Это видно хотя бы из того, что современный разговорный русский язык широко использует именно в качестве звательного падежа специфические “укороченные” формы личных имен (как правило, уменьшительных), грамматически относящихся к первому склонению: “Вань”, “Зин”, “Саш”, “Миш” и т. п. (благодарю доктора филологических наук С. А. Бурлак за указание на этот феномен).

Авторы, пишущие о сходстве биологической и лингвистической эволюции, обычно словно бы не замечают этой проблемы. “В то время как популяции генетически меняются посредством естественного отбора (а иногда и генетического дрейфа), человеческие языки меняются посредством лингвистического отбора (люди изобретают новые слова, которые им нравятся или для чего-то нужны) и лингвистического дрейфа (произношение изменяется вследствие имитации и культурной трансмиссии)” – пишет, например, уже знакомый нам профессор Джерри Койн. Вопросы, насколько словотворческая деятельность людей соответствует мутационному процессу, чем именно “новые слова” адаптивнее старых и как меняются нелексические стороны языка, профессор Койн не рассматривает.

См., например, великолепный разбор “исторического” состава русского слова “свинья” в лекции А. А. Зализняка.

Социолект – жаргон какой-либо профессиональной или/и социальной группы. Например, уголовный жаргон (феня), жаргон музыкантов, морской жаргон и т. п.

Причины этого в общем-то ясны: если биологическая особь получает гены только от своих родителей, то носитель языка (“языковая особь”) учится языку не только от родителей, но и от всех окружающих его носителей языка. Никакая социальная группа, проживающая внутри большой общности, никогда не может обеспечить такую степень изоляции от последней, чтобы дети вообще не слышали речи представителей других социальных групп – это возможно только при территориальной разобщенности.

Подробнее о неприложимости модели биологической эволюции к эволюции языка можно прочитать в статье С. А. Бурлак, которая так и называется – “Эволюция языка: почему к ней неприменим биологический подход?” (https:// docs.google.com/document/d/1mRBiIOjE51RLyEvBim7xE-Pq_wdKNSsax1M4b_ sezpk/edit).

Попытка объяснить лингвистическую эволюцию “по аналогии” с биологической напоминает известный анекдот про объяснение принципа работы радио: “Представьте себе, что у вас есть собака длиной от Петербурга до Москвы, вы дергаете ее за хвост в Петербурге, и она лает в Москве. Это телеграф. А радио – это то же самое, только без собаки”.

Строго говоря, оригинальная формулировка Спенсера была более аккуратной: он употребил слово fittest, которое на русский можно было бы перевести как “пригоднейший” или “самый подходящий”. Но в русском переводе его максимы с XIX века закрепилось слово “сильнейший” – внесшее свою лепту в идеологические и этические недоразумения вокруг теории Дарвина.

Поразительным образом Фишер сделал из этого вывод не о несостоятельности социал-дарвинизма, а о том, что британской элите следует изменить свое репродуктивное поведение. Иными словами, если реальность противоречит теории, то исправлять следует не теорию, а реальность! Вот что может сделать предубежденность даже с выдающимися учеными.

В 2019 году появились данные о том, что самки бонобо содействуют размножению своих взрослых сыновей, сводя их с молодыми самками во время овуляции у последних. Однако решения в любом случае принимают сами молодые, да и прочных семейных пар бонобо не образуют.

Наиболее правдоподобное предположение на сей счет, которое мне известно, высказал петербургский биолог и педагог Михаил Басс. По его мнению, установление такого порядка может быть связано со становлением института родовой собственности и отношений обмена. Семейные группы гоминид, вероятно, всегда обменивались друг с другом молодыми особями – так же, как это делают семейные группы современных человекообразных. С появлением представлений об эквивалентном обмене молодые особи (особенно самки) превратились в специфический товар – став таким образом коллективной собственностью своей семейной группы. Не берусь утверждать, что это предположение верно, но очевидных возражений против него я не нашел.

Автор этих строк предпринял попытку такого разговора, написав книгу “Введение в поведение” (М.: CORPUS, 2016) – краткий популярный рассказ об истории наук о поведении животных. Значительная часть ее посвящена истории бихевиоризма и его взаимоотношений с другими научными направлениями.

Подробнее об этологии и ее подходе к изучению поведения также можно прочитать в книге “Введение в поведение”.

