Вопль третий: Москва-красавица
Продрых я почти всю дорогу. Ну, два дня не спал фактически и все такое, организм взял свое. Нет, иногда я, конечно, просыпался, приподнимался на локте и бестолково смотрел в окно, пока рука не затечет. Какая ж большая, думал я, у меня страна, ну просто огромная. А красивая какая — загляденье. Проносились мимо леса с полями, станции, города, и все это сливалось в одну бело-черную пасту, в палитру мрачного такого художника, а в темноте — янтарные огоньки такие, словно чьи-то хищные, красивые глаза.
Я так далеко от дома никогда еще не оказывался, чувствовал себя теперь растерянным и, может, еще от этого постоянно хотел спать.
Это я, конечно, подставу сделал интеллигенту, он с верхней полки своей слезть не мог, посидеть там, расслабиться, заточил его, как в башне, короче, принцессу.
А как-то просыпаюсь, ночь-полночь, до Москвы еще ехать, а его — нету. Исчез, растворился, вышел на неизвестной мне станции и пошел домой. Книжку он у меня не забрал, не решился, наверное, будить — это бывает у них. А, может, в благодарность, что я послушал его. Это вообще хорошо, потому что так я и не почитал книжицу, все спал да спал, а снов мне не снилось никаких.
Проводница, сука ебанутая, иногда рядом со мной разговаривала, реально громко, докричаться до кого-то там пыталась, но хоть кипятком не облила.
Короче, я вроде как спал все время, но без снов, зато когда просыпался — все сразу сном казалось.
Ну ладно, по итогам, доехали, это уже почти утро в Москве было, и такая дрожь у меня пошла по всем позвонкам. Атас просто, ну приколитесь, раз — и ты в городе, который существовал раньше только в телевизоре. Как в сказке.
Небо темнелось еще, но так себе, не по полной — не ночь, не день, перестанок между ними. Взял я вещи свои, порошки дурацкие и вышел вместе со всеми в Москву-красавицу, в лучший город Земли по мнению дикторов в телике.
Не, ну сразу лучшим он мне не показался, наоборот я знатно охуел. Толпень была вообще просто, не то что в Ебурге. Я столько людей разом и не видел никогда, и все толкаются, теряют шапки, плюются, баулы свои здоровенные тащат. Опять меня продрало холодом предутренним в моей демисезонке, и я подумал, что понятия не имею, куда, блин, идти. Ну, куда-то, за людьми вслед. Я верю в судьбу, понимаете? Тетка еще таким четким голосом объявляла, что наш поезд прибыл, и голос этот казался ангельским и надо всем несся. И я вдруг вспомнил, как мы с Юречкой покрестились.
Он тогда как раз из Афгана вернулся, это ж сколько месяцев прошло, ну не больше семи. И что-то ему, комсомольцу, в голову вхерачилось, он сказал:
— Пойдем, Вася, креститься.
И я такой:
— Да вообще не вопрос, — ну или как-то так ответил. Для меня это правда был не вопрос, ну помоюсь водичкой, подумал, здоровее буду, а Юречке приятно. Он тем более живенький стал, сам священника, церковь нашел, все в тайне от мамочки, которая коммунистка истовая.
И вот закончилось тем, что стояли мы в красивом, золотом-сверкающем месте, в окружении святых людей и ангелов нарисованных, и пахло так томительно и жутко, и все в глазах плыло. Священник такой еще был представительный, ну все они с бородой, но у того борода была окладистая очень, как у старца, хотя сам молодой.
Вот, в общем, чем-то приятным помазали нам лбы, молитвы он, священник, читал, и мы ему отвечали, и еще тоже молитвы читали, я их с тех пор запомнил крепко, ну "Отче наш" так точно.
У Юречки тогда просветленное такое выражение появилось и осталось на лице, а я еще Бога не понимал, не знал, но мне было радостно, что Юречке радостно, как это у детей бывает, и настроение тоже стало какое-то праздничное, светлое-светлое, легкое даже.
