, — я бы ведь взорвался! А так — сначала урезали финансирование, потом прекратили обслуживание главного дальнозора, потом отменили непрерывную вахту. И вот зарастает… Диффузия между водой и метаном, видите ли! И средств нет бороться с кристаллизацией. И воспринимаешь уже как нечто само собой разумеющееся. И погружаешься и погружаешься в это тупое равнодушие! Погружаешься вместе со всем миром с циничными шутками и ироничным брюзжанием. Еще немного — и тоже перестанешь понимать, зачем всё это было: скважина, станция, дальнозоры… Кому был нужен мой детский восторг при виде Внешнего Пространства? Так дойдешь до того, что и сам поверишь, что всё это было постановкой, видеомонтажем, розыгрышем. Что все эти снимки нарисованы… Вот эти миры — нарисованы?
Дурдам Збинь медленно поплыл вдоль стены, где висели керамические распечатки снимков Большого дальнозора.
— Вот они: Гандозир — расплывчатый серпик, горячий ад и адский холод. Второй, облачный Андозар, как говорят физики, пекло, 145 Борис Е. Штерн. Ледяная скорлупа хотя не понимаю, как они это выяснили, — какие-то волны когтевого диапазона… Третий, Анзилир… Бледно-голубое пятнышко, на котором даже что-то можно различить. Еще одна ошибка природы.
Есть открытая вода, есть атмосфера — и всё это отравлено кислородом, опалено жестким излучением. Интересно бы взглянуть хоть краем глаза — особенно на ту воду. А вдруг в ней кто-то живет, приспособившись к растворенному в ней яду? Там и температура такая же, как здесь, у нас. Вот о чем надо написать следующую книгу! Нет.
Пожалуй, это неинтересно. В такой идее нет вызова — ну, живут…
Ну, как мы, ну, мир в четыре раза больше, ну, можно вынырнуть и повертеть головой в шлеме… Увидеть то же самое, что наконец увидели мы, только с меньшими усилиями. Очередное чтиво ко сну… Да, наверное, я действительно исписался…
Дурдам Збинь грустно повертел головой.
— Стоп! Там, кажется, есть твердая поверхность над водой! А если принять дикое допущение, что живое разумное существо может существовать на твердой поверхности вне воды?! Пусть меня разорвут на восемь частей! Вот идея, здесь столько драматизма!
Разумные существа без защиты от палящих лучей и радиации, без поддержки выталкивающей силы при сильной гравитации, привязанные к двум измерениям, зато с рождения видящие это страшное и манящее пространство. Вот она, высокая коллизия! Пусть они будут лучше нас — мы возникли в уютной колыбельке, защищенной ледяным панцирем, в ласковой воде, а они без защиты, в тонкой ядовитой атмосфере, лицом к лицу с безжалостной бесконечной пустотой. Пусть они будут крепче и последовательнее нас.
И никогда у них не будет такого наплыва агрессивного невежества, как ныне у нас, несмотря на эпоху развитой науки и технологии.
Потому что они закалены, а мы изнежены.
Дурдам Збинь начал кружить по помещению — так лучше думается.
— А как они должны выглядеть? Им приходится противостоять большой силе тяжести без поддержки воды. Значит, они должны либо распластываться по поверхности, либо обладать мощными подпорками. Второе — правильно, потому что достойней держаться на конечностях-подпорках, чем ползать. Сколько подпорок?
Надо побольше, чтобы лучше сохранять равновесие при сильной гравитации… Удобно будет передвигаться, переставляя их по очереди без потери устойчивости. А сверху — тело, накрывающее эти подпорки, как широкий купол. Получится нечто вроде коралловидного банзяна — весьма симпатично. А руки? Обязательно руки!
Сколько? Все восемь? Лучше четыре. А вот глаз — обязательно два.
Иначе читатель не сможет сопереживать герою. Может быть сколько угодно рук, любая форма тела, но глаз — обязательно два. Тогда читатель может мысленно влезть в его шкуру, а если четыре или пять — ну никак!
Дурдам Збинь закрыл глаза и помассировал их тыльной стороной передних рук.
