С полдороги

По ветровому стеклу колотили струи дождя, и водитель включил дворники, которые ритмично задвигались туда-сюда, через равные промежутки времени издавая легкий попискивающий звук. «Света», столь необходимого Домисиль, хватило как раз на то, чтобы отщелкать несколько кадров с ЖБМ на краю платформы. Домисиль прислала Авроре на почту четыре фотографии с просьбой к ЖБМ выбрать лучшую, пока она отсматривает снимки, сделанные в саду, с Бланш, и на кухне – по ее мнению, «наделенные потенциалом неотразимости». Аврора пролистала на планшете присланные картинки. Приходилось признать: если Домисиль и была жуткой прилипалой, дело свое она знала. Аврора еще никогда не видела таких удачных фотографий ЖБМ. Рельсы тянулись вдаль, сливаясь в туманной дымке с небесами; на их фоне выступала фигура ЖБМ, которого фотограф снял по пояс, в идеально сидящем пиджаке и элегантной белой сорочке с расстегнутой верхней пуговицей. ЖБМ смотрел вперед с легкой полуулыбкой; выражение трезвой искушенности, навечно застывшее в глубине его глаз, здесь было почти незаметно. Первые три снимка были практически идентичными, но вот на четвертом ЖБМ поднял руку к голове, приглаживая взлохмаченные ветром волосы: «брегета» на его запястье видно не было, зато в кадр попали красивые запонки. Изображение руки, заснятой в движении, немного размазалось, придавая четвертой картинке динамику, на что в своем сопроводительном письме обращала внимание Домисиль, в то же время указывая, что, по ее мнению, следует остановить выбор на одной из трех первых фотографий. Аврора протянула ЖБМ айпад, чтобы он взглянул на фотографии, но он лишь отрицательно мотнул головой и продолжал созерцать в окно город под дождем. С тех пор как они сели в машину, он не произнес ни слова и лишь смотрел невидящим взглядом на проплывающие мимо перекрестки и застывших возле светофоров пешеходов.

«У меня дочки нет. А у тебя? – У меня есть. – Сколько ей? – Тридцать три. А твоим мальчикам? – Двадцать два и двадцать четыре. – Как время летит…» Вот оно. ЖБМ вновь и вновь прокручивал в голове этот короткий фрагмент их разговора. Именно в нем и заключалось то, что не давало ему покоя. То, чего он не понимал, но что его мозг зафиксировал помимо его воли. Сейчас он мог поклясться, что самое главное было сказано – вернее, не сказано – в краткий промежуток между двумя репликами. В те две секунды, которые отделяли его слова «У меня дочки нет» от его же вопроса Беранжере: «А у тебя?» Что-то в эти две секунды произошло. Или в одну секунду. Что-то неуловимое, наподобие пресловутого двадцать пятого кадра, который попадает прямиком в мозг, минуя зрение. ЖБМ сосредоточился. Надо абстрагироваться от обстановки ресторана, от звука голосов за соседними столиками и звяканья ножей и вилок. Это ему почти удалось. Он вспомнил, что губы Беранжеры как-то странно дрогнули, а взгляд стал более пристальным. ЖБМ чувствовал, что вот-вот поймет, в чем дело, когда картинка наконец встала у него перед глазами. Губы Беранжеры в тот миг тронула почти незаметная насмешливая улыбка, из-за которой изменился и ее взгляд. Он стал анализировать: за все время их краткой встречи оба испытали самые разные чувства – удивление, смущение, сожаление, нежность, пожалуй даже грусть, – но ни намека на иронию. Ирония появилась в глазах и на губах Беранжеры только в ту секунду. Только после того, как он сказал: «У меня нет дочки». Иначе говоря, Беранжера ответила на его слова ироничной улыбкой. Тридцать три года. Если ее дочери сегодня тридцать три года, значит, Беранжера родила ее вскоре после того, как они расстались. Но дата рождения могла быть сдвинута на несколько месяцев. Допустим, сразу после его отъезда она познакомилась с кем-то и забеременела. Тогда откуда эта насмешливая улыбка? Он ведь не сказал ничего смешного. Зато сам собой напрашивался другой вывод. Он сказал, что у него нет дочери. На свете существовал всего один человек, который мог воспринять эти его слова с иронией.

