Вера припарковалась рядом с табличкой «Посетители». Кругом было почти пусто. Парковка для сотрудников находилась ближе, но там был шлагбаум, открывающийся из проходной. Она могла бы, конечно, встать рядом с ним и звонить, пока ей не откроют, но сегодня она была не в боевом духе.

Она позвонила заранее, и ее ждали. Она попросила пообщаться с кем-нибудь, кто хорошо знал Джини, и удивилась, когда ее провели прямо в кабинет начальника тюрьмы. Она понимала, к чему это. Самоубийство в тюрьме – тонкий вопрос. Наверняка у них есть свои рейтинги. Он захочет показать, что его заведение за это не в ответе, что они полностью исполняли указания. Но как только она его увидела, то поняла, что была не права. Он стоял у окна, смотрел вниз на забетонированную площадь, темную из-за высоких стен, окружавших ее. Через нее вели группу женщин. Они стояли, топая ногами и крича, в ожидании, чтобы офицер запер дверь одного из зданий и открыл дверь другого.

– Это образовательный блок, – сказал начальник. – Джини проводила там много времени. Я думал, это может ей помочь, что она расценит это как конструктивный способ времяпрепровождения. Очевидно, я ошибся.

– Значит, вы не считали, что она может покончить с собой?

Он повернулся лицом к комнате.

– Нет. Но я не удивился, когда это произошло. Я чувствую себя ответственным. Я должен был это предвидеть.

– Вы в ответе за множество женщин. – Она произнесла это как факт, не как оправдание, но он отмел эту мысль, качая головой.

– Никто из них не провел здесь столько времени, сколько Джини. Совершенно незаслуженно. Она не представляла никакой угрозы безопасности. Если бы она говорила, что нужно, ее бы перевели на вольное поселение много лет назад.

– Но она отказывалась подыграть?

– Думаю, она была не способна на ложь, – сказал он. – Я работаю в тюрьме уже двадцать лет и таких, как она, не встречал.

– Значит, вы поверили ее защите во время суда?

– Джини Лонг никого не убивала, – твердо сказал он. – Я это понял, как только ее встретил.

Вера подумала, что он был в нее немного влюблен и что он слишком сентиментален, чтобы руководить женской тюрьмой.

– Как она вписалась?

– Никак. Не сдружилась ни с кем из женщин. Те, кто получает пожизненное, часто достигают статуса знаменитостей. Не из-за самого преступления, не потому что все здесь садисты. Просто такие случаи всегда публично освещаются. И такие преступники оказываются в центре внимания, их жизнь становится проще. Но Джини отказывалась играть эту роль. Если она и говорила об обвинении, то только чтобы заявить о своей невиновности.

– Она с кем-нибудь сблизилась?

– Ни с кем из заключенных, как я уже сказал. Но год назад мы назначили нового капеллана, и Джини, казалось, ее уважала.

– Что насчет офицеров? Учителей?

– Нет. Тюрьма работает по принципу согласия. Осужденные признают вину и право властей распоряжаться их жизнью. Джини так и не призналась. Она сомневалась во всех, провоцировала. Это сделало ее непопулярной. Стандарты преподавания в тюрьме, особенно в такой, где большинство содержатся короткое время, должны быть базовыми. Джини не подчинялась, почти грубила. Она была образованна лучше, чем большинство учителей, и не скрывала этого.

– Как она ладила со своим инспектором по условно-досрочному?

– Они редко общались. Обычно инспекторы должны поддерживать связь с осужденными в тюрьме, но зачастую у них есть более срочные дела. Я просмотрел отчет о состоянии Джини после ее смерти, и Роберт Уинтер, кажется, все делал правильно. Пытался убедить ее говорить и делать то, что нужно. Приходил к ее отцу, надеясь найти ей поддержку и дом, если ее отпустят. Боюсь, мистер Лонг не очень помог.

– Лонг думал, она убила девочку и заслуживает быть здесь.

Начальник, казалось, лишился дара речи. Вере захотелось его ударить, встряхнуть его.

– Вы знали, что мистер Уинтер был косвенно связан с делом Мэнтел? Тело девочки нашла его дочь.

– Нет. – Начальник казался потрясенным. – Но я его никогда не видел. Не было причин встречаться. Я, конечно, поддерживаю регулярную связь с инспекторами, которые базируются здесь, но не с теми, кто приезжает со стороны.