В общем, омыли нам макушки святой водой и нательные крестики надели, и у меня в сердце было такое счастье, словно я что-то долго тащил, а теперь скинул и иду налегке.
Потом такой радости не было никогда уже, грехи мои тяжкие и все такое.
Вышли с Юречкой, и он мне сказал:
— Бог меня на войне уберег. Никто не мог, а он мог. Это благодарность моя.
Я не знал, нужна ли Богу вообще какая-то благодарность, но задумчиво кивнул, гладя пальцем крестик.
— Мать, — сказал я. — Убьет обоих.
Еще мне подумалось: это что значит, что отец мой в аду? По христианской вере ему туда и дорога. Но это не главное. А главное, что взглянул я тогда на небо в удивлении и страхе, на рельефные, ватные, кудрявые облака, и зазвенело сердце у меня.
Вот, и тут тоже — зазвенело, от неземного голоса женщины, называвшей номер моего поезда. И я подумал, что это знак: все будет хорошо.
Людей было такое море, неспокойное еще, и несло меня в какие-то ебеня непонятные.
Наконец, вырвался я из потока, подошел к табачке, отстоял очередь, а там такие цены, просто мама не горюй. Подумал сначала, что это Москва золотая, с ценами московскими. Оказалось, что сигареты поштучно можно купить, я три взял, одну в зубы и две за уши, пошел дальше.
Милиционеры мгновенно куда-то делись, я-то думал, они на вокзалах везде должны водиться. В Ебурге их, например, нормально было. А тут вместо стражей порядка только бабки стояли с водкой, у одних сумки были между ног зажаты, у других в руках по бутылке и все.
В лицо нам всем наметало снег, люди были краснорожие, охреневшие ото всей этой жизни. Вокруг все говорили о бабле. Где достать бабла? Почему так дорого? У меня бабла нет, у тебя бабла нет, у нас бабла нет.
Никогда в Союзе люди не говорили о деньгах так, и я как-то уразумил себе уже, что я не в Союзе. В Москве перемены были заметнее, ярче, как-то контрастнее.
Я свернул с многолюдной площади, зашел в продуктовый, подумал: может, повезет мне, может, завезли чего. Скучала за прилавком печальная продавщица, тоненькая вобла с огромными, угольно-черными ресницами.
— Нет ничего, — рявкнула она с порога.
В следующем магазе уже очередь была, и все вокруг обсуждали скакнувшие почти вполовину цены. Так я понял, что никакие это не московские ценники и не человеческие вообще.
— Отпустили цены, — сказал кто-то. В телике это называли либерализацией, но все, по-моему, либерализацию представляли как-то по-другому. Короче, отпустили цены, и они теперь попрыгали, а Милена, как оказалось, сделала для меня больше, чем мать родная.
За чем я в очереди стоял — это только Бог знает. Но раз очередь, значит что-то взять можно — это уже условный рефлекс был.
В Заречном меня бы отхерачили, нечего, мол, в очередь с сумками лезть, а в Москве люди были привычнее, многие закупались и сразу валили обратно на вокзал, так что от сумок и толкони в магазине продыху не было.
Добрался я до конца очереди, купил булку с изюмом по колбасной цене и отправился думать, как мне жить дальше.
Погулял я полчасика по взволнованной Москве, поглядел, как, словно волоски от мурашек, нервно вздымаются шпили сталинских зданий, скурил свои три сигареты на набережной замерзшей Москвы-реки. Сигареты были американские, непривычные на вкус и головокружительные.
В конечном итоге, я вернулся на переполненную народом Комсомольскую площадь и стал выискивать людей, которые предлагают жилье. На первое время, как мне в поезде казалось, денег должно было хватить, но теперь я уже во всем разуверился. Да и жулья выше крыше, это конечно.
Сначала все как в тумане было, и я такой не але немного, а потом прояснилось. Стал замечать людей, которые, знаете, на картонке писали "Жилье" и "Жилье недорого". Но меня интересовали только те, которые "жилье дешево". Во-первых, мне правда надо было очень дешево. Во-вторых, я так рассудил, кто ищет дешманское жилье, того грабить смысла нет. Спорное, конечно, утверждение. На лица еще вот смотрел, но у всех хитринка в глазах, тут не разберешь.