– Макс, сколько отсюда ехать до Дижона? На машине?

– До Дижона? Часа три с половиной. Максимум около четырех.

– А на скоростном поезде? – спросил он Аврору.

– Часа полтора? – предположил водитель, бросив на Аврору вопросительный взгляд в зеркало заднего вида.

– Что-то в этом роде, – подтвердила она.

– Поворачиваем, – приказал ЖБМ. – Возвращаемся на вокзал. Аврора, закажите нам два билета. В поезде поработаем.

– Простите, но что у нас за дела в Дижоне? – изумленно спросила Аврора. – Они не могут подождать? А как же с Пустыней Рец? И с Пьером?

– Нет, они не могут ждать. Пьер пока поедет с нами.

Аврора обратилась к айпаду.

– Есть поезд через четырнадцать минут.

– Макс, – коротко сказал ЖБМ.

– Сделаем, месье. – Водитель развернулся и, впритирку проскочив мимо автобуса, надавил на педаль газа.

– И все же, что мы собираемся делать в Дижоне? – настойчиво повторила Аврора.

– Мы едем не в Дижон. Мы едем в местечко километров за тридцать от Дижона. Между Вон-Романэ и Нюи-Сен-Жорж.

Человек, мечтавший играть на барабанах

Крупная кошка под кайфом. Именно такой навсегда запомнит ее Ален. Она лежала на диване в джинсовых шортах и короткой белой рубашонке, закинув длинные босые ноги на подлокотник, и курила аккуратно скрученный косяк. Волосы у нее странным образом как будто существовали отдельно от головы, похожие на раскидистые пальмовые листья.

Она уставилась на Алена мутным взором. «Ирина, русская актриса», – коротко представил ее Лепель. Судя по всему, это была его подруга – или любовница, что в принципе одно и то же. Интересно, подумал Ален, как это Лепелю удалось соблазнить такую красивую – и молодую – женщину. Алену приходилось встречать девушек, которым хотелось читать стихи и петь песни, обсуждать с ними картины и фильмы. Эта девушка вызывала совсем другие, более сложные чувства – ее хотелось то ли, не сходя с места и не слушая возражений, трахнуть, то ли попросить выйти за него замуж. Что до второго варианта, то с ним он явно опоздал; ну а относительно первого… Ему никогда и в голову не пришло бы силой навязываться женщине. Поэтому он понимал, что Ирине, раз уж ее так звали, суждено навсегда остаться для него прекрасной и недостижимой мечтой наподобие фантастической красоты рыб, которыми можно лишь любоваться через толстое стекло океанариума. Как и эти экзотические создания, она не обращала внимания на посетителей и существовала в своем мире, в представлении Алена состоящем из снега, любовников, контрабандной водки и волков. Лепель не выразил горячего желания увидеться с Аленом, но в конце концов поддался: тот приходил посмотреть на его первые перформансы, в том числе на тот, где он точил карандаши. В последний раз они встречались в двухтысячном году на коктейле, организованном фондом Картье по случаю небольшой ретроспективной выставки, посвященной творчеству художников-вещистов – идею создания этого направления еще в начале девяностых высказал Лепель. Он послал Алену приглашение на открытие вернисажа, но поговорить им там так и не удалось.

* * *

– Вот и хорошо, что письмо затерялось, – сказал Лепель, возвращая Алену конверт с эмблемой «Полидора» и снимая с носа очки с полукруглыми стеклами. – Только представь на минуту, куда бы это нас привело…

Ален промолчал. Ирина замахала рукой, чтобы ей тоже дали посмотреть письмо, и Ален протянул его ей вместе с конвертом.

