Вопль четвертый: Химия и я
Короче, спал я, ощущая дружественное китайское плечо, но неожиданно сносно. Проснулся утром, охуевший, первые пару минут вообще не мог вспомнить, как я сюда попал. Китайцы мои были пташки ранние и уже разлетелись, кто куда, а я продрал глаза в грязном, странно пахнущем и бесконечно чужом месте. Вот такая вот хуевина приключилась со мной.
Первым делом, вообще, мне хотелось позавтракать, так что я порылся у китайцев в вещах, нашел яйцо вареное (и где они их только доставали), схавал без соли и перца, почти не жуя, как удав, блин.
Потом подошел к окну и глянул на это Чертаново, раскинувшееся так безнадежно далеко, и подумал, что в ажуре у меня еще все. Не, ну всегда же может быть хуже, правда? А мне по жизни везет, я удачливый, родился под счастливой звездой или такое чего-то.
Собрался, сходил в душевую почистить зубы, постоял над разбитым зеркалом (к несчастью, но, к счастью, не я его разбил), ну и похуячил работать. Что такое работа я еще не слишком понимал. Про торговлю я что думал? Ну встал, стоишь, значит, с порошками своими, ждешь, а люди, которые любят стирать, подтянутся как-нибудь сами.
Если по-умному, о правовой основе торговли ничего я не знал, и о том, как принято там вообще, а тем более и вокруг все одичало — непонятно совсем.
Напялил я свою демисезонку дебильную, взял порошки, от одного вида которых мне так херовато становилось, что я немедленно думал, как бы себя так убить, будто под винтом.
Надо сказать, в Москве был миллион способов умереть прикольно, не то что в сраном Заречном. Столица, все-таки.
На первом этаже столкнулся с Пашей, бросил ему сквозь зубы:
— Сука ты.
Паша зато пожелал мне доброго утра. Ну а что ему париться? Его-то по ночам китаец со спины не подпирает, какие проблемы.
На улице дубак был тот еще, и даже сигарету стрельнуть не у кого — щачла все злобные, демонические почти. Ну пошел, как есть, подумал, может, куплю где по пути. А куда я пошел, как считаете? Ну к метро, это дело ясное. Просто я больше никуда ходить тут не умел, одну дорогу и знал только, в Рим она не вела.
У метро уже стояли торгаши, их сюда притянуло, как мотыльков на свет, как мух на гавно, ну, короче, было сходство с какими-то мелкими насекомыми, тупо слетевшимися на приманку. Торговали все и всяким. Деды с сигаретами, мужики с солью, парни с зажигалками китайскими, бабки с водярой вездесущие, бабулечки с соленьями, бабищи с поддельными духами, бабенки с трусняком и лифчиками, даже одна маленькая девочка с котенком. Короче, товары народного потребления и народ сам — в одном флаконе.
Это вам, знаете, не рынок. Тут места всем хватит. Я пришел, встал рядом с теткой какой-то:
— Здравствуйте, — говорю. Она ко мне повернулась, помада у нее была прям морковная и блестючая, словно она плова объелась.
— Чего тебе? — сказала она.
— Я рядом с вами торговать буду.
— Это тебе кто такое сказал? — спросила она, склонив голову набок. На щеках у нее краснели сосудистые звездочки, страсть какие красивые, если отстраненно смотреть. Лицо у нее было изумительное, жирненькое такое, как блин, но с возвышенностью непонятной. Если б Венера долго сидела на бубликах с маргарином, то стала бы такая же.
— Это я себе такое сказал, — ответил я. Меня этому мамочка научила (одна из немногих вещей, которым она меня вообще учила), если не можешь слету ответить на чью-нибудь остроту — повтори ее, немного перефразировав.
Она хмыкнула, сказала:
— Погоню сейчас тебя отсюда ссаными тряпками, понял?
— Да ладно вам, вот вы тут одна стоите, а вам веселее будет! Мы ж не конкуренты с вами! Мы товарищи! Вы духи продаете, а я — чтоб одежду стирать. Можно даже: муж приходит домой и стирает моим порошком рубашку, пропахшую вашими духами его любовницы.