— Ну что ж, вполне убедительный портрет. А как его зовут? На что похожа их речь? Мы испускаем звуки тремя способами: стук косточек, шершавый хитиновый смычок, автоколебания потока воды в изогнутой трубке. У них самым громким должно быть звучание потока атмосферного газа в трубе переменного диаметра. То есть они должны издавать гладкие протяжные звуки типа… — Дурдам Збинь напрягся. — Иауалл — вот, хорошее имя для главного героя. А первый эпизод… Сразу ошарашить фантастическим видом, вот так примерно: «Иауалл в лучах Органора, поднимающегося над горизонтом, стоял у границы суши и воды — огромного океана, откуда в глубокой древности вышли его предки. Зеркальная неподвижная поверхность воды отражала бесконечное черное пространство, усеянное далекими светилами. Одним из них был манящий Дардонзар со стайкой невидимых ничтожных миров…» О чем думал герой, сообразим в процессе. Еще злодей нужен, иначе критики заклюют, и никакое издательство не возьмет. Не говоря уж о фильме.
Дурдам Збинь попытался вспомнить хоть одного настоящего злодея, который попался на его пути за всю долгую жизнь. Тщетно. Исторические злодеи, власть имущие и околовластные мерзавцы, злодеи из новостей — пожалуйста! А вот такого, чтобы с ним столкнула жизнь, — ни разу! Дураки — сколько угодно. Хамы — на каждом размахе. А злодеи — ну разве что совсем мелкие, не представляющие никакого драматургического интереса.
— Зачем я всю жизнь с таким упорством изобретал и расписывал этих дурацких злодеев? Ну да, без них нет интриги, значит, нет читателя, как гласят азы ремесла. Вот именно, что ремесла — ведь так и есть, я всю жизнь был ремесленником! А если бы послал к жморам ялдабродовым все эти азы и написал бы что-то настоящее? Ну, лишился бы широкой аудитории, зато уважал бы сам себя. Протагонисты, антагонисты, злодеи… К ялдабродам!
Будто настоящее зло исходит от злодеев! Настоящее зло рождается из рассупляни в наших мозгах. Хватит, напишу, наконец, настоящую книгу, если успею. Не будет в ней никаких злодеев! А будет вот что.
Жители Анзилира освоят путешествия в пространстве и посетят наш мир. На пустынной ледяной поверхности Мира они найдут давно заброшенную станцию, дальнозоры, вмерзшие в лёд — очень давно вмерзшие. Анзилириане решат, что эти артефакты оставила какая-то древняя экспедиция, прилетевшая издалека. Они станут искать другие артефакты и найдут остатки скважины. Скважина, скважина… Скорее всего, поначалу они должны решить, что экспедиция извне пробурила скважину, чтобы исследовать внутренность Мира. Как они поймут, что скважина пробурена снизу? О!
Они найдут остатки самоходной барокамеры и станции — толстые стены, округлая форма — высокое давление изнутри.
Дурдам Збинь резко потряс всеми руками, чтобы снять перевозбуждение, затем подплыл к заветной нише и приложился к трубке с любимым напитком.
— Ладно, это мелочи. Экспедиция вернется на Анзилир, а следующая, лучше снаряженная экспедиция, где капитаном будет Иауалл, пробурит лёд снаружи и запустит в Мир исследовательских роботов, которые найдут следы нашего прошлого существования.
Какие следы? Сначала — руины городов. А дальше? Есть у нас хоть какой-то способ хранения информации на тысячи колен, кроме монументальной архитектуры с резьбой по камню? То-то и оно…
Значит, нужна встречная сюжетная линия: некто, пусть это будет группа волонтеров, наблюдая всеобщую деградацию, устраивает вечную библиотеку для далеких потомков в надежде на существование последних или инопланетян, если надежда не оправдается.
История, наука, литература Мира, хроника распада и тлена — всё в библиотеке!
А на чем хранить всё это? Керамика? Диски из благородных металлов? Где хранить, чтобы уберечь от воров и разрушителей?
