Вопль двадцать восьмой: Никогда не расстанемся
Марка Нерона нашли через три дня, какие-то собачники, девушка и парень с овчарками. Тоже любили забраться поглубже в парк.
Как мне это было? Ну, нормально, а как еще? Жизнь есть жизнь, смерть есть смерть.
Помню, я тогда подумал еще раз, что все-таки мне подвезло с тем, когда Саше рожать приспичило. Не то чтобы это было какое-то нормальное алиби, но есть представление, что два таких значимых события в жизни человека в один день никак не случатся. Просто представление, ничего больше, но ничего больше мне и не было нужно.
Уж слишком все с Нероном казалось очевидным, слишком все по-моему выходило. Я знал, чтобы не развивать конфликт с кем-то жутким и влиятельным, эту историю главный спустит на тормозах. Он так же легко разменял Нерона, как я разменял бы, не знаю, Серегу. Так уж все устроено, не очень справедливо, но очень правильно.
Первым делом, как узнал трагическую новость, я сразу поехал к Арине. Я как раз возвращался от Саши, навещал их, и тут мне позвонили по поводу Нерона. Я все никак не мог поверить, что Марк в моей жизни теперь совсем другой.
Арина распахнула передо мной дверь и тут же бросилась мне на шею. Впервые на моей памяти в ушах у нее не было сережек, без косметики она выглядела бледной и больной.
— Господи, — прошептала она, пахнущая не духами, а долгой поездкой в Москву. — Вася, я не могу поверить.
— Я тоже, — сказал я. — Просто не могу поверить, Арин.
Я думал, она спросит меня:
— Почему? Ведь ты его убил.
У меня было такое представление, что она это спросит, навязчивое, жуткое, меня всего продрала дрожь. Но Арина сказала:
— Еще Света с температурой лежит, все это так не вовремя.
Иногда люди говорят очень, очень циничные вещи. Ну, стресс, все дела. Арина выглядела такой растерянной, мне захотелось взять ее за руку и, как маленькую девочку, провести через все это.
Не было у меня к ней никакого сексуального желания, хотя она была очень красивой женщиной, и это бы даже того стоило — оттрахать ее, убив ее мужа, в самой идее что-то есть.
Но я думал о ней в тот момент, как о ребенке, которого надо защитить.
— Слушай, ты лечи Светку, отдыхай сама. Ты ей сказала уже? Я сам все организую, короче.
У меня и опыт есть. Люблю друзей хоронить и хорошо умею.
Аринка разрыдалась еще сильнее, потом зажала себе рот и кивнула.
— Может, не надо было ей этого говорить?
Зеркала в доме завесили, и я был этому рад. Не очень-то хотелось на рожу свою паскудную смотреть.
А держался я хорошо, мастерски просто. Черный пояс по наглой лжи у меня.
— Света спит просто, — сказала она. — Надо потише. Я ей "Панадол" дала.
Ну да, "Панадол", я вспомнил свою историю с "Панадолом", теперь она показалась мне такой смешной и далекой. По сравнению с пытками, которые человек сам себе устроит, если надо, все эти вырывания зубов — детский утренник.
— Давай я тебе кофе сделаю.
— Ну ты что? Дай я сам сделаю.
На кухне Нерона я хозяйничал легко и привычно. Здесь был мой второй дом, и до сих пор оставалось так, хотя человек, который привел меня сюда, сейчас лежал на холодном железном столе.
Аринка задернула шторы, словно от слишком яркого света ей было плохо. Я готовил кофе в полутьме.
— Что там случилось? — спросила она, наконец, уняв икоту, схватившую ее от рыданий.
— Да я сам толком пока не знаю. Будем разбираться.
— Вася, что же делать?
Она спрашивала, на самом-то деле, о том, как его вернуть. Всегда люди задаются одним и тем же вопросом. Что делать, что делать? Если не веришь в воскрешение мертвых, ответ очевиден. Жить, а потом умереть.
Но все всегда спрашивают, что делать. Я сам спрашиваю.
Я сказал:
— Сейчас все организуем, как надо. Потом вам со Светкой надо отдохнуть, понимаешь? Может, в теплые страны куда. Я тебя отправлю. Ужас, конечно, но вот так сейчас.
Арина положила голову на стол. В этом было столько несвойственной ей естественности. Она всегда была такой выдрессированной красоткой, немногословной, неглупой и недосягаемой. Я, может, впервые видел ее настоящую.
Я понял, что об Арине я ничего не знаю. То есть, совсем. Как они, к примеру, познакомились с Нероном? Я понятия не имел. Сейчас она не работала, но на кого она училась? Не верилось мне, во всяком случае, что Марк взял бы в жены девку без вышки.
Мы много общались, но Арина о себе никогда не говорила. Неохотно говорил о ней и Нерон. И вот теперь по какому-то странному стечению обстоятельств я оказался на кухне с совершенно незнакомой мне женщиной, а она была вся в слезах, и я не знал, как ей помочь.
— Тебе кофе с сахаром?
Арина кивнула.
— Господи, ну как же так? — спросила меня она. — Как же так вышло?
Как так вышло, что она больше не увидит мужа, а Света — отца? Я знал. У меня был заготовлен шикарный ответ. Мне хотелось повернуться к ней и сказать:
— Да просто я убил его. Сам не знаю, что мне было нужно. Власть, наверное. Бабло.
Я до тошноты отчетливо представлял, как признаюсь ей, словно бы между делом. Так, будто меня это вообще не колышит. Даже какой-то кураж был в такой фантазии, какое-то освобождение.
Но в то же время я ужасно боялся, что сдуру что-нибудь ляпну.
Я сказал:
— Знал бы где упасть, соломку бы подстелил.
Не дружил бы, к примеру, со всякими.
— Но мы найдем суку.
Тем более, что долго искать не нужно.
— Он такой молодой был, здоровый.
Героину-то сколько глушил, больной бы сдох.
Я почесал башку.
— Арин, это случается. Просто так бывает. Я сам не знаю, как дальше без него. Но надо сейчас сосредоточиться, знаешь, на себе. На Светке. Тебе есть, ради чего это все проходить.
— Вась, ты хоть представляешь, что я сейчас чувствую?