— Ты что понес-то? — спросила она. — Пьяный что ли?
— Неа.
— А зря, — сказала она и быстро вытащила из-под старой, местами вылинявшей дубленки маленькую бутылочку коньяка. У меня глаза на лоб полезли, красота-то какая. Так я понял — живут же люди. И это был парадокс того года, честное слово — дубленка еще старая, а конина уже славная.
Я с готовностью сделал пару глотков.
— Ну-ну, все, куда погнал.
Когда я отдал ей коньяк, она чуть подвинула свою коробку из-под обуви, в которой стояли красивые, переливавшиеся под зимним солнцем флакончики с разноцветными жидкостями.
— Эту муйню тоже пить можно, — сказала она. — Совсем уж на безрыбье.
— Это атас, — сказал я. — И продать, и выпить. Мечта.
— Не такая, как у Ивановны, — она кивнула на какую-то бойкую бабку с водкой, и мы засмеялись. — Но Ивановна своего не дает, а! Хороша Маша, да не наша!
Она наклонилась ко мне и прошептала:
— На самом деле Ивановна — шмонька старая, — она хрюкнула, и я понял — пьяновата бабца. — А я — Валентина.
— Вася, — ответил я, мне хотелось быть таким же пьяноватым, а затусить с Валентиной, я знал, лучший способ.
— Ну хорошо, Василий, — сказала она. — Будем знакомы.
Она еще передразнила мой акцент, сама Валентина отчетливо, по-московски тянула "а". Сначала мне было очень заметно, как москвичи говорят, а потом я привык.
Выставил я на этом мраморном, как его, ну, в общем, выступе, который вот у лестницы в метро, свои порошки дурацкие и стал ждать.
— А сам откуда? — спросила Валентина.
— Да с Урала, — ответил я. — У меня мать на химкомбинате пахала. Вот ей зарплату этой хуетой выдали. Теперь мучаюсь.
— А, — сказала она. — А я — воспитательницей в детском саду, нам детьми выдать нельзя, поэтому ни шиша не дали. Пошли они в жопу все!
— Ага, — сказал я. — В жопу, суки, пошли. Сами себя прокормим.
На государство еще у многих такая обида была, как на родителя, который тебя предал, кинул в самый отстойный момент, заболел, умер, неважно, главное — ты остался голодный, холодный и совсем один.
— Рты закройте, — сказал нам дед с сигаретами. — Я жизнь положил на эту страну. Я войну прошел. А они в жопу посылают.
— А чего тогда тут сидишь? — спросила Валентина. — А, жизньположильщик?
Но с дедом с сигаретами надо дружить, решил я, поэтому сказал:
— Ну не, тебе, отец, вообще все дать нужно, ты, небось, войну прошел.
— А если б не Горбатый, мне б все и дали, — сказал дед. Нам с Валентиной стало как-то неловко, словно мы сами придумали Горби (но если б Горби не было, его сто пудов выдумали бы американские спецслужбы, а не наш с Валентиной простой народ).
— А сигарет пачка сколько стоит? — спросил я, чтоб как-то сгладить неловкую паузу. Девочка меня спросила:
— А котенка не хочешь?
— Не, — сказал я. — Хочу сигарет.
Но в конце дня эта мелкая сука все равно всучила мне сраного котенка. Хоть за бесплатно, и то хорошо.
Котенок был маленький, рыже-серый, выглядывал из-под ее куртки и прижимал ушки, напуганный шумом и движением. Его кошачье ебало было каким-то совершенно провинциальным, наивным и растерянным, как мое человечье ебало. Поэтому, наверное, он мне понравился сразу.
Сука, как же мы мерзли. Поэтому бухали все, кроме девочки, она стойко отстояла с нами до самого конца, не приняв на свою недоразвитую грудь ни капли.
Когда долго стоишь на одном месте, видишь, как движется небо, что оно изменчивое, что там сто оттенков и пятьсот облаков, даже в самый скучный зимний день.