Людям поприличнее еще сами предлагали, кричали даже:
— Комнату сдаю недорого!
Мне никто ничего не кричал, может, видок был не тот или еще чего. Так что выбирал я по своим, так сказать, симпатиям. Был там один дедок, серьезный такой, с усами моржовыми, он мне немножко Полковника напомнил старого-доброго из дурки, да и на картонке у него было написано: "жилье дешево. совсем". Слово совсем было подчеркнуто два раза и тремя восклицательными знаками освящено. Атас!
— Привет, — сказал я. — Надо жилье, отец. Сколько?
Цену он мне назвал, я от нее немного офонарел, он мой взгляд заметил.
— Дешевле не найдешь, — сказал он. — Приходится идти в ногу со временем, сам понимаешь!
Не очень-то я понимал, все было непривычно, от толпы я оглох уже и согласился, не думая. Дед ус почесал и сказал:
— У тебя хоть столько есть?
Столько у меня было, но я соврал.
— Неа. Ну, я больше половины могу дать! Две трети могу!
Он меня осмотрел, глаза были советские у него, серые с жалостью. Сказал:
— Торговать приехал?
— Семью кормить ж надо, а? А у вас, гляжу, все торгуют.
Он как-то так на меня глянул, усмехнулся, будто рынок он придумал.
— Ладно.
Не то чтоб он нежадный был мужик, но за клоповник, куда он меня привел, денег моих, даже тех, что дал ему, было более чем и даже слишком, по самую макушку.
В метро я ему всю свою жизнь рассказал, а он слушал и иногда кивал вдумчиво, по-старчески так залипая. Это ха-ха, конечно, обычно старички про свою жизнь заливают, но он мне только сказал, что звать его Паша, и что он комендант общаги, где я жить буду.
А что? Такие времена, все хитрые стали. Подхалявливал дед, как умел.
На пальцах у него были наколки синие, Паша как раз. П-А-Ш-А.
О себе Паша говорить не любил, потому что, думаю, сидел он, а где сидел, за что сидел — это я не знаю.
О, метро еще меня поразило, вот! Красота, конечно, и станции все такие разные-разные. Метро музейного типа, это я потом прочитал где-то, в буклете каком-то туристическом. Смешно, конечно, как советским языком туристов заманивали.
А поехали мы с Пашей в Чертаново. Вышли, а везде ларьки, рынки стихийные, я думал только центр у них такой, оказалось — все такое. Впервые тогда увидел, чтобы в открытую журналы с голыми тетками продавали. Вот прям на тебе, любуйся. Подумал себе такой купить, но капитал у меня был под счет теперь. Мы с Пашей постояли, позырили глубокомысленно, пока Паша не сказал:
— У, шалавы!
— Да ладно тебе, отец, — сказал я. — Красивые ж девки.
Девки были огого, так что Паша даже согласился в чем-то.
Чертаново тоже полнилось бетонными, серыми коробками, беспросветно-унылыми, печальными до дрожи зубной, но на Заречный оно совсем не было похоже. Такое огромное, вольное такое. В Чертаново все было мощнее и серьезнее: дома, деревья, сугробы даже, и сам его рельеф, возвышенности и спады, казался неспокойным. На развороченной земле пустырей застыли в стадии формирования недострои, судьба которых была уже решена, гоняли по дорогам машины, ужас просто, сколько их, тогда мне так казалось.
Мы с Пашей шли уже молча, у меня дух захватило. Мысль у меня была, что Чертаново — вечное, что оно не кончится никогда, и что я мир обойду, и везде будет Чертаново.
Нет, но уродливее всех окрестных зданий, конечно, была моя общага. Широкое, серое, с длинными и не всегда целыми окнами, здание-булыжник. Над ним в белом небе возвышалась не то радиовышка, не то еще какая-то тонкая, красно-белая стальная башенка, и ей почти удавалось придать этой хрени величественный вид.