– Ты живешь на улице Москвы? – удивилась она. – Здесь есть улица Москвы?

– Да. А рядом улица Санкт-Петербурга. Ее недавно переименовали. Раньше она называлась улица Ленинграда.

– Это русский квартал? – с сильным акцентом спросила она.

– Нет, это европейский квартал. Все улицы носят названия европейских столиц или просто крупных городов.

– Жалкими неудачниками, вот кем мы стали бы! – заявил Лепель, поднимаясь с кресла. – Играли бы в провинциальных домах культуры в залах на пятьдесят человек. Вот что за жизнь ждала бы нас. Не жизнь, а дерьмо! И от этой перспективы нас избавила твоя почта. Я бы на твоем месте отнес им букет цветов.

Собираясь к Лепелю в мастерскую в департаменте Ивелин, Ален готовился к чему угодно, только не к этому.

– У нас могло бы получиться, – возразил он. – Многие группы добились успеха, возьми тот же «Телефон»…

– «Телефон» давным-давно распался, – перебил его Лепель. – К тому же они начинали намного раньше нас, еще в семьдесят седьмом. До всякой новой волны. «Телефон» играл панк-рок, если ты не в курсе.

– Ну и что, что они распались? – не согласился Ален. – Depeche Mode, Eutythmics, The Cure тоже существовали на протяжении какого-то времени, и значение имеет именно это. Кстати, «Индошин» по-прежнему играет.

– Ты ошибаешься, – безапелляционным тоном заявил Лепель. – «Индошин» действительно «восстал из пепла», но здесь есть один нюанс. Он воскрес благодаря Никола Сирки-су, а это – законченный псих, помешанный на славе. Если бы не он, ничего у них не вышло бы. Я признаю, что в годы упадка он вел себя очень мужественно, все девяностые он продолжал верить в свою группу, хотя все от нее отвернулись, но… Слушай, ну посмотри хоть на себя! Ты врач, у тебя своя практика, куча пациентов, ты зарабатываешь хорошие деньги, можешь позволить себе купить загородный дом – а может, уже купил, можешь оплачивать детям образование, ходить по ресторанам, ездить в отпуск… Даже Воган бросил это дело, когда понял, что у нас нет никаких перспектив. Даже ЖБМ! Ты что, думаешь, он всю жизнь мечтал стать нашим продюсером? Нашим импресарио? Нет, конечно! Он и не собирался связывать с нами свою судьбу. А наша вокалистка, Беранжера? Что с ней стало? Неизвестно. А я? Да, я? Неужели ты и правда веришь, что я отказался бы от того, что имею сейчас, и предпочел стать рядовым барабанщиком в группе, которую приглашают зажигать на деревенских ярмарках? Я богат и знаменит. А с вами я превратился бы в неудачника.

– Ты есть неудачник, – проговорила Ирина, выпуская клуб дыма.

– А ну дай сюда, – рявкнул Лепель и вырвал у нее из рук письмо, которое протянул Алену. Тот убрал письмо назад в конверт.

– Ладно, так сохранилась у тебя та кассета?

Лепель вздохнул и пожал плечами:

– Дружище, прошло тридцать три года. Разумеется, она не сохранилась. А ты не потерял мою картину? Ту, из карандашных стружек? Они здорово поднялись в цене, так что ты удачно вложил деньги. За сколько ты ее купил?

– Не помню, – ответил Ален. – Тогда еще франки ходили. За тысячу, что ли…

– Хо! – воскликнул Лепель. – А сегодня она стоит двадцать тысяч евро! Вот так-то! – И он покачал головой, словно сам поражаясь своей щедрости.

Ален допил апельсиновый сок. Его поиски зашли в тупик. Те из бывших товарищей, до кого он сумел дотянуться, не сберегли кассету. Впрочем, какое это теперь имело значение? С кем он повидался? С чокнутым фашистом, свихнувшимся на политике. С владельцем тайского отеля, которого он избавил от фурункула на заднице, – в эту минуту тот наверняка сидит за столом и лакомится рыбой на гриле с красиво воткнутым в ее пасть цветком. Наконец, с самовлюбленным современным художником, довольным своей жизнью, которому глубоко плевать на «Голограммы».