Спорю на что угодно, мне было хуже.
Я сказал:
— Могу представить.
— Все рухнуло в один момент. Я к этому всю нашу семейную жизнь готовилась. Именно к этому. И все равно оказалось, что не готова.
Я добавил в ее кофе побольше сахара. Говорят, сладкое от депры помогает.
— Ну, Арин, к этому нельзя быть готовой. Просто нельзя.
— Я все думала, что я первое сделаю, когда узнаю, что его убили. Что я скажу? Даже слова все придумала.
Это странно, когда человек открывается тебе с такой неожиданной стороны. Будто кто-то перед тобой сначала разделся, а потом и снял с себя кожу.
— Я придумала так: сразу зарыдаю и сяду на пол. А вместо этого простояла с долбаной телефонной трубкой полчаса, и Света расплакалась, потому что не понимала, что со мной происходит. Я думала, как скажу Светке. Думала, наклонюсь к ней и скажу: папы больше нет, папа умер, сейчас я объясню тебе, что это такое. А вместо этого я заламывала руки и звала его. Знаешь, что я орала? Марк! Марк! Давай теперь, объясни своей дочери, почему ты умер молодым! Объясни ей, как с этим жить! И мне в тот момент было плевать на Светку, и на Марка, я только о себе думала, какая я несчастная! Мне казалось, буду героиней! Женой декабриста!
— Ты пей кофе, Арин, — сказал я. — Жизнь есть жизнь. Ты одного хотела, вышло по-другому. Это потом не важно будет, как ты реагировала, когда узнала. Важно, как ты сможешь с этим жить.
Я сел рядом с ней, и Арина схватила меня за руку, не дав мне даже взять чашку. Она смотрела мне прямо в глаза, и я думал: все поймет. Но Арина только сказала:
— Марка нет, ты это понимаешь?
Я кивнул.
— Да, Арин, — сказал я. Я часто называл ее по имени, как ребенка. — Нет его.
И вдруг я сам расплакался, и она до боли сжала мою руку, и мы рыдали вместе. У нее на пальце все еще было обручальное кольцо с большим и чистым бриллиантом.
Я сказал:
— Не знаю, я сам не знаю, как теперь дальше. Но я вас не брошу. Помогу, чем смогу. Он тебе много оставил?
— Много, — сказала она. — На всю жизнь хватит. Знаешь, что бы я сказала, если бы Светке приспичило выйти замуж за бандита?
— Что? — спросил я.
— Я бы сказала ей, чтобы купила много хороших черных платьев.
Я очень люблю, когда в жизни получаются такие книжные моменты, меня это всегда радует и удивляет, когда человек говорит, и это звучит словно реплика в каком-нибудь серьезном романе. Когда получается красиво, а не кое-как. Афористично, вот, как любил говорить Марк Нерон.
Но тогда, когда Аринка ввернула это вот ловкое про черное платье, меня вдруг продрало до костей.
С одной-то стороны, я ужасно ее жалел, а еще больше — Светку. С другой стороны, все Аринке с самого начала было понятно, и когда замуж за Нерона выходила, и когда рожала от него. Все ей было понятно, как и Саше. Так что тогда плакать?
Она знала, чем все кончится. Знала, хоть и не все, о жизни, которой жил Нерон. Я бы запретил Саше по мне плакать.
Я подумал, что если умру, то так мне и надо. И Нерону так и надо. И всем нам.
А Арины, Саши, Марины, Маши, они останутся плакать, но зато наши дети вырастут какими-то другими людьми. Не такими, как мы.
Был в этой мысли какой-то мир, которого я давно искал. Какой-то покой.
— Слушай, — сказал я. — Ты отлично держишься, Арин, но надо сейчас просто выкинуть это все из головы. У тебя будет много времени надо всем таким подумать. А сейчас ты себе только нервы треплешь, а смысла нет. Ты лучше скажи, может, в аптеку съездить?
— Да, — сказала Аринка. — У меня к тебе будет просьба. Купи мне "Диазепам". Я хочу поспать. А ты, пока я сплю, посиди со Светой. Я тебе напишу, какие ей давать лекарства и когда.
— Понял тебя. Сделаю.
Когда она отпустила мою руку, на моем запястье обнаружилось большое красное пятно. А я и не чувствовал, что мне больно. Я потер запястье и сказал еще разок, для верности:
— Будет сделано.
Если честно, я очень боялся, что Арина что-нибудь с собой сделает. Было у меня такое ощущение. Может, она показалась мне очень нестабильной по сравнению с собой обычной, вот и все. Может, она даже об этом не думала, я не знаю. Но тогда я страшно испугался, что буду виновен и в ее смерти.
И не было Нерона, чтобы подсказать мне, как обращаться с Ариной в таком странном состоянии.
Я заехал в аптеку, взял ей пачку "Диазепама" и подумал: может быть, я несу ей то, что ее убьет. Думал даже вытащить один блистер, но решил довериться Арине.
Ну, может, правда ничего такого она не хотела. Тем более, это грех большой.
Наверное, все-таки не хотела, потому что, когда я вернулся, Арина сказала:
— У меня будет к тебе еще одна просьба. Посиди со мной, пока я не засну. Это быстро.
Или наоборот, она боялась, что не сдержится, что сделает с собой что-нибудь эдакое.
— Да, — сказал я. — Никаких проблем.
Она ушла в ванную, а я заглянул к Свете в комнату. Света спала, вроде бы. Но я вдруг подумал, что она только делает вид, что спит. Как-то я это понял. Наверное, она очень боялась потревожить маму.
Я аккуратно закрыл дверь. Арина вышла из ванной в шелковом халате, пахла кремами. Не думаю, что она хотела произвести на меня впечатление. Скорее уж, искала успокоения в ежедневных ритуалах, в том, что хоть что-то остается по-прежнему.
Она забралась в кровать, и я подумал, что ей еще долго придется спать здесь одной. От нее пахло богатством и спокойствием, но лицо стало совершенно несчастным и так опухло, что в этот момент было ужасно очевидно, что богатые, сука, тоже плачут.
Ну вот так.
Плачут себе и все. Саша бы поняла.