Не, в общаге я жил, конечно, в училище еще, но Москву-красавицу я как-то по-другому представлял. Подумал, надо, что ли, на Красную Площадь съездить, хоть Кремль посмотреть.
Вообще я так продрог, что рад был уже любой крыше, пусть и видок так себе. Надеялся только, что окошко мне достанется целое, чтоб не задувало.
В училище я жил с двумя пацанами, Серегой и Никитой, мы с ними крепко дружили и крепко выпивали, Никита-то меня винтом и проставил в первый раз. Я подумал, что общага это хорошо даже — весело будет с людьми другими.
Внутри все было ожидаемо убогим — мигающие лампочки, сортир с душевой в конце длинного, тошнотно-зеленого коридора. Воняло сыростью, на потолке что-то угрожающе плесневело. Но это меня не проняло. Вспомнилось сразу, как мы с Серегой тараканов кипятильниками прижигали, а они чернели и подплавливались даже.
Мы с Пашей рассчитались, он мне дал ключ.
— Но там открыто, скорее всего, — сказал он. — Кто-то из ребят точно на месте.
Слово "ребята" он как-то выделил, но я не очень понял, почему. Поднялся на третий этаж по заплеванной, щербатой лестнице. На широком подоконнике примостилась стеклянная банка из-под маринованных помидоров, я поискал в ней недокуренные бычки, вытащил пять штук и по очереди их допользовал.
Глянул на зажигалку свою и загрустил. Это мне Юречка ее из Афгана привез, и я сразу подумал: как он там? Ну ничего, решил я, скоро я их осчастливлю, работать пойду сегодня же, тем более, что Москва не бухает, Москва торгует.
Праздника в городе и вправду совсем не чувствовалось. Зато рядом с банкой окурков стояла маленькая елочка, опутанная мишурой.
Я поглядел на зубатый ключ, улыбнулся непонятно кому.
Комнату свою нашел быстро, номер у нее был 327, как сейчас помню. Красивое число, нет разве? Вспомнил Пашино напутствие и сначала дверь толкнул. Открываю ее, а там тупость моя безмерная встала ясно передо мной, сука, словно солнце взошла.
Кроватей в комнате было три, как я и ожидал, и китайцев, ебаных в жопу китайцев, тоже было трое. Я надеялся, что это их окончательное количество, но на самом деле китайцев в моей комнате жило пятеро.
— Э, — сказал я. — Короче, я тут живу теперь.
Китайцы глянули на меня одновременно своими глазками-бусинками и новость приняли с восточной покорностью.
Сначала все они показались мне совершенно одинаковыми, но со временем я, честно, научился их различать. Как с собаками и кошками, знаете? Если особо с животными не контактируешь, то кажется, что они различаются только по цвету, а морды у них у всех одинаковые (ну, при условии, что порода одна), но как только начинаешь к ним присматриваться, выясняется, что они совсем разные, что кошка с котенком — и то не совсем похожи.
Не, на лица я их различал в итоге нормально, а вот имена — это кошмар. Я запомнил только два, и то потому, что они ржачные: Чжао Хуй и Жуй Фей. Не уверен, что я вполне правильно их переозвучиваю с китайского, но вот так они мне слышались.
Чжао Хуй, кроме того, единственный из всей честной компании знал русский сносно, а с Жуй Феем я спал на кровати.
В комнате они развели страшную грязищу, хорошо, что я не привередливый, а? Было так тесно, что все кровати друг к другу почти примыкали, между ними оставались узкие, да и ненужные, проходы, потому что за кроватями начинались дикие земли, захламленные и невыносимые.
Про китайцев, хотя, в конечном итоге, мы даже подружились, я ничего, если честно, не понял. Кто они были? Откуда взялись? Вроде бы, они тут торговали, но в то же время не могли выехать, и это каким-то образом было связано с тем, что лопнул Союз, а до того, кажется, некоторые из них (но не все) были студентами. Очень запутанная история.