– Когда он в последний раз навещал Джини?

Начальник потянулся и вытащил папку из аккуратной стопки на столе под окном, но Вере показалось, что он уже знал ответ.

– За три дня до ее смерти.

У капеллана был маленький кабинет позади часовни. Обычно она в это время уже уходила, как сказал начальник тюрьмы, но сегодня специально осталась, чтобы встретиться с Верой. Он позвал ее проводить приветливую молодую женщину-офицера, которая обращалась к арестанткам по имени. Было время пить чай, и они собрались в беспорядочную очередь вдоль коридора, чтобы забрать еду из окошка. Очень худая девушка со спутанными волосами и шрамами на запястьях пела сама себе, громко и агрессивно. Никто не обращал на нее внимания. Джини тоже стояла бы здесь, подумала Вера. Отстраненная и одинокая.

– Вы знали Джини Лонг? – спросила она офицера.

– Да.

– Какого вы были о ней мнения?

Женщина пожала плечами.

– Не особенного, честно говоря. Она считала себя лучше остальных. И крутила, как хотела, начальником тюрьмы. Хотя это сделать нетрудно. Он ведется на все их сопливые истории.

Она поняла, что повела себя неделикатно, и остаток пути они шли молча, мимо любопытных женщин, толкавших друг друга.

Капеллан была невысокой. На ней был яркий кардиган и белый свитер с высоким воротником, символически представляющий воротничок священнослужителя, и красные рубчатые брюки. Она сделала Вере чай.

– Ради этого большинство и приходят, – сказала она. – Попить чай из фарфоровых чашек с печеньем. Я не возражаю. Не так уж это и много.

– Джини тоже ради этого приходила?

– Она говорила, что ради умной беседы и отдыха от шума в основном флигеле.

– Звучит разумно.

– Возможно. И довольно заносчиво. Она была не самым приятным человеком, инспектор. Думала, что она отличается от других. Не хотела давать им шанс.

– Она была невиновна, – ответила Вера, пытаясь сдержать злость. – Этим и отличалась от остальных. Как часто вы с ней виделись?

– Раз в неделю, утром по пятницам. Начальник тюрьмы попросил меня с ней поговорить, когда я только сюда приехала. Говорил, что ей тяжело. Она не ладила с назначенным ей инспектором. Постепенно мы стали встречаться каждую неделю. Мне не совсем понятно, что ей на самом деле было нужно.

– О чем вы говорили?

– Не о религии, – быстро сказала капеллан. – Она сразу заявила, что на эту тему мы общаться не будем: «Моя мать верила в весь этот бред, и что ей это дало?» Она всегда была начеку, не отвлекалась ни на что, что могло бы помешать ее борьбе. Как будто ей нужно было оставаться злой, чтобы не утратить веру в себя. «Сдаться было бы очень просто, – сказала она однажды. – Отпустить». Она отпускала себя только тогда, когда говорила о музыке. Тогда она становилась другим человеком, более мягкой, расслабленной.

– Вы обсуждали дело Мэнтел?

– Она обсуждала, конечно. При любом удобном случае. Мне было неловко. Я не знала, как реагировать. Я не хотела поощрять иллюзорные надежды. Дело один раз подавали на апелляцию, вскоре после оглашения приговора, но вернули. Не было новых улик. Я не думала, что его когда-нибудь откроют снова. И конечно, моя подготовка, мои убеждения и тюремный кодекс велят принимать факт правонарушения. Это необходимо для дальнейшей реабилитации.

– Значит, вы верили в то, что она убила девочку? – Вера подумала, что все это какое-то ханжество и бред.

– Я наивный человек. Не думала, что суд может настолько ошибаться. Я думала, что она, возможно, убедила себя в своей невиновности, потому что не могла смириться с тем кошмаром, который сотворила. И я также не могла игнорировать возможность того, что она пытается мной манипулировать, дурит меня.

– Она предпринимала какие-то шаги, чтобы очистить свое имя?