Когда Арина забралась под одеяло, она еще сильнее напомнила мне ребенка. Она смешно зажала одеяло между коленок, коснулась губами подушечки большого пальца и посмотрела на меня.
— Сейчас подействует, — сказала она.
— Ну, да, — ответил я. — Чего бы не подействовать.
Арина была чистой, а я — грязным, во всех смыслах. Она была только из душа, а у меня на руках, сколько бы я их ни мыл, типа я Леди Макбет, еще оставалась кровь ее мужа. Учитывая, что она на меня никогда не попадала, это было особенно прикольно.
Но я ее чувствовал. Вы же понимаете, о чем я? Я чувствовал на руках кровь Марка Нерона, хотя ее никогда у меня на руках не было.
Ну, да, а я еще утешал Арину, и какое я право вообще имел что-нибудь ей говорить? В тот момент мне чувствовалось, что я тварь дрожащая, и больше никто. И хуй со мной.
Я сидел в уличном на их с Нероном чистенькой, пахнущей кондиционером для белья кровати, рядом с его чистенькой женой, и чувствовал себя хуже некуда.
Наконец, Арина заснула.
Я дождался, пока ее дыхание станет ровным и глубоким, а потом пошел к Свете. Заглянул в ее комнату, пахнущую потом и лекарствами, детской болезнью.
— Эй! Мама уснула, можешь больше не прятаться!
Одеяло зашевелилось, Света выглянула из-под него. Я не понял, опухла она от болезни или от долгого плача. Мне было очень больно на нее смотреть. Не столько от жалости, сколько потому, что она была очень похожа на Марка. Совершенно папина дочка.
— Точно? — спросила она и приподнялась на кровати. На ее маечке был нарисован Багз Банни, она то и дело терла картинку пальцем.
— Точно, — сказал я. — Что у тебя тут? Чай с малиной?
В большой кружке, из которой Нерон частенько пил кофе, действительно было еще много остывшего малинового чая. Из кружки торчала трубочка. На столе валялись блистеры с таблетками, стоял пузырек с сиропом от кашля.
— Мне уже лучше, — сказала Света. — Я обещала Богу, что не буду ныть про болезнь, чтобы он не забирал папу. Теперь папа вернется.
Я почесал башку.
— Малыш, — сказал я. — Как же папа вернется?
— Я не знаю. Бог же воскрешает мертвых, значит, он воскресит и папу.
Вот это было неловкое положение. Я взял пузырек с сиропом, покрутил в руках и едва удержался от соблазна отпить из него.
— Ну, да. Точно же.
Я не знал, что сказать. С одной стороны, Света не выглядела особо расстроенной. Она была уверена, что папа умер, потому что она жаловалась на свою простуду, и что папа вернется, потому что она перестала жаловаться. В мире детей все так просто.
Не хотелось усложнять.
Кроме того, это Арина должна была поговорить с дочерью о смерти. Саша утверждала, что объяснить, что такое смерть — родительское дело. Раз уж они привели в мир живое существо, которое вынуждено будет через это пройти.
С другой стороны, я убил Светиного папу. Надо было нести какую-то ответственность.
— Слушай, — сказал я. — Я все тебе сейчас объясню.
Света принялась вслепую заплетать себе косу.
— Короче, твой папа сейчас в раю.
Ох, очень вряд ли.
— Он в хорошем месте, но очень далеко от нас. Оттуда нельзя вернуться, но однажды мы все туда попадем.
— Ты будешь скучать, очень-очень, но ты должна знать, что твой папа не исчез без следа. Он есть в тебе. В том, что он тебе говорил. В том, как он тебя любил. В том, что ты рыженькая. Понимаешь?
Как объяснить шестилетнему ребенку (шесть ей исполнилось, справедливости ради, только недавно), что такое смерть? Ну, не знаю. Методом проб и ошибок, наверное.
— Он сейчас в таком месте, куда нельзя написать или позвонить. Но он видит тебя. И волнуется, переживает. Он где-то есть и знает, как ты скучаешь. Знает, что ты любишь его. Теперь он вообще все знает, потому что видит и слышит больше других.
Я покусал губу, надо было найти, вытянуть из себя нужные слова.
— Он очень любит тебя, и он бы никогда не захотел тебя оставить, но так получилось. Здесь осталось только его тело, а то, что было им, отправилось в то хорошее место.
Глаза Светы наполнились слезами. Умею же я довести.
Похороны я организовал по высшему классу. Хотелось что-то сделать для Марка Нерона. Ну, в последний-то раз не сложно напрячься. Тем более, я хотел дать Арине отдохнуть. Да и на работе все шло более чем гладко.
Схема у Нерона была отлажена так хорошо, что какое-то время вполне могла работать без него, на автопилоте, так сказать. Долго так продолжаться не могло, и я надеялся сесть за штурвал этого самолета как можно скорее, пока ничего не рухнуло. Но прямой команды еще не поступило, и я занимался только своим делом.
Ну да, про похороны. Заебался я с этим изрядно. Это вам не сожжение окочурившегося наркота в кругу недодрузей устроить.
Тут все должно было быть с размахом, похоронный картеж, поминки, шикарный, самый модный, если так вообще можно выразиться, гробешник, отпевание, в конце концов.
Я очень боялся, что с чем-то не справлюсь. Облажаться было очень легко, оказалось, я ничего не понимаю в гробах, священниках и Ваганьковском кладбище.
У Нерона был там участок, мы его с Днестром полтора часа только искали. Хорош Марк, позаботился о себе.
Потом, опять же, людей координировать пришлось, ладно хоть не свадьба и приглашения не надо писать.
Но за все эти хлопоты с моргом, кладбищем, гробом, церковью и рестораном я даже благодарен. Не, серьезно, это все помогло мне отвлечься.
И даже стало как-то хорошо, ну, спокойно, что ли. Вплоть до отпевания. Когда я увидел Марка с венчиком на голове, мне стало плохо. Я рыдал, как ребенок, я не мог дышать. Ну, вот, опять сам себя наказал, а Богу и пальцем шевельнуть не пришлось.
Мне хотелось умереть тогда же, чтоб меня сразу не стало. Но нельзя умереть, когда хочется, выключиться просто, как телик, и это беда.