Они постоянно варили лапшу в чашках и кипятильниках, частенько ругались и иногда плевались на пол. Еще очень смеялись, когда узнали, что у русских нет "ци", что такое "ци", тем более, я так и не понял. Ну хоть не пошлая шутка, и на том спасибо.
Еще суки варили на кухне (если повезет) и в комнате (вообще атас) жутко пахучие мази из какого-то адского травяного дерьма. Вроде бы их они и продавали. Как раз такой херотой и пахло — остро, до рези в глазах.
— Чем пасет? — спросил я. Мне никто не ответил, они так и смотрели на меня, живенько, но без улыбок. А я так и стоял в дверях, тогда Жуй Фей (как я узнал после) похлопал рукой по своей кровати.
— А, — сказал я. — А ты где будешь спать?
Жуй Фей снова похлопал по кровати.
Мне отчего-то жутко захотелось оторвать Паше усы. Если он и сидел, то не зря. Я, конечно, не думаю, что закрывают исключительно очень плохих людей, но Пашу бы точно не помешало еще по разику.
— Еб твою мать, — сказал я, китайцы продолжали на меня смотреть. — Суки вы.
Они молчали, ну и враждебнее не стали, это точно, я так с этого угорел, что можно их на блядь посылать и на хуй, а они только лупают глазками. Хоть какая, подумал, будет радость. Хотел еще пойти Пашу потрясти, а потом решил, что крыша у меня над головой есть, а могли бы ведь и убить вообще, так что, может, не так все плохо.
Я пристроил свои вещи, порошочки драгоценные особенно, под кровать и сказал:
— Тронет кто — убью.
Молчание. Но люди — всегда люди, так что где-то как-то они меня поняли. Ноги гудели, руки болели, я решил немножко полежать, просто глядел в потолок, пока китайцы хуячили вонючую мазь в пластиковые баночки. Потом рядом лег Жуй Фей, словно так у нас с ним было всегда.
В общем, никакие порошки я в тот день продавать не пошел, хотя мне ужасно не терпелось с ними расстаться. Я лежал и читал "Охоту на Снарка", слушая писклявую, взвинченную китайскую речь. Стишок не очень большой был, я его докончил быстро, но потом гонял по кругу раз за разом, пока не охуел.
Я хотел вернуть этого интеллигента из моего вчерашнего поезда и спросить его. Или даже выйти на улицу и спросить кого угодно: кто такой Снарк? Нет, сама история, на самом деле, была почти понятная: люди на букву "б" охотятся за непонятной зверушкой, от которой разит привидением. Ну, магическое животное, ясное дело.
Но в то же время что сукин этот сын имел в виду-то? Кто такой Снарк и на кой хуй он упал странной команде странного корабля?
А кто такой тогда Буджум?
Короче, удолбанный стишок для детей-упорышей это ведь только вершина айсберга, да? Не могло все быть таким простым и глупым, и я чувствовал в Снарке (а тем более — в Буджуме) какую-то загадку, может быть, вообще главную в нашей жизни. Впал в какое-то странное возбуждение, ворочался на кровати, мешая Жуй Фею, перечитывал и перечитывал строчки. Там было откровение, только я не знал, какое именно. И если Снарк — главный вопрос, то Буджум, может быть, главный ответ? Но я не понимал, только волновался и мозги себе ебал.
Даже выдумал стишок по мотивам, на тот же ритм (ну или около того):
Вот ищу я ответ, а ответа все нет.
Что за Снарк этот Снарк, ради Бога?
Жизнь без Снарка — не жизнь, было все заебись.
А теперь себя чувствую лохом.
Приколитесь? Не, ну поэт я хуевый, но надо ж было мне как-то жить с этим знанием. Ничего меня еще так не впечатляло. Вот бы узнать, кто такой Снарк, ну хотя бы, когда час мой настанет, чтобы Бог спустился и сказал мне:
— Снарк — это ты.
А на самом деле я Буджум, ха-ха.