Столь прямолинейный подход унаследован эволюционной психологией от социобиологии – направления исследований, возникшего в 1960-х – 1970-х годах на стыке этологии и эволюционно-генетического моделирования и рассматривающего любое устойчивое поведение как реализацию адаптивных стратегий, в той или иной степени обусловленных генетически. Эволюционная психология формировалась в период максимальной популярности социобиологических построений и полностью унаследовала характерный для них способ теоретизирования, рассматривающий организм как мозаику независимых признаков и практически не учитывающий существование каких-либо опосредующих механизмов между геном и поведенческим актом.

См. главы “Неотвратимая случайность” и “Август Вейсман против векового опыта человечества”.

По слухам, Джефф Скиллинг, глава печально известной корпорации “Энрон”, имя которой стало символом корпоративного мошенничества и коррупции, руководствовался в своей бизнес-стратегии идеей естественного отбора. Если это так, то остается только пожалеть, что никто ему не сообщил: отбор лежит в основе не только прогрессивной эволюции, но и малигнизации.

Соединения, состоящие из нескольких или нескольких десятков аминокислотных остатков, в биохимии обычно называют полипептидами. Хотя по своей химической природе они ничем не отличаются от белков, их роль и поведение в организме совсем иные. В частности, молекулы такого размера обычно не вызывают образования специфических антител.

Заметим, однако, что и у бактерий единичные мутации не приводят к появлению “с нуля” совершенно нового белка, а лишь более или менее сильно изменяют свойства какого-нибудь из имевшихся прежде белков.

В 2010 году американские математики Херберт Уилф и Уоррен Эвенс опубликовали статью с красноречивым названием There’s plenty of time for evolution (“Времени для эволюции много”), в которой строго показали, что при введении в модель процедуры, аналогичной естественному отбору, число событий, необходимых для того, чтобы из K типов элементов собрать строго определенную последовательность длиной L (для разобранного выше гипотетического “белка” длиной в 100 аминокислот K=20, а L=100) будет пропорционально не K^L, а KlogL. Можно спорить, насколько математическая модель Уилфа и Эвенса соответствует реальной биологической эволюции – но она, во всяком случае, соответствует ей куда точнее, чем модель “торнадо над авиасвалкой”.

Эксперимент с реальными обезьянами был поставлен в 2003 году в Пейтонском зоопарке (Англия). В клетку, где жили шесть макак, поместили подключенную к компьютеру клавиатуру. Макаки напечатали несколько страниц совершенно бессмысленного “текста”, после чего сломали клавиатуру и потеряли интерес к ней. Никакого механизма, моделирующего естественный отбор, в пейтонском эксперименте не предусматривалось.

Известный ученый-эволюционист и популяризатор биологии А. В. Марков с этим не согласен. По его мнению, для каждой реальной или мыслимой функции, которую вообще способна выполнять белковая молекула, может быть определена последовательность аминокислот, выполняющая эту функцию лучше, чем любая другая. И, следовательно, программы, ведущие отбор “на соответствие идеалу”, могут быть вполне корректной моделью эволюции – по крайней мере, на молекулярном уровне. При всем уважении к Александру Владимировичу никак не могу согласиться с этим рассуждением. Во-первых, требования, предъявляемые к белку (как и к любому человеческому устройству или инструменту), всегда многообразны: скажем, фермент должен быть производителен (совершать много операций в единицу времени), избирателен (связываться только с “профильными” молекулами), долговечен, устойчиво работать при разных температурах, и т. д. Поэтому в разных обстоятельствах клетке и организму будут полезнее белки с разными “козырными” качествами – и действительно, мы часто встречаем в клетке целый набор разных (иногда даже не связанных родством) белков, выполняющих одну и ту же функцию. Во-вторых, даже если “идеальный белок” в самом деле существует, отбор может привести к нему реальный белок только в том случае, если в соединяющей их цепи замен каждый последующий белок работает лучше предыдущего. Если для достижения идеала нужно будет на каком-то шаге ухудшить функциональные качества эволюционирующей молекулы, отбор не сможет это сделать. Не говоря уж о том, что в ходе эволюции функции конкретного белка, как мы видели, могут меняться.

Эту асимметрию легко объяснить тем, что амплификация гена часто происходит через матричную РНК. При этом удваивается только “значимая”, кодирующая часть гена, без регуляторного блока (см. главу “Атомы наследственности”). Понятно, что такому “голому” гену гораздо легче найти себе новое применение, чем гену, чья работа подчиняется многочисленным управляющим сигналам.