— Торговля сейчас не идет, вот перед Новым Годом — в самый раз было. Люди ошалели, и давай покупать-покупать. А теперь и цены, и праздники. Хотят они там, чтоб сдохли мы с голода! Во!
Валентина показала мне сочную, толстенькую фигу.
— Наш народ неистребим, — сказала она. — Выживем.
Оптимизма ей вообще было не занимать. У Валентины мужик был в партии и с окна кинулся.
— А у меня батя с окна кинулся, — сказал я. — И тоже в партии был. Во совпадение! Правда, он не по той причине и довольно давно.
Вообще-то я с Валентиной не был особо солидарен, ей виднее, конечно, но, как по мне, так торговля у нас шла. Люди покупали все (кроме котенка), их как-то вдохновляла, что ли, сама возможность покупать, тем более и цены у нас не магазинные были, и ширпотреба всякого навалом, короче, порошки у меня расходились.
Я сначала стоял столбом, потом врубился, что надо повторять за Валентиной, а она была асом. Не знаю, что она там делала двадцать или сколько лет в детском саду, судьба ее была торговать. Она умела все — и зазывать, и втюхивать, и торговаться, и даже язык тела у нее был своеобразный, как она над товаром своим рукой проводила, словно невзначай. Не знаю, это все мелочи такие, но мне казалось — она проведет рукой, и человек потянется, а где потрогать, там и купить.
Я это тоже все стал делать, сначала неловко ей подражая, а потом вполне в своем особом стиле. Подойдет, значит, кто-нибудь и такой:
— Почем порошок?
Я цену назову, человек пожмурится-похмурится, и вдруг понятно, что дальше пойдет, не надо ему порошка, просто посмотреть приятно. Тогда я такой:
— Думаешь, дешевле надо? Я просто первый день торгую. Сам с Урала, не знаю, как у вас в столице.
Тут даю слово эксперту, и мне, конечно, в ответ:
— Дешевле, вы что, по такой цене ничего не продадите!
И я, конечно:
— Блин, спасибо вам, так это вы мне помогли. Ну давайте вот так тогда!
Назвал опять цену, ниже в разы, и чувак, чувствуя, какая выгодная сделка ему предстоит, и ощущая себя вдобавок польщенным, для того, чтобы поддержать мой малый бизнес и чистоту своей одежды порошочек-то и берет. Ему не беда и мне радость.
Вот так полюбовно я расставался со многими своими покупателями. Им и невдомек было, что я вовсе не собирался по исходной цене ничего продавать — я ж не тупой, так не купят.
Но люди любят тупорылых, чтоб вообще не але даже, и жалеют их. А как советом подсказал, там недолго и деньгами помочь.
— Ловко ты, — сказала мне Валентина, и это был для меня лучший комплимент.
Понимаете, у меня в этой жизни еще никогда ничего не получалось, честное слово, я такой хуевый был во всем, что делал, с детства самого, а может и раньше, учитывая, что я даже родиться нормально не смог. Я херово учился, херово работал электриком, херово сообщил бате, что Юречке руку оторвало, я даже херово пытался себя убить. А здесь я раз — и стал охуенным, у меня все получалось ловко и легко, денежка текла ко мне в карман, и я ощущал, что я хорош, даже когда у Валентины закончился коньяк.
В итоге, к концу дня я замерз страшно, но распродал почти все порошки и был страшно собой доволен.
Единственной проблемой были набеги аликов, они периодически либо проявляли свое недовольство и распугивали покупателей, либо пытались что-то украсть или испортить товар, мы с одним мужиком, который торговал антифризом, их гоняли по-лютому, но алкаши возвращались все равно, с упрямством людей, которым нечего терять.
Когда торгаши потихоньку начали расходиться, Валентина сунула мне свой телефон.
— У тебя-то в общаге должен быть, в коридоре где-нибудь или у коменданта. Будут проблемы — наберешь мне, а то знаем мы, приедут покорять Москву, а потом ищи их где-нибудь в канаве.