Все от слез стало светом, священник, который причащал нас, провожал Марка в последний и самый важный путь. Почему я никогда не спрашивал у Марка про отпевания? Про те молитвы, которые тогда читаются. Ничего же не было понятно.
От церковного запаха чуть обморок не настал, я никак не мог сосредоточиться, и мне совсем не верилось, что я вижу его в последний раз. На меня напало странное онемение, словно я тоже в гробу лежал, как бы мертвый, но живой. Не знаю, как так половчее объяснить.
Казалось мне, что я не умираю, а умер вообще. И вот надо мной поют, чтобы я воскрес к жизни вечной, а я не могу, не могу воскреснуть, я как камень.
К потолку возносились молитвы, и всякий раз, когда я слышал имя Марка, я вздрагивал. Его имя священник произносил часто. А, может, мне просто казалось так, а?
Не знаю. При мне его отпевали, но как бы и не при мне. Я лучше, чем себя, Светку помню. Она стояла и смотрела на Нерона, как на чужого человека. Такая на него похожая.
Это странно, наверное, когда смотришь, а у него, у тела, твои черты. Вот он лежит, а вы похожи. Мне странно было, когда батя того, откинулся. Я не смотрел на него. Мать сказала потом, что, конечно, башку ему делали, в итоге он изменился немного, но все равно.
Всегда это страшно и такая муть.
Помню, после отпевания вылез покурить, от слез глаза болели, я почти ничего не видел. Скуривал сигарету в три-четыре затяжки и тут же начинал новую. Потом повезли на кладбище. Больше всего я ссыковал, что опять с участком облажаемся, почему-то было страшно, что не там похороним.
От Арины еще всяких обмороков ожидал, это меня напрягало. А, может, я просто, как говаривал Марк Нерон, проецировал. Психология, ну, да.
Когда Нерона, говаривавшего так, зарыли, ко мне подошел наш главный. Он очень хорошо выглядел, лощеный такой мужик, сразу видно — жизнь удалась.
— Это ты, Автоматчик, все организовал? — спросил он.
— Я.
— Нормально вышло.
— Спасибо, — ответил я. Сказать "отлично" про кого-нибудь, кроме себя любимого, главный бы точно обломался. А, может, просто случай не тот.
— С Нероном хуево вышло, — сказал он.
— Да, — ответил я. — Хуево вышло.
Мне вдруг стало совершенно все равно, что он мне скажет. Как будто я не к этому шел, а куда-то вообще в другое место и в другое время. Небо над нашими головами затянуло тучами, пора было на поминки, но мы стояли у могилы, и главный смотрел на меня, будто хотел что-то понять.
— А вообще ты как? — спросил он.
— У меня недавно сын родился, — ответил я.
— Поздравляю. Как назвали?
— Марк. Я подумал, раз так вышло, что это мистика какая-то. Надо так назвать.
Он достал пачку сигарет, не спеша закурил.
— Нерон был мужик умный, — сказал он, протянув мне пачку. Полна пачка трубочек мира, так сказать. Бывает иногда, что люди, как животные, и не по словам, а по жестам понимаешь, как они к тебе.
— Умный, — сказал я, — Нерон, царствие ему небесное, вообще был мировой мужик. Не знаю, как теперь без него. Такой друг мне был.
— Да я видел, тебя порубало что-то.
Значит, смотрел на меня. Ну и хорошо, хоть я и не играл, а здорово вышло, по итогам.
— Я чего хотел сказать, — неторопливо продолжил главный. Он всегда говорил так, словно у него было все время мира и ни каплей меньше. Ничто вокруг его, казалось, в этот момент не интересовало. И вот собирался дождь, а мы все стояли друг перед другом, и даже когда с неба сорвались первые капли, а люди стали рассаживаться по машинам, главный не обратил на это никакого внимания.
Мы остались у могилы Нерона одни.
Главный не спеша достал зонт, раскрыл его и договорил:
— Он был человек очень умный, но скрытный. Ты к нему был ближе всех. А у нас сейчас только-только с Туркменией все пошло, как надо.
Единственное, оставалось пококетничать.
— Ну, сам же знаешь, я московскими делами занимаюсь. Что там у него в ближнем зарубежье творилось, это я не врубался.
— Так врубишься, — сказал главный. — Ты Нерону был ближе всех. Опыт, опять же.
— Сын ошибок трудных, — сказал я и засмеялся, главный вскинул бровь. Он стоял под зонтом, а я зонт не взял, дождь зарядил серьезный, я весь стал мокрый, вода стекала по моему лицу, и я то и дело утирался мокрым рукавом.
— Понял, — сказал я.
— Понял, что ничего не понял, — засмеялся главный. — Но разберешься.
И он неторопливо пошел к машине, а я остался стоять, ошалевший от того, что со мной только что случилось.
Я стал Марком Нероном.
Такому высокому назначению нужно было соответствовать, поэтому я заказал золотой крест, как у Нерона, стал носить строгий костюм с берцами, как Нерон, и даже читать всякие книжки, которые не ужастики.
Всего Шекспира, например, прочитал. Нормально понял только "Макбета" и "Тита Андроника", еще "Гамлета", но немного. Шекспир, конечно, не Стивен Кинг.
Да что уж там книжки, я даже ходить стал, как Марк Нерон, позаимствовал некоторые его приметные жесты.
Но это все потом. А тогда я стоял под дождем, уже один, и думал, что пора ехать, но не мог сдвинуться с места. Позади меня намокала земля, в которой остался Нерон. Гроб был хороший, так что ни капли не должно было проникнуть к Марку. Но, может, это и плохо. Может, когда ты мертв, тебе так нужна хоть какая-нибудь весточка с нашего света, хотя бы холодная капля дождя.
Я обернулся и увидел крест на его могиле, рядом с безвкусными памятниками наших коллег он смотрелся очень культурно и как-то даже страшно.
Как обещание вечной жизни, а в нашем случае вечность — не решение проблем.
Чеботарев Марк Владимирович.
А мой сын — Юдин Марк Васильевич. Чеботарев Марк Владимирович умер в девяносто шестом году, а Юдин Марк Васильевич — родился.