В связи с этим не вполне ясно, какой из вышеописанных заманчивых вариантов имел в виду бывший министр культуры РФ Владимир Мединский, заявивший как-то в интервью, что у российского народа “имеется одна лишняя хромосома”.

Правда, как и в случае с панспермией, это не снимает вопроса о том, как возник тот или иной ген, а просто относит ответ на этот вопрос к другому объекту.

Область профессиональных интересов М. Шермана – исследование биохимических особенностей раковых клеток.

“Автор предлагает читателям мысль, что «лишние гены» – это, на самом деле, не лишние гены, а просто они у этих организмов выполняют какую-то другую функцию. Что и говорить, это весьма мощная мысль. По степени наполненности информационным содержимым – примерно равная гаданию на кофейной гуще”, – иронически пишет один из наиболее интернет-активных российских сторонников “теории разумного замысла”, пытаясь защитить гипотезу Шермана от справедливой критики. Вероятно, по его мнению, эволюционно мыслящие ученые, едва обнаружив характерную последовательность нуклеотидов там, где никто не ожидал ее найти (или прочитав об этом в чужой работе), должны тут же, без дополнительных исследований определить, каковы ее функции в этом организме. Конечно, такое представление о безграничных интеллектуальных возможностях эволюционистов (тем более – в устах их непримиримого оппонента) очень лестно и граничит уже с их обожествлением. Но трудно избавиться от подозрения, что если бы априорное предположение о функциональности обнаруженного гена говорило бы в пользу “теории разумного замысла”, тот же автор расценил бы его как “проверяемое предсказание”. В способности делать которые он и его единомышленники эволюционной теории решительно отказывают (см. главу 20).

Когда зародыш плацентарного животного имплантируется в стенку матки, в организме матери появляются характерные признаки воспалительной реакции. Затем, после завершения формирования плаценты, симптомы воспаления исчезают, но в самом конце беременности воспалительная реакция вдруг возобновляется, приводя к отторжению плаценты и тем самым запуская процесс родов. У сумчатых, не имеющих плаценты, практически все взаимодействие материнского организма с зародышем после его прикрепления к стенке матки представляет собой обычную воспалительную реакцию. Эта фаза беременности у них чрезвычайно коротка – например, у американских опоссумов она длится меньше двух суток.

Николя Леонар Сади Карно (1796–1832 гг.) – выдающийся французский физик, один из основателей классической термодинамики, первооткрыватель закономерности, названной впоследствии Вторым законом термодинамики.

Гетеротрофы – живые организмы, неспособные самостоятельно синтезировать органические вещества из неорганических.

Некоторые микроорганизмы способны синтезировать органику за счет других, не связанных с Солнцем источников энергии: тепла земных недр, радиоактивного излучения и т. д. Оценки того, насколько велик вклад этих источников в общий энергетический баланс биосферы, весьма различны, но известно, что существуют довольно богатые и сложные экосистемы, основанные целиком на них (например, экосистемы, сложившиеся вокруг “черных курильщиков” – гидротермальных выходов на дне Мирового океана). Но и эти экосистемы, и все составляющие их организмы – системы безусловно открытые.

Так, в 1983–1984 годах советский физик Юрий Климонтович сформулировал и доказал так называемую S-теорему, описывающую снижение удельной (отнесенной к заданному значению средней энергии) энтропии системы по мере удаления от равновесного состояния. S-теорема Климонтовича – аналог знаменитой Н-теоремы Больцмана (устанавливающей неизбежность возрастания энтропии) для открытых неравновесных систем.

То, что Рауль приписывает дарвинизму тезис, за отсутствие которого эту теорию десятилетиями и веками критиковали другие ее оппоненты, само по себе производит странное и смешное впечатление. Невольно вспоминаются известные строки Игоря Губермана о том, за что осуждают евреев – “…за то, что еврейка стреляла в вождя, за то, что она промахнулась”. Но еще удивительнее то, что для опровержения этого приписанного дарвинизму тезиса Рауль приводит только… данные о размере генома у разных групп организмов, рассматривая эту величину именно в качестве меры сложности! При этом он никак не обосновывает связь между размером генома и сложностью организма и даже не обсуждает тот известный факт, что геномы хвостатых земноводных в 7–10 раз, а геномы растений семейства лилейных – во многие десятки раз превышают по размеру человеческий. И следовательно, по логике Рауля, человек в 10 раз проще саламандры и почти в 50 раз проще японского вороньего глаза! Такую “избирательную слепоту” у столь компетентного автора трудно объяснить чем-либо, кроме крайней предубежденности.