— Да все нормально, — сказал я. — Но поищу звонило, может, есть, если что — наберу.
Она была баба мировая, таких баб уже нет и быть не может.
— Ну, бывай, — сказала Валентина и нырнула в метро, гремя духами в огромном бауле. Я попрощался с дедом-дай-сигарету, с мужиком, напарником моим по противодействию аликам, ну и всяко разно, собрал остатки своих порошков и пошел. Потом, уже отойдя метров на пять, додумался, что слышал детский плач. Вернулся, а там эта ревет. Звали ее Олечка.
— Ну что? — сказал я. — Что, деньги тебе нужны?
Спросил я почти с отчаянием — мои деньги нужны мне были для мамочки и Юречки. Но Олечка неожиданно ответила:
— Да не нужны мне деньги ваши и не предлагайте!
Еще ножкой в старом сапожке как топнет — для внушительности.
— Тогда что ревем? — спросил я деловито. — Остальные проблемы я могу решить.
— Не можете, — сказала Олечка. Из-под ее меховой шапки, завязанной под подбородком кустарно приделанными к ней лентами, торчали рыжеватые кудряшки. На носу у нее веснушек было еще больше, чем у меня, и смотрела она зелено и упрямо.
— Папа сказал, что, если я котика не продам, он его убьет! Так и сказал! Сказал: что хочешь с ним делай, но чтоб не было его тут! А его никто не берет!
— Правильно, — ответил я. — Зачем кому лишний рот в семье?
Олечка заплакала еще горше.
— Убьет! Он его убьет! Он его об стенку разобьет!
— Ну-ну, — сказал я. — Могу забрать его на передержку, а ты ищи хозяина. Договорились?
Она тут же утерла слезы и закивала.
— Договорились, — сказала она. — Я только найду хозяина и сразу его заберу. Вы же здесь еще будете?
Надо ли говорить, что больше я Олечку в жизни не видел. Вот уж кто оказался еще ловчее меня, торговка так торговка.
— Только осторожнее, — напутствовала Олечка. — Он писается везде.
— Да ладно, — сказал я. — Не он один такой в моей общаге.
И, конечно, тварь эта дрожащая (в самом прямом, не литературном смысле) обоссала меня по дороге домой.
— Весь день терпел? — спросил я у него, а он мяукнул.
Купил нам с китайцами кефира (это я удачно попал в магаз) и пошел домой. Деньги уже отправить не успел Юречке-то с мамочкой, но я ж с собой ничего не взял (кроме украшений ее), так что было ощущение, что они там не голодают.
Вернулся в общагу, дал китайцам кефиру, они обрадовались. На котенка отреагировали совершенно спокойно, как будто так и надо. Я спросил у Чжао:
— Ты как думаешь, это парень или девка?
Чжао взял котенка с моих коленей, посмотрел ему под хвост.
— Это — мужчина, — сказал он.
Я сходил помылся, от долгого дня и кота ссаного, вернулся, а китайцы уже малявку кефиром напоили. Котик был крошечный совсем, может, месяц ему, ну полтора максимум.
— Вы ж его не сожрете? — спросил я Жуй Фея, но он только пожал плечами — универсальный ответ, когда реплика собеседника прошла мимо тебя.
Я, конечно, с котенком надолго оставаться не рассчитывал, но как-то неловко, что тварь без имени ходит. Смотрел я на него, смотрел. Он вообще был рыжий, но с серым пятнами, на башке вот одно такое растеклось.
— Ты меня, конечно, извини, — сказал я. — Но назову тебя Горби. Понял?
Он глянул на меня желтыми, сверкающими глазами, и я почесал его по носу. Как-то мы, словом, поладили.
Ночью я прижимал к себе тварьку, у меня была сновидная паранойя, что Жуй Фей его немедленно сожрет, а кот, скотина, мурчал, пригревшись, чем только мою нежность к нему подогревал. В общем, появилась у меня родная душа в Москве.