– Поначалу, думаю, да. Она писала письма в газеты и всем, кому только могла, заявляя о своей невиновности. Впрочем, вскоре она перестала быть сенсацией, и пресса потеряла к ней интерес, пока в «Гардиан» не написали ту заметку о десятилетии процесса. Вскоре после ее осуждения ее мать опубликовала в одной из лондонских газет заметку с ее фотографией с просьбой откликнуться всех, кто мог видеть Джини в Лондоне в день убийства. Потом ее мать умерла, и она, видимо, потеряла надежду. Все, что ей оставалось, это снова и снова перебирать факты.

– Этим она и занималась на ваших встречах?

– В основном. Мне это казалось нездоровым, повторять одни и те же истории, неделю за неделей. Она сказала, что не должна забывать. Что все остальные забудут, что случилось. Однажды, говорила она, ей, возможно, придется предстать перед судом и снова изложить ее версию событий. И ей нужно будет знать, что сказать.

– Вы помните, что она вам рассказывала?

– О да, – ответила капеллан. – Я слышала это достаточно много раз. – Она слегка развернулась в кресле, отведя взгляд от Веры. На улице был какой-то шум, говорили на повышенных тонах, кричал офицер, но она не обращала внимания. – Джини страстно любила музыку. Была амбициозна. Хотела построить в этой области карьеру. Не преподавать, говорила она. Это ей никогда не давалось. Она знала, что попасть в эту сферу сложно, поэтому в университете была очень сосредоточенной, концентрировалась на работе. Она ходила на свидания с парой ребят, но ничего серьезного. Они бы только мешали. Потом она встретила Кита Мэнтела и влюбилась. Как подросток влюбляется в кинозвезду. Но Кит Мэнтел был настоящим, доступным и, кажется, отвечал ей взаимностью.

– Что она чувствовала к Киту Мэнтелу, когда попала в тюрьму?

– Говорила, что ни о чем не жалеет. Что то лето было самым чудесным временем в ее жизни. Она держалась только воспоминаниями о нем. Думаю, она считала, что, когда ее оправдают, они снова сойдутся.

– Она говорила об Эбигейл?

– Да, и в таком духе, как будто сама винила девушку в ее убийстве. Мне очень не нравилось, как она о ней говорила. Она сказала, что у Эбигейл была ненормальная, странная власть над отцом. «Если бы я была религиозным человеком, я бы сказала, что она – демон. Я пыталась ее понять, но сложно понять кого-то настолько испорченного и помешанного на себе самом. Конечно, я понимаю, как это вышло: мать умерла, когда она была маленькой, отец ее баловал. Но она превратилась в монстра, и этому нет оправданий». Конечно, она винила Эбигейл в том, что Кит решил вышвырнуть ее из дома. И было видно, что ей все еще больно из-за этого. Она все еще придумывала этому оправдания, пыталась найти объяснение, чтобы не чувствовать себя брошенной любовницей.

– Она говорила о дне убийства?

– Да, почти то же самое, что и в суде. Она позвонила в Старую часовню рано утром. Был включен автоответчик. Но это не значило, что Кита нет дома. Она сказала, что он не стал бы говорить с ней, что он знал, что, если они поговорят, ему придется позволить ей вернуться. Ей хотелось пойти к нему, но были выходные, и она знала, что, если там будет Эбигейл, он не будет вести себя естественно. Она решила уехать в этот день спонтанно. Доехала до Халла и села на первый поезд до Лондона. Вернулась на поезде под вечер. Никто ее не видел и не говорил с ней. Когда она вернулась домой к родителям, то узнала, что Эбигейл мертва. Она пыталась позвонить Киту, высказать соболезнования, но ответа снова не было. Ее родители убедили ее не ходить к нему. Потом ей рассказали, что он переехал к другу, чтобы спокойно погоревать. Через несколько дней ее арестовали.

– У нее были какие-нибудь теории о том, кто убил Эбигейл?

– Она обычно как-то неопределенно говорила о том, что Эбигейл напрашивалась на неприятности. Тем, как она одевалась и заигрывала с мужчинами. Кривлялась, хихикала, флиртовала. С какими-то грустными больными стариками, говорила Джини. Я думала о том…

– Да?

– Я думала о том, не говорит ли Джини о своем отце. Не потому ли она так его ненавидела. Не за то, что он убил Эбигейл, – убийство она бы ему простила. Но за то, что позволил ей взять на себя вину. За то, что оставил ее гнить здесь. Правда, я в это не верила. Не больше, чем на минуту. Я считала, что она виновна.