Аналогичные построения известны также в арабо-мусульманской и китайской натурфилософских традициях, причем если первая, возможно, тоже восходит к трудам Аристотеля, то вторая совершенно оригинальна.

Возможно, на этом месте некоторые читатели решат, что автор противоречит сам себе: не раз подчеркнув в предыдущих главах, что считать дарвиновскую эволюцию “чисто случайной” – грубая ошибка, он теперь уподобляет эволюцию видов хаотическому движению молекул газа. Прошу таких читателей обратить внимание: в нашей модели эволюционные траектории видов рассматриваются как случайные только по отношению к оси “простота – сложность”. Такое рассмотрение вполне корректно, если допустить, что полезность того или иного изменения у каждого конкретного вида в общем случае никак не зависит от того, является ли это изменение усложнением, упрощением или никак не меняет сложность строения данного существа. А это допущение, в свою очередь, вытекает из предположения, что дарвиновский эволюционный механизм безразличен к усложнению-упрощению (опять-таки в общем случае).

Такая трактовка “тенденции к прогрессу” приходила в голову многим авторам – не только профессиональным биологам, но и другим людям, всерьез размышлявшим о проблемах эволюции (в частности, автору этих строк). Насколько можно судить, первым ее публично высказал в 1970 году известный биолог-эволюционист, один из создателей социобиологии Джон Мэйнард Смит. (Благодарю А. В. Маркова за указание на этот источник.)

Так, например, “крестный отец” СТЭ Джулиан Хаксли в 1959 году ввел в научный обиход понятия “града” и “клада”. Града по Хаксли – это группа организмов, достигших (хотя бы и независимо друг от друга) определенного уровня организации, в то время как клада – группа организмов, связанных общностью происхождения (в которую могут входить существа, обладающие разным уровнем организации). “Рептилии” – это града, поскольку разные ветви этой группы приобрели характерные “рептильные” черты независимо (по крайней мере, так считают многие зоологи и палеонтологи), а вот, например, “архозавры” – группа, включающая крокодилов, динозавров и птиц, – это клада, все члены которой связаны друг с другом более тесным родством, чем любой из них с другими существами.

Речь, конечно, идет о стабильных сдвигах в геологическом масштабе времени. Кратковременные явления – например, периодические вспышки, при которых численность того или иного вида в данной местности возрастает многократно, но затем так же быстро падает до прежнего или даже гораздо более низкого значения, – не могут считаться проявлениями биологического прогресса.

В трудах ученых, развивавших подход Северцова, можно встретить и другие термины для обозначения этих модусов: ароморфоз может называться арогенезом или анагенезом, дегенерация – катаморфозом или катагенезом, идиоадаптация – алломорфозом, аллогенезом или кладогенезом. Некоторые авторы называют “ароморфозами” конкретные морфофизиологические изменения, ведущие к усложнению строения организма, а “арогенезом” – сам процесс прогрессивной эволюции (другие пары терминов они разграничивают аналогичным образом). Но мы здесь и далее будем по возможности придерживаться оригинальной терминологии А. Н. Северцова.

Интересно, что при обсуждении проблемы прогрессивной эволюции в северцовских категориях переход предков птиц и насекомых к активному полету традиционно рассматривается как пример несомненного ароморфоза, в то время как аналогичная эволюция предков рукокрылых и птерозавров ароморфозом не считается.

В фольклоре евреев-ашкенази жители города Хелема играют примерно ту же роль, какую в традиционном русском фольклоре играли пошехонцы, а в позднесоветском – чукчи.

При всем уважении к Любищеву позволим себе ему не поверить. Дело в том, что Александр Александрович, в самом деле будучи человеком нерелигиозным, всю жизнь был убежденным платоником – сторонником представления об объективном существовании идей независимо от их материальных воплощений и от их присутствия в сознании людей и о способности идей организовывать материю, воплощаясь в нее. Для приверженца такой философии дарвинизм, демонстрирующий возможность формирования сложных и совершенных структур без всякой заранее заданной идеи, абсолютно невыносим.