Ну да. Причудливо все крутится в нашей жизни.
Поминки прошли как надо. Я ширнулся и был в норме, в относительной, конечно. Арина держалась хорошо, тем более после того, как Свету отправили домой с няней. Арина принимала соболезнования и выглядела при этом так, словно вполне могла поддержать светскую беседу.
Я и не думал, что ее ебанет.
Помню, мы ехали в тачке, Гриня о чем-то болтал, довольно беспечно, а Арина ему даже отвечала, причем весьма внятно.
Я спросил:
— Помочь чем еще?
— Нет, — сказала Арина. — Все самое сложное позади.
Когда мы приехали к Марку домой, Арина отпустила няню, заглянула к Свете и пошла готовить кофе.
Света смотрела повтор "Сейлор Мун", девки в матросках боролись со злом, у говорящей кошки во лбу, как в сказке, луна горела, и все это было мило и, наверное, даже интересно, но по Светиным щекам текли слезы, как бы сами по себе.
Я сказал:
— Привет, малыш.
Она помахала мне рукой.
— Привет, дядя Вася.
Света быстро утерла слезы и посмотрела на меня. Я сказал:
— Отдыхай. Просто хотел узнать, как ты тут.
— Мама сказала, что вы назвали вашего сына, как моего папу.
— Да, — сказал я. — В честь твоего папы.
— А это значит, что он проживет такую же жизнь, как мой папа?
— Нет, — сказал я. — Совсем не обязательно.
А, может, как ты лодку назовешь, так она и поплывет?
Я пришел на кухню и увидел Арину, сидевшую на полу. Она старательно зажимала себе рот, из горла ее доносился горестный, но очень тихий звук, мягкий вой, или не знаю, как объяснить.
Я хотел помочь ей подняться, но она больно стукнула меня по руке.
— Не трогай, — прошипела она.
И я подумал: все знает.
Но она не знала ничего, просто ей было очень плохо. Она никак не могла себя вынести. У нас обнаружилось много общего, я тоже себя едва выносил.
— Ну, — сказал я.
Арина укусила себя за запястье, мне показалось, что весьма больно. Тогда я налил ей воды и сел на пол рядом с ней. Хотелось тоже немножко повыть для профилактики и всего такого. Но я молчал.
— Марк, — говорила Арина. — Марк, Марк, Марк.
Теперь было так очевидно, что она любила его. А до того я не понимал даже, что у них за отношения. Арина была на пять лет младше Нерона, ей было всего тридцать, но я тогда подумал, помню, что замуж она больше ни за кого не выйдет.
Как-то это было очевидно, что она не станет снимать обручалку, не станет искать другого мужчину, ну и все такое прочее. Может, я ошибся, конечно, не знаю, как у нее там жизнь сложилась.
— Иди сюда, — сказал я и обнял ее. Она прижалась ко мне, вся как-то свернулась калачиком и долго дрожала. В ушах ее снова были сережки от "Шопар" с бриллиантами. Свет от лампы заставлял их нестерпимо сиять.
Мы молчали. Я гладил Арину по голове, и она то и дело открывала и закрывала глаза, как больное животное.
Потом ее хватило на то, чтобы выпить воды. Она одним глотком опустошила почти весь стакан.
— Мы уезжаем, — сказала она. — Ты должен это организовать.
— Куда?
— В Антверпен.
— Что? Зачем?
Она помолчала, потом спросила у меня сигарету, закурила и только через пару затяжек продолжила:
— Марк оставил нам очень много.
— И? Он не хотел, чтобы вы в чем-то нуждались.
— Ты не хуже меня знаешь, кем был Марк.
О, я знал намного, намного лучше нее.
— Эти деньги обязательно кому-нибудь понадобятся. И церемониться с нами не будут. Кому мы теперь нужны? Я не хочу этих ночных визитов, не хочу страха за свою жизнь, за дочку. И Марк этого не хотел. Он говорил мне, что я должна уехать, если с ним что-то случится.
— Где вам там жить?
— У нас квартира в Антверпене. Марк обо всем позаботился.
Молодец он какой.
— Оставайтесь здесь. Там вы будете далеко от меня, а тут я смогу вас защитить.
— А если тебя убьют? Ты можешь гарантировать, что тебя не убьют?
Да я даже не мог гарантировать, что сам себя не убью.
— Я хочу спокойствия, — сказала она. — Я хочу ничего не бояться. Хочу, чтобы Света ничего не боялась. Она смотрит на тебя с обожанием, она понятия не имеет, кто ты, кто ее папа. И я хочу, чтобы так и осталось. Хочу подальше от всего этого, не хочу крови. Ни твоей, ни чьей-либо еще. Не хочу ее видеть. И Марк знал, что я не хочу.
Говорила она очень быстро, почти безумно. Я сказал:
— Понял тебя. Сделаем и быстро.
Арина кивнула. Она вдруг показалась мне такой некрасивой, может, лицо опухло от слез или еще что-то такое, но в то же время я, как никогда прежде, понимал, почему Нерон ее выбрал.
А она сказала:
— Я ненавижу его.
— А?
— Я ненавижу его, — повторила она с нажимом. Думаю, Арина сама боялась своих мыслей, она хотела рассказать мне все, чтобы очиститься. Как священнику.
— Я ненавижу его больше всех на свете. Я даже никогда не думала, что могу так ненавидеть. Мне противно все в нем.
Но в этих ее словах, в то же время, было столько любви. Я впервые по-нормальному задумался: а как бы отреагировала на мою смерть Саша? Я хотел только, чтобы она меня любила. А если она возненавидит меня за то, что я сломал ей жизнь? А если возненавидит по-настоящему?
— Я понимаю, Арин. Не волнуйся, я все устрою с документами и билетами, в самое ближайшее время. У вас там хоть мебель есть?
Арина кивнула, а потом все о своем:
— Ему всегда было на нас со Светой плевать. Всегда. Иначе все не получилось бы именно так.
— Уверен, он бы что-нибудь другое выбрал, если бы знал, когда и как все кончится.
Но тогда ты, может быть, не выбрала бы его. Все очень неочевидно в этом сложном мире.
