Беранжера

Мы легко забываем людей, их лица и имена. Я почти не помню Алена – парня, который играл на гитаре и учился в медицинском. Отец у него тоже был врач. Когда мы записали пробный диск для отправки на студию, стали думать, какой указать обратный адрес. Нас было пятеро, но вписывать пять разных адресов показалось нам глупым – наверняка что-нибудь напутают. Решили, что дадим один адрес, а тот, кому придет ответ, известит остальных. Воган жил в Жювизи и говорил, что у них почта вечно теряет письма. ЖБМ снимал крошечную квартирку, но как раз собирался с нее съезжать и на какое-то время поселиться в отеле. Его брат только что расстался со своей тогдашней подругой и занимался поисками жилья; Лепель обитал в студенческом общежитии при Художественной школе. Что до меня, то мои отношения с владельцем арендованной комнатушки под крышей складывались не лучшим образом – его раздражало, что ко мне ходит слишком много народу. Адрес Алена был идеальным: дом в престижном Восьмом округе, подъезд, днем не запиравшийся на кодовый замок, чтобы не создавать трудностей пациентам, которых принимал у себя в кабинете его отец-врач. Плюс у них появилась новая консьержка, португалка, аккуратно разносившая почту по квартирам. Только никакого письма мы так и не получили.

Я закрываю глаза и не могу представить себе лица Алена. Оно от меня ускользает. Так бывает, когда стараешься вспомнить какую-нибудь фамилию – вроде бы вертится на языке, а назвать не можешь. Он был брюнет, с длинными волосами, закрывающими шею. По-моему, он был в меня влюблен. Но, поскольку я была девушкой ЖБМ, никогда не пытался даже намекнуть, что я ему нравлюсь. Он подарил мне сорокапятку «Голубых слов» Кристофа. Ален обожал эту песню и считал, что она дала рождение всему направлению «новой волны». Никто в группе с ним не соглашался. Я потом много раз слышала ее по радио и телевизору и думаю, что он не так уж ошибался: в песне и правда есть что-то чистое и холодное, какая-то внутренняя решимость. Кристоф явно опередил свое время. А может, это был просто подарок, а Ален вовсе не был в меня влюблен. Давно все это было. Еще одно лицо напрочь стерлось у меня из памяти – парня, который играл на синтезаторе. Вот его я вообще не помню, даже смутно; вроде он был блондин… Или шатен? И как его звали, забыла. Зато помню Стэна Лепеля, который тогда был никакой не Стэн, а Станислас. Но его я несколько раз видела на фотографиях, в том числе на прошлой неделе в газете «Монд». Они напечатали статью, посвященную его инсталляции в виде гигантского мозга в саду Тюильри. Он сильно изменился. Стал коротко стричься, а раньше носил длинные кудри. И кожаные браслеты на запястьях. Вот уж не думала, что он сделает карьеру в современном искусстве; он всегда говорил, что учится в художке только ради родителей, которые считали, что их помешанный на музыке сын должен получить хоть какое-то образование. Может, он и правда хорошо рисовал, но живопись его совершенно не интересовала. Его фишкой всегда были ударные. Он наизусть знал имена всех великих барабанщиков, оставивших свой след в истории рока, и даже позволял себе высказывать сомнения в таланте ударника «Роллинг стоунз» Чарли Уоттса. Если кто из наших и мог рассчитывать на настоящий успех в музыке, так это он. Он и еще, конечно, Воган, который был тогда толстым пареньком с детским выражением лица, что особенно подчеркивала его стрижка под горшок. Вел он себя тихо и скромно.

Прошло лет двадцать пять, не меньше, и вдруг как-то поздним вечером, переключая кнопки на телевизионном пульте, я наткнулась на передачу с участием бритоголового мужика, которого ведущий назвал по фамилии. Я пригляделась к нему и поняла, что никакой это не однофамилец. Что тип в черной майке, изрекавший какие-то совершенно жуткие вещи, и есть мой старый знакомый, Себастьен из Жювизи.

Я знала, что в те давние времена он был влюблен в девушку, жившую с ним по соседству. Они регулярно встречались на конечной остановке автобуса в Жювизи, но он ни разу не посмел с ней заговорить. Он сам рассказывал мне об этом – полунамеками, смущаясь и глядя в пол. Однажды я провожала его до родительского дома, и по пути нам встретилась симпатичная блондинка с косичками. «Это она», – шепнул мне он. «Привет, Себ», – сказала она ему. «Привет, Натали», – ответил Воган. «Давай, догони ее», – предложила я ему, но Воган только затряс головой и пробормотал что-то нечленораздельное. Интересно, что стало с этой блондинкой. Помнит она Вогана? Не факт. Не удивлюсь, если она не видит никакой связи между своим соседом, толстяком Себом, классно игравшим на бас-гитаре, и политиканом, призывающим разрушить европейское единство и выслать из страны всех мигрантов. Наверное, толстяк Себ давно превратился для нее в смутную тень прошлого, одного из безликих статистов в пьесе ее жизни, персонаж без единой реплики, который мелькнул на заднем фоне и исчез без следа.