Имя Маркса в этом ряду выглядит особенно смешно. Маркс действительно восторженно оценил теорию Дарвина, но “Манифест Коммунистической партии” был написан в 1848 году – за 11 лет до выхода “Происхождения видов”. В это время об эволюционных идеях Дарвина могли знать (кроме него самого) только три человека в мире – и Маркс не входил в их число.

Впрочем, и это еще не предел фантазии “моральных антидарвинистов”. В книге “Атлас сотворения мира”, выпущенной турецким креационистским фондом BAV, на дарвинизм возлагается также ответственность за исламский радикализм, в том числе за теракты 11 сентября 2001 года.

Справедливости ради следует отметить, что идеология и практика сталинского режима и его клонов вряд ли имела намного больше общего с аутентичным учением Карла Маркса, чем “мичуринская биология” – с дарвинизмом. Но этот вопрос уже не имеет отношения к теме данной книги.

Если авторы “Атласа” не лукавят, это означает, что они никогда не слыхали ни о Гегеле, ни даже о Марксе.

Доктор Рьюз известен, в частности, тем, что выступал главным свидетелем со стороны истцов на процессе “Маклин и другие против совета по образованию штата Арканзас”, признавшем ненаучную природу “научного креационизма” (см. главу 9). Так что его вряд ли можно заподозрить в предвзятом отношении к дарвинизму или желании уравнять теорию Дарвина с религиозными доктринами.

Как мы знаем (см. “Вступление”), способность к естественному отбору является, согласно определению NASA, необходимым качеством всякой жизни, независимо от ее конкретной химической основы. Поскольку сущность жизни – одна из важнейших проблем философии как таковой, для нее не может быть безразличным одно из обязательных свойств жизни. Конечно, мнение экспертов NASA – не догма, но даже для того, чтобы не согласиться с ним, его нужно рассмотреть – а это неизбежно будет философским рассуждением.

Конт умер в 1857 году. Два года спустя Густав Кирхгоф и Роберт Бунзен разработали метод спектрального анализа, позволяющий, в частности, определить, какие химические элементы и в каких соотношениях входят в состав звезд.

Надо сказать, что и в современной вполне серьезной научной литературе можно найти сколько угодно подобных “доказательств” различных теорий – от гипотезы, гласящей, что злокачественное перерождение клеток запускается избытком сахара (“проверенной” на дрожжах – организме, у которого нет и не может быть никаких злокачественных опухолей), до попыток связать разницу европейского и китайского менталитетов с различиями в технологии выращивания пшеницы и риса. Подчеркну: речь идет о серьезных, вполне респектабельных работах, а не о заведомых фальшивках (вроде “эффекта 25-го кадра”) или “исследованиях”, намеренно спланированных так, чтобы получить заранее заданный результат (как, например, опыты Жиля-Эрика Сера-лини, “доказывающие” вред ГМО).

То же самое относится к “отрицательным” утверждениям, гласящим, что чего-то не существует или что ни один объект определенного типа не обладает тем или иным качеством: они тоже могут быть опровергнуты единственным контрпримером.

Возможный сценарий эволюционного формирования оружия жука-бомбардира предложен несколько десятилетий назад (см. статью Марка Исаака “Жук-бомбардир и аргументы креационистов” – http://www.caesarion.ru/ warrax/w/warrax.net/75/beetle.html), тем не менее в сочинениях креационистов всех оттенков этот орган до сих пор почти обязательно приводится как пример феномена, якобы необъяснимого с эволюционной точки зрения. Никакие попытки оспорить предложенный эволюционный сценарий (или вообще какие-либо упоминания о нем) автору этих строк в подобных источниках не попадались. Трудно сказать, в какой мере это отражает собственное невежество авторов креационистских опусов, а в какой – их надежду на невежество читателей.

Это предположение принадлежит не какому-нибудь диванному теоретику или бойкому популяризатору, а Альфреду Уоллесу – “дублеру” Дарвина и одному из самых авторитетных натуралистов XIX века. Разумеется, оно было выдвинуто как альтернатива трактовке павлиньего хвоста как результата полового отбора. Само по себе, кстати, оно отнюдь не абсурдно (подобные способы защиты в мире животных известны, в том числе и у птиц – например, у южноамериканской солнечной цапли) и вполне могло бы быть проверено полевыми наблюдениями – но их, увы, никто не проводил.