— Спасибо, Вася, — сказала она спокойней. — Что бы мы делали, если бы не ты?
Жили бы, наверное, и жили бы счастливо. Я покрепче обнял ее.
— Да вообще, ты чего, он мне ближе брата стал. Всему меня в жизни научил.
Перед уходом я взял из библиотеки Нерона несколько книжек, Арина не возражала.
Дома меня встретили моя женщина, мой кот и мой сын. Но все для нас четверых, включая Горби, было уже решено. Я просто еще об этом не знал.
Нет, мне не отлилось и не вернулось ничего, я все, как всегда, сделал сам. Сам по себе умница.
Ну, ладно, сначала лучше о том, как жилось-то мне с моим новым маленьким Марком. Я про детей вообще ничего не понимал, то есть, ну, самое странное было, когда кто-нибудь говорил, что у Марка мой нос или Сашины губы. Он, конечно, перестал быть похожим на алкоголика, но даже гладенькие, розовые, милые младенцы все на одно лицо.
Я только про цвет глаз видел — мой цвет, а все остальное в нем казалось странным и несуразным. Почему вообще младенцы так мало похожи на людей? Выглядят, как крошечные беспомощные инопланетяне.
Ну, и заебывать умеют на отлично. Иногда он орал, потому что хотел жрать, иногда у него что-то болело, а иногда он просто орал, хуй пойми почему, что-то ему не нравилось, но что-то загадочное.
Мать говорила, что я в детстве был не подарок, верещал постоянно и засыпал только на руках, либо от усталости. Чаще от усталости.
И хотя Марк оказался поспокойнее меня, все-таки он был моих кровей, и иногда ему что-то въебывалось. Тогда он верещал без остановки. Обалдев от криков, мы вызывали врача. Толстая добрая врачиха говорила, что все хорошо, и даже колик у него нет, если он не голоден, то скучает или хочет спать.
— Так хули ты, блядь, не спишь? — спрашивал его я.
От этого по серьезу можно было поехать головой.
Может, ему снились кошмары? Не знаю, могут ли таким мелким сниться кошмары, и что в них должно происходить.
Как-то, помню, он разорался, а я не спал всю ночь из-за работы и хотел только немножко, блядь, отдохнуть. Надо было ехать спать в гостиницу. Я был вне себя от злости, вышел на кухню, где Саша укачивала Марка, и заорал:
— Если он, блядь, не заткнется, я его сейчас в окно выкину, поняла?!
Саша продолжала укачивать Марка, она глянула на меня, вскинув бровь, в лице совсем не изменилась.
— Все в мире страдание, — сказала Саша, продолжая укачивать нашего сына. — И ничего с этим поделать нельзя.
И мне как-то расхотелось на них орать. Зато я вспомнил, что чуть ее не изнасиловал. Была бы она нормальной, никогда бы не полюбила меня.
В общем, иногда я на мелкого ужасно злился, что вот он такой. В то же время бывали моменты, когда меня тащило от совершенно животной любви к нему. Тогда я ложился рядом и осторожненько, буквально одним пальцем, к нему прикасался.
— Моя радость, — говорил я. — Я так тебя люблю, невероятно люблю. Ты такой удивительный.
Я думал, такое только у мамок бывает, да и то не у всех, но меня прям разбирало, и, когда он хватал меня за палец и крепко его сжимал, я обожал его вдвойне. Он хотел со мной общаться и делал это, как умел.
Меня охватывала тогда страшная нежность, я сам себя в такие моменты не знал и не понимал. Мне было так интересно, что творится у него в голове, как он думает, ведь люди думают с самого начала.
Голова у него была крошечная, и не верилось, что там может мысль поместиться. Саша сказала, что на макушке у него есть такое место, сквозь которое можно пощупать мозг, но делать этого нельзя.
Так что, я очень боялся касаться его головы, трогал только нос и щеки, даже не лоб.
А как такая малявка могла научиться говорить? Что для этого нужно было делать?
Когда Саша писала свою диссертацию, а мы с Марком оставались одни, я совсем не знал, как к нему подступиться. Такое прикольное существо, но хрупкое. Саша сказала, что если его даже встряхнуть — может повредиться мозг. Больше всего на свете я боялся мелкого уронить.
Тогда пизда мне, убью еще одного Марка.
Когда ему было норм, он улыбался. Такой дзеновской улыбкой, ни к кому не обращенной и нездешней. Взрослые редко так улыбаются.
Месяца в два он вдруг улыбнулся мне, когда я спрашивал его:
— Ну, хули? Нормально тебе?
Я сам ему в тот момент улыбнулся, и он сделал то же самое.
А если помру, думал я, запомнит ли он меня? Наверное, нет. Ни как я орал, ни как я улыбался — ничего не запомнит, может, только сны у него какие-то будут, когда он даже станет взрослым, может, я ему явлюсь каким-нибудь незнакомым человеком в кошмаре, или еще в какую роль попаду.
Я часто с ним разговаривал, но больше спрашивал.
— Ну, ты как вообще?
— А ты понимаешь, что ты человек?
— А ты видишь разницу между мной и Горби?
— А увлечения у тебя, например, уже есть?
— А если положить рядом с тобой младенца-девочку, ты просечешь, что это дама?
— Как думаешь, если мы с тобой так заебались, у нас и любовь к тебе больше? Сам знаешь, чем больше вкладываешь, тем больше любишь.
— Или не знаешь?
Марк мне, конечно, не отвечал.
Саша с ним обращалась очень спокойно, не всегда умело, конечно, но без раздражения, без нервов.
Интересно, думал я, он вырастет как мама и как папа? Полугностик и полубандит, например? Наполовину ученый, наполовину долбоеб еще.
Иногда я что-нибудь спрашивал у Саши.
— А почему у него веснушек нет? У нас же есть.
— Еще появятся. С ними не рождаются, это реакция на солнечный свет.
Очень хотелось, чтобы Марк скорее стал, как Света. Чтобы сам задавал мне вопросы, чтобы у него появились мысли свои, чтобы он мне их рассказывал, чтобы, короче, не только про него было интересно, а и с ним.