«Пьера в прошлом году не стало…» Я сказала: «Ой, прости». Кстати, я как-то видела Пьера, как раз на Лионском вокзале. Он нес в руках упакованную картину, судя по всему тяжелую, и, направляясь к стоянке такси, покрикивал: «Дорогу-дорогу-дорогу!» – как делают профессиональные носильщики. Выглядело это очень смешно. Я не успела его окликнуть, и он быстро исчез в толпе. Это было лет двадцать назад. Без Пьера не обходилась ни одна вечеринка, организуемая студентами Школы Лувра. Некоторые из них, в основном девочки, происходили из зажиточных семей и жили в роскошных студиях, за которые платили их родители. Мы восхищались Пьером; он знал ничуть не меньше, чем наши преподаватели, но был значительно моложе – ему не было еще тридцати. В смысле возраста он занимал промежуточное положение между нами и преподавателями, и, разумеется, мы причисляли его к своим. Он заметно выделялся на общем фоне – носил часы в специальном кармашке, вокруг шеи повязывал яркий платок. На одну из вечеринок, в квартире на улице Жакоб, он пришел с младшим братом. Это был ЖБМ. Тогда и начался наш роман. ЖБМ попросил у меня дать ему послушать записи нашей группы. Я полезла к себе в сумку, где у меня лежал плеер и наушники с оранжевыми пенными насадками. Он прослушал все наши песни, ни слова не говоря, только смотрел на меня и крохотными глоточками отпивал водку из своего стакана. Чем дольше он так сидел, тем труднее мне было оторвать от него взгляд. Мне было девятнадцать лет, ему – двадцать три. «Очень хорошо, – сказал он, снимая наушники. – Мне очень понравилось, но кое-что можно улучшить. Во-первых, надо сделать запись в нормальной студии, там совсем другое качество звука. Во-вторых, там есть одна песня с очень красивой мелодией, но какими-то плоскими словами…» – «Так напиши другие», – сказала я ему с улыбкой. В тот момент я еще не знала, то ли он и правда так думает, то ли пытается со мной заигрывать. «Нет, – ответил он, – я сочинять не умею. А вот Пьер вполне может. Он же пишет стихи. Эй, Пьер!» – окликнул он брата. Вот так все и началось.

«Гениально!» – сказала я Пьеру, когда он принес готовые стихи. «Знаешь, припев там не мой, – умерил он мои восторги. – Это Шекспир». Прозаический текст тоже был не его, он позаимствовал его у Ален-Фурнье, из романа «Большой Мон». Память у меня не такая блестящая, как у ЖБМ, но этот отрывок я помню: «Вот оно, счастье, вот то, что ты искал всю свою молодость, вот девушка, о которой были все твои мечты!» В переводе Пьера это звучало так: «This is happiness, this is what you’ve been searching fir since you were young, this is the girl who was at the end of all your dreams!» Произносить это было очень трудно. Но тогдашняя мода требовала, чтобы все пели по-английски. А в этой нашей песне правда что-то такое было. Не знаю, почему она не пошла. Я никогда ни о чем не жалела. Ни о том, что наш пробный диск провалился, ни о том, что целый год непонятно чему училась в Школе Лувра, но выпускной экзамен так и не сдала – чуть-чуть не дотянула. Вскоре скоропостижно умер мой отец, и я задумалась: а что, собственно говоря, я делаю в этом городе – без диплома, без ЖБМ. Я вернулась в Бургундию, и этот шаг дался мне легко – во всяком случае, я в это верила. Вспоминая то время, я неизбежно возвращаюсь мыслями к Жану. Мы с ним не виделись тридцать три года. Звучит невероятно. Но если мы не виделись «вживую», это не значит, что я его забыла. К тому же я часто слышала о нем. Все это сейчас так далеко… Воспоминания всплывают в памяти отдельными эпизодами – так, наткнувшись в глубине стенного шкафа на обувную коробку со старыми фотографиями, начинаешь их перебирать и понимаешь, что сами по себе они не имеют никакой ценности и служат лишь вещественными доказательствами того, что в такое-то время ты была в таком-то месте с таким-то человеком. Но от запечатленного на бумаге мгновения не осталось ничего. Ты больше ни разу не была в тех местах, а если и была, то убедилась, что они изменились до неузнаваемости; людей, с которыми ты была близка, разбросало по свету; некоторых и вовсе уже нет в живых. Да и сама ты давно не та. Все это принадлежит другой жизни. Не знаю, плакать от этого или улыбаться.

Жан сказал, что ему надо на год-другой уехать в США, возобновить связи со старыми знакомыми по МТИ. Я не хотела уезжать с ним: что мне было делать в этой Америке? Но я понимала, что означает его отъезд. Конец нашей истории. Я не собиралась его удерживать; впрочем, на свете не существует силы, способной удержать этого человека. Мне и так несказанно повезло, думала я, что он был со мной так долго. Больше года. Если быть точной, четыреста девять дней. Я потом подсчитала. Нашла свои старые ежедневники. В день нашего знакомства я записала на страничке: «Жан» и нарисовала сердечко. Четыреста девять дней спустя в другом ежедневнике я записала: «Жан уехал». Потом я познакомилась с Франсуа. Все произошло очень быстро. Он сделал мне предложение, я согласилась. Я торопилась убежать вперед, торопилась забыть Жана. Если честно, наша сегодняшняя встреча всю душу мне перевернула. Хочется плакать, но слез нет. Я плачу в себя, как говорила моя мать. Почему судьба обошлась с нами так жестоко? И в то же время так насмешливо?