В общем, первый мой день в Москве, он не был про тяжелую работу и не был про красивую Красную Площадь, в уродливой общаге на скрипящей кровати я читал один и тот же стишок снова и снова. Половину книги занимал английский оригинал, но я английского не знал, а захотелось выучить вот.
Потом я уснул, и снилось мне, что я поехал в Англию и стал там всех спрашивать, кто такой Снарк, а люди мне говорили, что Снарк живет с королевой в Бирмингемском (именно так, а не как по-настоящему!) дворце и поебывает ее иногда.
Проснулся я от тычка под ребра. Надо мной стоял китаец, но не тот, который еще недавно рядом лежал (хотя я не был уверен). Вроде бы это был какой-то новый китаец.
— А? — сказал я.
— Чжао Хуй, — сказал он.
— Сам пошел на хуй, — ответил я.
— Нет, — сказал он. — Чжао Хуй — это я.
Акцент у него был смешнючий, я сразу заулыбался.
— Вася, — ответил я, стараясь удержаться от смеха. — Вася Юдин.
— Вася, — повторил он. — Чжао.
— Чжао, — сказал я, вернее попытался.
— Не "Джао". Чжао, — ответил он мне.
— Ну ладно, — сказал я, потирая глаза. Чжао Хуй еще постоял надо мной, потом сел рядом. Он спросил:
— Что ты любишь есть?
Вопрос был странный, может быть, с подвохом. Или, подумал я, принято у них так.
— Ну, курицу жареную, костный мозг у ней особенно. Блины еще. Манную кашу люблю очень.
— Я люблю есть рыбу, — ответил Чжао. Он был чуть потолще в щеках, чем прочие китайцы, поэтому и зрительно хорошо запоминался.
— Отлично, — сказал я. — Рыба — это здорово.
Казалось, наш разговор исчерпан, но Чжао продолжал на меня смотреть.
— И? — спросил я. Все еще сонный, я с трудом вообще понимал, что происходит. Над нами загробным, почти белым светом горела лампочка, и я подумал вдруг, что это мне все еще снится.
— Ты любишь другая еда? — спросил Чжао.
— Любую еду люблю, — ответил я. — Но ты же спросил про любимое блюдо.
Чжао явно не знал, как подступиться к интересующей его теме, а меня это все раздражало. Я вдруг понял, что страшно хочу есть, тем более пахло едой, поэтому невыносимо было такие разговоры разговаривать. Чжао продолжал на меня смотреть, и я подумал, что сейчас ему въебу хорошенько.
А он сказал:
— Вася, прошу пожаловать к столу.
Он сопроводил свою реплику красивым широким жестом. В направлении, куда указывала рука Чжао, никакого стола не было, китайцы сидели прямо на полу и ели из мисок рис железными палочками, похожими на спицы для вязания.
Я чуть не расплакался, так мне стало приятно, так тепло. Я вскочил, обнял Чжао, крепко прижал его к себе.
— А вилка есть? — спросил я, показав для надежности четыре пальца. Четыре пальца — четыре зубца. — Вилка, понял? Знаешь, что такое вилка?
Чжао помотал головой, улыбка у него стала дебильная и немного отсутствующая.
— У меня просто посуды нет, — сказал я. — Я не взял посуду. Знаешь, что такое посуда?
Тогда Чжао потянул меня за рукав и усадил в их дружный узкоглазый кружок. Они дали мне миску, в которой был обжаренный с яйцом рис. Яйца было мало-мало, а риса много-много. Дали и палочки. Чжао поочередно показывал на своих чавкающих сограждан, называл мне имена, из которых я запомнил только Жуй Фей, как уже говорил, ну помните.
— Вася, — говорил я каждому после того, как нас представляли. — Вася.
Они даже могли подумать, что "Вася" это по-русски "приятно познакомиться". С палочками я управлялся плохо, но Жуй Фей с другом меня научили.
Ей Богу, я мало в чем в этой жизни специалист, но жрать по-китайски с тех пор умею неебически.