* * *

За несколько дней до того, как Лепель согласился пригласить его к себе, Ален еще раз перечитал письмо из «Полидора», на сей раз обратив внимание на подпись: «Клод Калан, художественный руководитель». Благодаря интернету он быстро получил все необходимые сведения. Сегодня музыкальный продюсер удалился от дел, но в 1980-1990-е годы он пользовался довольно значительным влиянием. Судя по всему, он принадлежал к категории тех скромных тружеников, чьи имена остаются неизвестными широкой публике, хотя в кругу профессионалов их ценят очень высоко. Такие никогда не лезут на первый план, предпочитая тихо и спокойно зарабатывать большие деньги. Фирма Калана сотрудничала со многими знаменитыми исполнителями, как французскими, так и зарубежными, и, если верить интернету, в ее послужном списке фигурировало несколько настоящих хитов. С фотоизображениями дело обстояло хуже. Гугл выдал всего две недавние фотографии, небольшого формата и сделанные с изрядного расстояния, на которых была не столько видна, сколько угадывалась худощавая фигура седовласого старика лет семидесяти. Ален поместил письмо из «Полидора» в сканер, сделал цветную цифровую копию и сел писать ответ человеку, больше тридцати лет назад назначившему ему встречу. Он объяснял, что из-за небрежности почтовой службы не смог вовремя получить его письмо (файл прилагается), и интересовался, помнит ли месье Калан про группу «Голограммы». Ален ни на что особенно не надеялся и даже не спрашивал, сохранилась ли в «Полидоре» кассета с записью их пяти песен. На самом деле ему просто надо было выговориться, поделиться своей историей хоть с кем-то. Он позвонил в «Полидор» и услышал от девушки-секретаря, что месье Калан действительно вышел на пенсию, но фирма пересылает ему все сообщения, поступившие на его имя. Ален отправил письмо по электронной почте, но пока так и не получил ответа. Он подозревал, что не получит его никогда.

* * *

В комнате повисло молчание. Ален смотрел на огонь в камине, прикрытом жаропрочным стеклом. Гостиная у Лепеля была от пола до высокого потолка выкрашена белым и переходила в кухню, устроенную на американский манер. Из окна, выходившего в сад, виднелась стеклянная крыша стоящей отдельно мастерской. Ален понимал, что, несмотря на неуют и безликость, эта хижина стоит не меньше двух миллионов евро, если не все три. Продолжать спор с ее владельцем ему не хотелось. В сущности, Лепель был прав. Да и грех ему жаловаться на свою жизнь. Так что письму самое место в мусорной корзине. Ален простился.

Не успел Лепель закрыть за ним дверь, как на него набросилась Ирина:

– Почему ты не давал ему песни? Какой же ты сволочь!

Лепель не удостоил ее ответом. Он плюхнулся в кресло и уставился перед собой неподвижным взором. С губ его сами собой сорвались проклятия – вначале похожие на тихое бормотание, они чем дальше, тем больше набирали силу и громкость, пока не перешли в крещендо, заставившее его вскочить на ноги и заорать:

– Черт бы их всех побрал, у нас получилось! У нас все получилось! Нас пригласили на прослушивание! Я всегда знал, что мы классно играли! – Он воздел руки к небесам, словно призывая Господа в свидетели. – Я знал, я всегда знал! – Его вопль сменился горестным стоном. – И этот придурок притащился ко мне со своим дурацким письмом! – Он схватил со столика журнал и с силой запустил им в дверь. – Какого хрена? Я спрашиваю, какого хрена?! Какого хрена у меня отняли мою жизнь? Уроды! Ублюдки!

Он схватил еще одну газету и принялся методично рвать ее, швыряя клочки на пол.