Утром первым делом пошел деньги перевел с порошков мамочке с Юречкой, потом оттуда же, с почты, позвонил тете Нине на третий этаж.
— Але!
— Васька! Ты, что ли?
— Ну да. Слушай, теть Нин, позови маму, а лучше Юречку.
Ближайший к нам телефон был у тети Светы на четвертом этаже, но с ней мамочка так рассорилась, что они даже не здоровались. Не вариант. Я только надеялся, что мамочка еще не объявила войну тете Нине.
— Да сейчас, — сказала тетя Нина. — Тебя обыскались уже все, ты где?
— Я в Москве. Вот только что денег им отправил, пусть получают. Торгую.
Сказал я об этом с гордостью, но тетя Нина сказала:
— Тьфу!
И телефон надолго замолчал, а баблишко-то капало, я ждал, ждал, ждал, миллион лет или вроде того, пока не услышал:
— Сукин ты сын, Васька!
— Это уж точно, — сказал я.
— Рот свой паршивый закрой. Да я тебя в милицию сдам, понял меня?
— Что? — спросил я. — Заяву, что ль, накатаешь?
— И напишу! — взвизгнула мамочка. — Я на тебя напишу, ты понял?!
— Да пиши-пиши, писатель.
— Да я проклинаю день, когда я аборт не сделала, да чтоб ты сдох там, в своей Москве, идиот! Ты идиот! Ты с детства был идиотом!
Я зажал мизинцем одно ухо, словно мне не хотелось, чтобы мамочкины слова вылетели с противоположной стороны моей головы. Она как пошла меня грузить, а ее в такие моменты мало что вообще остановить может.
— Я вам денег послал, — вставил я в маленькую паузу, нужную ей, чтоб захватить еще воздуха.
— Сука! Ты мне теперь столько денег должен! Ты мне по гроб жизни должен, что я тебя вешалкой не вынула, понятно?!
— Ну так я отдам, потихонечку так, полегонечку. Во, ты гляди, я начал уже.
— Поерничай еще, Васька! Я тебе поерничаю!
Но, судя по голосу, чуть-чуть-то она смягчилась. Не то что на расслабоне была, но как-то мгновенно стала попроще, когда услышала о деньгах. Старая жадная коммуняка. Мне очень хотелось ей рассказать, какие у меня успехи, как я быстро продавать умею, и как ладно я со всеми общаюсь, как мне везет в Москве, и как мне не везет в Москве. Но мамочка к этому никогда не располагала, а сейчас тем более.
— Юречка дома? — спросил я.
— Нет, — рявкнула она. — Протестует против чего-то.
— Против житухи такой он протестует, — сказал я. — Ну, адью. Еще денег вышлю — тогда еще позвоню.
— А что ты делать будешь, когда порошки все распродашь? — спросила мать. Голос ее заклекотал снова, она поставила на противоположные чаши весов порошки ебаные и украшения золотые, так что я быстро сказал:
— В бизнес вложусь.
— В какой?
Не, доллары от Милены у меня были запрятаны, я собирался пустить их в дело, но в какое — понятия не имел. Так что ответ на мамочкин вопрос у меня не был готов. А в таких случаях я просто посылал ее на хуй.
— Пошла ты на хуй, — сказал я и положил трубку.
Валентина уже пригрела для меня местечко.
— Привет, — сказал я. — Ну, удачи мне сегодня. Теперь еще одну душу кормить.
— Взял все-таки котеночка?
— Ну, да. Пришлось. Так она плакала.
Олечки на месте не было.
— Обещала его забрать потом, — сказал я. — Как постоянного хозяина найдет.
— Ну-ну, ищи-свищи. Твой теперь кот. Как назвал?
— Горби.
Она заржала, стряхнула снежинки с нашей мраморной стойки.
— Ну-ну. Тогда можешь не кормить, будет жить, как мы! Как простой народ!
Это была любимая тема Валентины — простой народ, струна ее души, которая всякий раз, задетая ветром перемен, звенела громче всего.