Подобные произвольные адаптационистские трактовки встречаются и в наше время. Например, уже в 2019 году вышла статья группы американских экологов, обнаруживших, что шерсть американских летяг флюоресцирует – под действием ультрафиолетового излучения светится розовым светом. Этот эффект присущ всем трем видам американских летяг (и не обнаружен у других исследованных представителей беличьих) и сохраняется даже у музейных чучел, в том числе возрастом 130 лет. Эффект в самом деле интересный и безусловно заслуживает дальнейшего изучения. Однако характерно, что авторы открытия сразу же предполагают адаптивное значение этого признака, считая наиболее вероятными гипотезами “камуфляж” (!) и “брачные демонстрации”. И даже не задаются вопросом, где сумеречно-ночной лесной зверек может попасть под поток ультрафиолета.

В современной морфологии принято иное, более убедительное объяснение нижнего рта у акул: это неизбежное следствие наличия рострума (рыла) – передней части головы, обладающей собственным скелетом. Такой “наконечник” участвует в создании гидродинамической подъемной силы, необходимой акуле, у которой нет плавательного пузыря, а тело тяжелее воды.

Не могу не заметить, что сегодня тот же метод широко применяется в такой многолюдной и быстро развивающейся области исследований, как эволюционная психология (см. главу “Поведение методом тыка”). Значительная (если не бóльшая) часть работ в этом направлении строится по характерной схеме: выделяется та или иная черта психики или форма поведения, свойственная представителям самых разных культур (например, любовь к цветам, неприязнь к паукам или склонность дарить и получать подарки), а дальше выдвигаются более или менее правдоподобные предположения о том, чем именно такое поведение должно было быть выгодно для наших предков на том или ином этапе антропогенеза. Понятно, что проверить эти предположения невозможно.

Много позже удалось доказать, что такой эффект в самом деле возможен. Так, например, знаменитые исследования, проведенные в 1950-х – 1960-х годах новосибирскими генетиками под руководством профессора Дмитрия Беляева на лисах-чернобурках, позволяют думать, что пегая окраска, вислоухость и закрученность хвоста у домашних собак – побочный эффект отбора на дружелюбное отношение к человеку и полисезонность размножения. Однако в конце XIX – начале XX века подобные предположения были чисто спекулятивными.

Сам Поппер, впрочем, утверждает, что вывод о тавтологичности тезиса “выживают наиболее приспособленные” принадлежит не ему – он почерпнул его из текстов биологов, в том числе таких выдающихся дарвинистов ХХ века, как Конрад Уоддингтон, Рональд Фишер, Джон Холдейн и Джордж Симпсон. Видимо, они имели в виду именно то, что в столь общей формулировке этот тезис превращается в тавтологию, для содержательного же его рассмотрения нужно всякий раз выяснять, в чем именно состоят преимущества одних наследственных вариантов перед другими.

Точности ради заметим, что, как и в случае отбора в природе, соревнование тут идет не по одному, а по нескольким параметрам: теория может побеждать конкурентов не тем, что она лучше объясняет факты, а тем, что она предлагает более внятную исследовательскую программу, что она больше соответствует “духу времени” или даже универсальным свойствам человеческого мышления, что она более наглядна и проста для понимания и т. д. Но эта тема требует отдельного разговора, не относящегося к предмету данной книги.

Интересно отметить, что именно эту статью Эллина один из наиболее известных американских креационистов Дуэйн Гиш приводил как пример чисто умозрительных построений эволюционистов, не опирающихся ни на какие факты, а само строение среднего уха рептилий и млекопитающих – как пример структур, между которыми не найдено и никогда не будет найдено никаких переходных форм.

Рибосомы эукариот несколько отличаются размером и строением от рибосом бактерий (а также митохондрий, у которых есть собственные рибосомы). Предполагается, что бактериальный тип рибосом (с которым и работали Боков и Штейнберг) является более древним.

Таким образом, 23S рибосомная РНК представляет собой самый настоящий рибозим – РНК, выполняющую функции фермента, реликт РНК-мира (см. главу 12).

Кстати, подтверждений этого положения тоже не так уж много – несмотря на все, что говорилось выше о достоверно известных случаях видообразования. Дело в том, что, наблюдая процесс видообразования в природе, очень трудно доказать, что превращение внутривидовых форм в самостоятельные виды происходит именно под действием естественного отбора, а не чего-либо другого (тем более что во многих случаях мы можем наблюдать только “мгновенные снимки” различных стадий видообразования). В лабораторных же экспериментах можно исключить все прочие факторы – но над такими работами всегда тяготеет вопрос, насколько получившиеся нескрещивающиеся формы могут считаться эквивалентом природных видов.