Иногда мы лежали втроем, я, Саша и Марк на ком-нибудь из нас. Горби мог устроиться у нас в ногах, и тогда это вообще была идиллия, как из сна. Я такого не заслуживал.
Словно бы мы были семьей с какой-то книжной иллюстрации. Знаете, такие советские или, я не знаю, совсем древние семьи века этак девятнадцатого, где все счастливы и довольны, любят друг друга и то, что делают, даже дома ходят в красивых костюмчиках и пускают игрушечные железные поезда по игрушечной железной дороге.
Мне это казалось жутким обманом, потому что так было не всегда. А теперь я понимаю — это тоже такая правда, да, редкая, но абсолютно настоящая.
И пусть я пускал бы игрушечные поезда под игрушечный откос, и пусть Саша рассказывала Марку о катарах во время купания, и пусть Марк мог ебануться и начать орать ни с хуя, и пусть даже Горби блевал шерстяными комками, мы были семьей.
Уж такой, какая получилось. И счастливой семьей, ну, не без перекосов, а как-то в целом.
И все-таки я знал, что это ненадолго.
Чем дальше, тем лучше я это понимал. Нормально мысль оформилась у меня после того, как я проводил в Антверпен Арину и Свету.
Мы стояли в Шереметьево, в освещенном, как церковь, зале. Вернее, тогда мне казалось, что он так освещен. Может, свет был золотой такой от моей усталости, а, может, они лампы сменили. В любом случае, на меня напала странная тоска, словно Арина и Света были мне так же дороги, как Марк Нерон.
Но логично, в принципе, они ведь все, что от него осталось.
Я сказал:
— Ну, удачи вам на чужбине, чего еще добавить?
Света выглядела непривычно серьезно. Казалось, она сильно повзрослела. С детского лица на меня смотрели глаза молодой девушки, тревожившейся о будущем.
Арина сказала:
— Вась, тебе удача нужнее.
— Ну, да.
Арина осмотрела меня, и мне вдруг стало стыдно. Я носил берцы под строгий костюм, совсем как Марк Нерон.
— Все будет хорошо, — сказала она. — Все все забудут.
Я потер глаза, чтобы не расплакаться от этого света.
— Вы как долетите, хоть позвоните мне. И вообще держите в курсе, где вы там, что вы там?
— Посмотрим, — сказала Арина. — Я не думаю, что все это должно быть рядом со Светой.
Все это, то есть, я тоже.
— Да, — сказал я. — Все понимаю.
Арина сказала:
— Спасибо тебе за помощь. Все это очень важно. Я не забуду.
— Да, — сказал я. — Мне зачтется. Может, Бог чего простит.
Света вдруг крепко обняла меня.
— Пока, дядя Вася!
Может, она так в меня вцепилась, потому что на мне был костюм, как у ее отца, и пахло от меня одеколоном, похожим на его одеколон, и даже крест у меня на груди висел такой же.
— Пока, малыш, — сказал я, погладив ее по голове, а у Арины я неожиданно спросил:
— Ты простила его?
Но она только покачала головой, и это решило все.
Арина со Светкой отправились на регистрацию, и я понял, почему-то только сейчас, что закончился некий этап моей жизни, что все уже невозвратимо, и я никогда не приду в квартиру Нерона, как в старые добрые времена, потому что ее продали.
Даже вещей его не осталось. Разве что книжки, которые я не удосужился вернуть.
Некоторое время я смотрел, как продвигается очередь на регистрацию, а потом пошел вон из сраного аэропорта. Я долго просидел в машине прежде, чем выехать с парковки.
Я еще не знал, как скажу все Саше. Наверное, прям как есть. Ну, а что?
Марк Нерон был человек с мозгами, но не учел про Арину, про Свету, что им лучше через это не проходить.
А я был лучшей версией Марка Нерона. Я способен учиться на чужих ошибках.
Когда я умру, Сашу некому будет защитить. К ней станут приходить серьезные люди и требовать моих денег, а она совсем ничего в этом не понимает и не сможет выкрутиться. Останется без гроша в кармане, если вообще жива.
А еще ее могли взорвать со мной в машине, какая была бы славная ирония, ну?
А еще ее могли похитить. Могли похитить Марка. О чем я вообще думал, когда ввязывал их во все это? О себе, конечно. А тут я впервые решил подумать о них. О том, как сложится их жизнь.
Марк может успеть вырасти и полюбить меня прежде, чем я умру. Тогда он повзрослеет в один день, как Света.
Саша может погибнуть вместе со мной. Да что уж там, зачем мелочиться, может, мы сдохнем втроем?
Я ощутил все это очень остро, просто невыносимо. И я врубился, что теряю время. Все могло произойти когда угодно, а я тут сопли жевал.
Решение это созрело у меня довольно давно, но как бы отдельно, я его не замечал, а оно росло.
Я должен был отправить Сашу и Марка за границу. В тот момент, когда я, наконец, произнес это для себя, вслух, в пустой машине, я вдруг пожалел, что оформил отцовство на Марка, что он носит мою фамилию.
Сколько гемора будет с документами, да и к ни к чему это все было, раз я ему буду не отец.
Мне нужно было, даже необходимо было не только отправить их за границу, но и расстаться с ними в подлинном, в реальном смысле. Чисто конкретно, мне нужно было их кинуть.
Но я предпочитал об этом так не думать.
Я не хотел страданий для Саши и для нашего сына. Куда легче отпустить человека, когда он жив. Ну и вообще, со мной они никогда не будут в безопасности. Вот я приеду, к примеру, на день рожденья Марка, и случится какой-нибудь пиздец. Кому это нужно?
До меня вдруг дошло, что для тех, кого я любил, у меня всегда получалось сделать хорошо и даже идеально лишь одну вещь — исчезнуть. И только эта вещь была моим женщинам полезна и нужна.
Теперь у меня была семья, хорошая семья, я ее любил. И лучшее, что я мог сделать для своей семьи по-прежнему упиралось во все то же самое. Я должен был уйти от них, чтобы они прожили другую, счастливую жизнь. Ну, да, без меня, не вопрос. Но и без моих похорон, без страха, без трагедий.
У меня еще был шанс устроить все правильно.
Я приехал домой, Саша открыла мне дверь и приложила палец к губам.