Порошки свои я распродал быстро, потом стал помогать Валентине, не за деньги, а так — за дружбу, да и идти мне, собственно, было некуда.
— Слушай, — сказал я, когда мы двинули кому-то поддельный "Опиум". — И откуда у тебя такие красивые звезды на щеках?
Валентина дотронулась толстым пальцем с синюшным ногтем до щеки.
— От холода. И у тебя такие появятся, не переживай!
До чего она была хохотушка, даже самые страшные вещи ей были смешными, а больше всего угорала она с тяжелой работы. Хотя я, надо сказать, тогда это все работой не считал — так, болтаешь, тусуешься, холодно просто, а в целом нормас.
Алики сегодня не беспокоили, кто-то ржал, что к метели. Зато мы столкнулись с врагами куда более опасными и куда более изощренными, с ментами. Сначала я вообще ничего не понял, Валентина просто закрыла коробку из-под обуви и всучила мне свой баул.
— Давай-давай, шевелись!
— Мы что, валим?
И она побежала. Ну и я побежал, а нам вслед неслось:
— А ну стоять всем, нарушаем опять! Одни и те же лица! А ну стойте, гражданочка, это вы куда!
Я бежал вслед за Валентиной, для толстушки она была юркой, а вот я с тяжелым баулом едва за ней успевал. Чувствовал себя таким типа, знаете, олененком, которого волчара позорный сейчас отобьет от стада и растерзает. Баул еще этот херов мне так больно по ногам бил.
Мы с Валентиной, как и многие наши, впрочем, скрылись во дворах. У каждого была своя дистанция, мы продержались довольно долго, потом, в колодце между брежневскими высотками, сели прямо на бордюр, чтобы отдышаться.
— Ой, Господи, — сказала Валентина. Я заглянул в баул. Парочка флаконов разбилась.
— Бля.
Валентина тоже посмотрела в сумку, махнула рукой.
— А, хер с ними. Только вытащи.
Я выгреб осколки, вылил хорошо перемешанные духи на желтый от собачьей мочи снег.
— Ух, запасло "Шанелью", — сказала Валентина, а я дал ей сигарету. Мы посмолили молча, а потом я спросил:
— А что делают?
— Да штрафуют. В отделение гоняют только, если упрямишься. Совсем нас выпирать им не выгодно, кого ж тогда штрафовать? Пугают просто, но если не попался — то молодец.
— Атас, — сказал я. — Мы молодцы, значит. Слушай, Валь, вот я все продал, а дальше что мне делать?
— Ну, дальше еще что-нибудь покупаешь и еще что-нибудь продаешь, — сказала Валентина, глубоко и с удовольствием затягиваясь. — И все нормально будет.
— Да не, это я понял. А где купить много, чтоб потом продать?
— Оптом-то? — спросила она, хитро щуря глаз, не то от дыма, не то от опыта, которым стремилась со мной поделиться. — А знаешь что, паспорт есть?
— А как же?
— Да разные ситуации бывают. Если есть, так махнем со мной в Польшу, а? Ты — парень, хоть и дрыщ, поможешь мне с сумками, да и вообще, когда мужчина рядом договариваться легче. И сам купишь себе, чего ты хочешь. Косметика в ходу сейчас, духи, крема.
— В Польшу? Это ж другая страна!
— Ну да. Я тебе место в автобусе выбью, ты мне поможешь, а я тебя научу, как мудро деньгами распорядиться. Как тебе такое дело, а? Давай, Васек, соглашайся, вместе закупимся, так оно надежнее и безопаснее и тебе, и мне.
Но я и не собирался отказываться, наоборот. Я никогда не думал, что жизнь заведет меня дальше Москвы, но это ж какой атас вырваться из своего Заречного и увидеть весь мир или даже пусть его маленький кусочек.
— А Польша крутая? — спросил я с тайным восторгом и радостью.
— Да один хер, те же яйца, только в профиль, — отмахнулась Валентина. — Пошли-ка пообедаем. У меня тут друг недалеко чебуреки делает — руку себе по локоть откусишь.