Несколько лет назад я написал небольшой текст, специально посвященный вопросу о фальсифицируемости отдельных положений дарвиновской модели эволюции (взятой в самом общем виде). Он представлял собой черновик или рабочие записи для себя и потому не предназначался к публикации. Тем не менее я послал этот текст некоторым заинтересованным лицам… и уже в ходе работы над этой книгой с изумлением обнаружил его (с указанием моего авторства) сразу на нескольких интернет-ресурсах. Справедливости ради следует сказать, что я не предупреждал своих корреспондентов о нежелательности публикации, так что претензий ни к кому не имею. Но тех, кто заинтересуется этим текстом, прошу учитывать, что это именно рабочий материал, предназначенный для специальной задачи (чем объясняется, например, рассмотрение основных положений дарвинизма в качестве “как бы независимых”), и что некоторые высказанные в нем второстепенные соображения сейчас уже просто устарели.

Подробный разбор с научной точки зрения этих и многих других популярных небылиц на тему происхождения человека можно найти в специально посвященной этому книге Александра Соколова “Мифы об эволюции человека”. Ее автор – главный редактор портала “Антропогенез. ру” и в работе над книгой имел возможность использовать обширную переписку с читателями.

Свои соображения на сей счет автор опубликовал в виде статьи “Тучи креационизма” в журнале “Отечественные записки”, № 1 (52) за 2013 год.

Один из моих собеседников даже утверждал, что названия современных групп вообще нельзя использовать, когда речь идет о вымерших существах. Интересно, это относится только к обезьянам, или вымерших существ нельзя называть также “млекопитающими”, “птицами”, “рыбами” и т. д. – ведь этими словами называются современные группы животных? А как в таком случае должны были поступать первооткрыватели знаменитой латимерии? Она принадлежит к группе кистеперых, которую считали вымершей еще в конце мезозоя. С открытием латимерии термин “кистеперые” автоматически стал названием современной группы – и теперь, по логике моего оппонента, его уже нельзя применять к тем, для кого его исходно придумали, – вымершим кистеперым!

Если, конечно, не предполагать, что нуклеотидно-белковая жизнь не только возникала на Земле многократно, но и всякий раз порождала один и тот же код (соответствие между последовательностью нуклеотидов и последовательностью аминокислот в белке), а из всего невообразимого множества белков (см. главы 12 и 17) всегда выбирала один и тот же базовый набор.

Известный биолог и популяризатор А. В. Марков на вопрос, правда ли, что человек произошел от обезьяны, отвечает фразой: “Нет, не произошел – как был обезьяной, так и остался!”. Конечно, отчасти это намеренный эпатаж (поскольку подобный вопрос, как правило, задают люди предубежденные или “тролли”), но с научной точки зрения такой ответ безупречен.

В широком смысле термин “обезьяна” может означать любого представителя отряда приматов, однако лемура ни специалист-зоолог, ни далекий от зоологии человек “обезьяной”, скорее всего, не назовет. Обычно “обезьянами” (или “настоящими обезьянами”) называют высших приматов, отличающихся рядом характерных черт (обращенные вперед глаза, ногти вместо когтей и т. д.). В традиционной систематике их выделяли в отдельный подотряд, противопоставляя прочим приматам. Однако данные молекулярной систематики показывают, что долгопяты ближе к настоящим обезьянам, чем к лемурам. Таким образом, ныне слово “обезьяны” не имеет строгого научного смысла.

Это утверждение кажется противоречащим тому, что говорилось выше о размерах мозга австралопитеков и хабилисов (450 и 600 куб. см.). Напомним, однако, что эти величины – средние для каждой из этих форм. Внутри каждой из них этот признак довольно сильно варьировал, и самые “головастые” австралопитеки не уступали по размеру мозга тем хабилисам, у которых этот показатель был минимальным. Помимо всего прочего, это наглядно демонстрирует, что так называемая проблема “недостающего звена” к нашему времени совершенно утратила не только актуальность, но и смысл: граница между “еще обезьянами” и “уже людьми” сделалась совершенно неразличимой.