Спит, значит, мелкий.
Я сказал:
— Вы едете в Антверпен.
— Что? — спросила она тихо.
— Не сейчас. Надо еще недвижимость там какую-то прикупить, документы, опять же, обставим все по первому классу.
— Вася, — сказала она. — Для начала объясни мне, зачем нам ехать в Антверпен?
— Ничего. Там будешь писать свой диссер, а сюда приедешь защищать. Или там в универ устроишься, а? Начинай-ка учить бельгийский.
— Не существует бельгийского языка. В Бельгии говорят по-французски и по-фламандски. Фламандский — диалект голландского языка. В Антверпене говорят на нем. Вася, — добавила она терпеливо. — Ты не объяснил, зачем нам ехать в Антверпен.
Мы так и стояли в коридоре. Я боялся разбудить Марка и говорил очень тихо.
— Потому что мы расстанемся с тобой, — сказал я. Саша и бровью не повела.
— А почему мы расстанемся с тобой?
— Потому что я люблю тебя. И я люблю Марка.
— Какое совпадение.
— И я хочу для вас нормальной жизни.
— А ты поинтересовался об этом у меня? Логично предположить, что у меня тоже есть мнение по этому вопросу.
— Нихуя твое мнение не значит! Ты не понимаешь ничего! В книжках можешь все понимать, а в жизни ничего не понимаешь! Ты можешь умереть, он может умереть! Рядом со мной все умирают! И ты умрешь! Ты меня возненавидишь, когда я умру! Я не хочу, лучше сейчас ненавидеть! Лучше пошла-ка ты нахуй.
Проснулся и зарыдал Марк, Саша подняла вверх указательный палец, мол, секундочку и ушла к Марку, а я остался в коридоре с бешено колотящимся сердцем.
Вечером она пришла ко мне и сказала:
— Как я понимаю, ты все решил давно.
Давно решил, но ничего не знал.
Я кивнул.
— Я вас обеспечу до конца жизни. У вас будет все. Но не люби меня больше, и он пусть обо мне ничего не знает.
Саша смотрела на меня, как на идиота. Потом она сказала:
— Не надо перекладывать с больной головы на здоровую, Вася.
Я так и не понял, что она имела в виду.
Ночью я слушал, как они с Марком дышат, и думал, почему все-таки Антверпен? Почему, например, не Майами? Не Нью-Йорк? Почему не Амстердам? Не Копенгаген?
Да потому, что часть меня, тупая и детская, все надеялась, что, когда вырастет мой Марк, он встретит Неронову Свету, они полюбят друг друга, и у них будет семья, и между нами с Нероном останется что-нибудь, кроме крови.
Тупо это, конечно. А мне оставалось только всеми силами забывать, что у меня есть ребенок, что есть женщина, которую я люблю.
Ну и нормально. В мире всегда что-нибудь такое происходит, Саша сама говорила. Облом на обломе.
Когда я начал заниматься поиском квартиры, Саша не спорила, когда я занялся документами, она сказала:
— Ты делаешь большую глупость.
Но у Саши была чудесная привычка жить своей жизнью и не лезть в чужие дела. И как бы она меня ни любила, не стала бы она в этом копаться, в том, что я для себя открыл. Ну, и в себе.
Если б я ей объяснялся, пришлось бы говорить, что я убил Нерона, но она и так, я думаю, все знала.
С квартирой дело затянулось, с документами тоже все не очень быстро продвигалось, и я почти перестал верить в то, что, в конечном итоге, они уедут. В тот день, когда я увидел Сашин вид на жительство, у меня сердце защемило и все такое.
Ну, бля, подумал я, теперь точно все.
В ту ночь мы с ней так трахались, так кричали, так кусались, словно нам одинаково хотелось ничего друг от друга не оставить.
Потом, снова ласковая, она лежала головой у меня на груди и ничего не говорила. За окном было уже совсем светло.
— Ты все собрала? — спросил я.
— Да, — ответила она и спросила. — А ты обо всем подумал?
— Да, — ответил я.
И вот следующей ночью, после нашей бессонницы от любви, после всех дневных хлопот, я снова оказался в Шереметьево. Теперь я провожал не жену и дочь друга, а свою женщину и своего сына. На Марке была страшно смешная шапочка, выглядел он в ней таким додиком.
— Давай, любимый мой пиздюк, — сказал я. — Расти большим.
Сашу я крепко поцеловал в губы. Но мы еще долго стояли молча и втроем. Я их с мясом от себя отрывал, чтобы счастливее были.
Я сказал:
— Деньги будут, не переживай.
— Меня не волнуют деньги, — сказала она.
— Он маленький. Тебе нужно дома сидеть, вон, науку делай.
Я почесал башку, а потом глянул на перевозку.
— Про Горби сама все знаешь.
Горби иногда мяукал, напуганный непривычным светом и запахом аэропорта, я волновался, как он перенесет полет.
— Сейчас Гриня подойдет и идите на регистрацию, — сказал я. — Он в Антверпене вам поможет и поедет через недельку, да?
— Ты уверен?
— Про Гриню?
— Про Горби.
Я помолчал.
— Да, — сказал я, наконец. — Уверен. Горби мой друг. Пусть у Марка будет мой друг. Если что-то дарить, то друга, да? Тем более, раз уж я с вами расстаюсь, так и кота под шумок надо от себя отодрать.
А то кто его будет кормить, когда я откинусь?
Господи, подумал я, как же пусто будет в моем доме. Снова объявили регистрацию на рейс, уже в третий раз. Я поцеловал Марка в щеку, он мне улыбнулся.
— Дурак ты, — сказал я. — Навсегда расстаемся.
Никогда не расстанемся.
— Это ты дурак, — сказала Лапуля, и я снова ее поцеловал. Пришел Гриня, взял перевозку с Горби, я в нее заглянул.
— И тебя я люблю, и тебе за все спасибо.
А потом я ушел. И это было очень просто, потому что я знал, что делаю все правильно.
Только когда их самолет уже должен был быть в воздухе, я, подъезжая к дому, подумал, как умудрился испортить свою жизнь.
Ну, должен же у человека быть какой-то талант.