Как где?! Поднебесье Медузы — что может быть надежней? Самая высокая точка! Решено: библиотека на недоступной высоте, отмеченная огромными уголковыми отражателями — ведь будут же у инопланетных роботов эхолокаторы. Но что жители Анзилира там прочтут? Почему мы вымерли? А почему мы вымрем? Вот главный вопрос!
Дурдам Збинь распластался по полу, пытаясь сосредоточиться.
Любимый напиток тут уже не годился — он расслаблял. Это хорошо, когда не знаешь, куда двигаться — надо слегка вознестись. А тут требовалось пробить тупик.
— Идея! Причина должна быть сформулирована одной короткой фразой. Эпитафия! Пусть Анзилир входит в содружество цивилизаций, которые очень далеки друг от друга, но держат связь по радио.
У содружества существует традиция: когда какая-нибудь экспедиция обнаруживает на некой планете погибшую цивилизацию, то планета получает статус мемориала. Там запрещается любая деятельность, кроме археологической, запрещается колонизация, на орбиту выводится мемориальный корабль-музей. Шлюз корабля украшается короткой надписью-эпитафией, в нескольких словах сообщающей о судьбе цивилизации. Например… например… Ну, скажем: «Они были талантливы и пассионарны, но не смогли поделить свой мир». Мало надписи… еще сканирующий небо радиолуч, передающий эпитафию в пространство — всем мирам и народам.
Еще: «Они были умны и деятельны, но захотели взять у природы слишком много». Мемориалов получилось гораздо больше, чем живых цивилизаций… столь много, что, сочиняя эпитафию, трудно не повториться. Есть! Понятно, о чем будет думать Иауалл, стоя на берегу океана Анзилира. Он будет сочинять эпитафию по нам!
Дурдам Збинь удовлетворенно постучал задними руками по голове, что эквивалентно нашему радостному потиранию рук.
— Итак, Иауалл поведет третью, траурную экспедицию к нашему Миру. Мемориальный корабль, построенный на Анзилире, выйдет на орбиту, на нем будет размещена библиотека с Поднебесья Медузы, радиомаяк. Но текст эпитафии будет начертан не только на шлюзе корабля. Участники экспедиции напишут ее исполинскими символами на льду Внешней Поверхности. Так, а что они напишут?
Что придумает Иауалл, стоя на берегу океана Анзилира? Что придумает?..
Дурдам Збинь включил четвертую симфонию Бахан Мцара, завис в центре комнаты и закрыл глаза. Хорошая музыка часто помогает найти правильные слова. Это было современное исполнение для октосистемы — на главную тему накладывалось эхо, рисующее объемный трансформирующийся мир.
— Сколько ни слушай, каждый раз пробирает. Даже сильней с каждым разом — всплывают новые интонации и картины. Вот ласковый маленький мирок. Грот, теплый ключ под скалой… Хочется расти. И мир растет. Скала растет, превращается в огромный пик.
Его вершина исчезает в темной вышине. Появляются холмы, вырастают в горы, переносимся выше… Далекое небесное эхо. Простор… Это твой простор! Ты и сам растешь, ощущаешь восходящие и нисходящие потоки. Трогаешь одной рукой скалу, другой — поглаживаешь гору за долиной. Твой ласковый мир… Всё четче небесное эхо, небо превращается в потолок. Появляется легкий дискомфорт. Ты растешь, а потолок не поднимается. Мир становится тесен, эхо от потолка давит на голову. Надо пробить потолок! Не хватает пространства! Стоп!
Дурдам Збинь остановил запись.
— Вот оно! Дальше симфония разорвет потолок в клочья, но мы не обладаем мощью и духом этой музыки. У нас скважина зарастает льдом. Эпитафия будет звучать так: «Они были мирными и пытливыми, но задохнулись в своей скорлупе».
Дурдам Збинь успел написать свою последнюю книгу. Она, мягко говоря, не стала бестселлером. И всё же небольшой, зато устойчивый спрос на «Эпитафию» намного пережил автора. Пережил забвение Внешнего пространства, эпоху постфилософии, разгул сюррелятивизма и всю эпоху вялых колен (для нас будет правильней сказать «вялых веков»). И дотянул до появления волонтеров.
