Беседую на днях со своим помощником по хозяйственным вопросам — разбираем текущие дела. И вот, в числе прочего, делится он со мной недоумением по поводу одного из наших сотрудников.

— Никак, — говорит, — не пойму: то ли он притворяется, то ли правда глупый такой. Или блаженный…

— Да нет, — отвечаю, — не глупый он и не блаженный. Поумнее нас будет.

Я за этим сотрудником тоже какое-то время уже присматриваю, и свои наблюдения у меня имеются. Если вкратце, то суть их сводится к следующему. Когда от него по работе требуется элементарный здравый смысл и минимальная смекалка, то по своим реакциям он чаще всего напоминает учащегося из коррекционной школы для детей с задержкой развития. Так что даже не знаешь — то ли увольнять его по несоответствию занимаемой должности, то ли жалеть и терпеть, сколько Господь приведет. Однако, когда дело касается его интересов и личной выгоды, он меняется до неузнаваемости: и глаза ясные, и мышление четкое, оперативное, любо-дорого посмотреть. Выглядит, как в момент трудоустройства и пару дней после него. Такое странное, но очевидное при том противоречие. Словно какой-то тумблер встроен, который из состояния «блаженности» в состояние полнейшей адекватности одним щелчком переводит.

Сказать, что описываемый случай уникален, я, впрочем, никак не могу. Наличие подобного «тумблера» замечать приходится у многих людей. Слишком у многих…

В детстве я очень любил читать всевозможные истории о Ходже Насреддине и так регулярно их перечитывал, что значительную часть из них чуть ли не наизусть помню. И подчас, когда сталкиваюсь с какой-то ситуацией, всплывает у меня в памяти очередной случай из жизни этого удивительного, вот уж точно то ли блаженного, то ли безконечно мудрого человека. Я даже переживал одно время — хорошо ли это, что я порой примеры из историй о нем привожу, а не только эпизоды из Лавсаика или Отечника. Но потом увидел, что и старец Паисий так поступал, и перестал безпокоиться.

К чему я вдруг о Ходже речь завел? Да вот как раз пришел на ум один ясно запомнившийся момент из его «биографии». Залез однажды этот достойный муж в чужой сад и начал рвать растущие там фрукты и складывать их в мешок, причем, что называется, в промышленных объемах. А мимо проходил хозяин сада, которому все это совсем не понравилось. Схватили Ходжу и стали с пристрастием допрашивать, что да как, с чего в сад чужой залез, почему фрукты рвал. А Ходжа и говорит:

— Вы меня не судите строго, я просто бедный сумасшедший, ум у меня слабый…

Хозяин удивился такому обороту дела:

— Раз ты сумасшедший, то чего ж в своем саду фрукты не рвал?

— Ну, знаешь ли, — отвечает Ходжа с ходу, ни минуты не думая, — я сумасшедший, спору нет, но разве я сказал, что я дурак?

Логика — не подкопаешься. Непонятно, правда, какую Насреддин преследовал цель: то ли фруктов хотел на дармовщину поесть, то ли… То ли указывал своим юродством на что-то очень важное.

Я склонен думать второе. Важное — это тот самообман и обман окружающих, на который идет человек (в том числе считающий себя христианином), решившийся не бороться со своим эгоизмом, а раз и навсегда найти для него самое удобное оправдание: волевое неведение того, что ведать ему невыгодно. Ну и, конечно, волевое невидение того же самого.

Таких «неведающих» и «невидящих» все мы хорошо знаем, они обычно легко различимы, так же узнаваемы, как и сотрудник мой, о котором выше речь. И что с ними делать, в общем понятно. Сотрудника надо попытаться перевоспитать, а если не получится — уволить. Жалко? Но еще жальче тех, кто по его «неведению» выполняет его работу, и лучше я провинюсь перед ним, чем перед ними. Если подобными личностными чертами обладает наш товарищ, то рано или поздно либо он исправится, либо наши пути разойдутся.

Но есть ведь и другая категория страждущих сим недугом: это не сотрудники и не знакомые, а люди, которые приходят на исповедь и тоже не видят! Не видят даже того, что тебе, священнику, бросается при встрече с ними в глаза, хоть ты их и не знаешь вовсе!

Стоит такой человек в храме и не замечает того, как случайно оттирает плечом заплаканную женщину с ребенком и поднимается на позицию выше ее в «очереди на исповедь». Смотрит он задумчиво на подсвечник, прямо на свечу, которая упала и растопила своим огнем другую, и та тоже упала… Мелочь, конечно, и тем более незаметная. Говорит он на исповеди о том, что наболело, — десять, двадцать, тридцать минут… Бедный священник валится с ног от усталости, у него вид такой, словно он вот-вот в обморок грохнется, но это тем паче мелочь и тем паче незаметно…

И сама исповедь такова, что слушаешь и понимаешь: других людей этот человек в состоянии разглядеть вокруг себя в двух случаях: когда они ему нужны и когда они мешают. Если нужны и делают то, что нужно, то можно их и дальше «не видеть», если не делают, а тем более создают какие-то помехи, то так и воспринимаются — как помеха.

Пытаешься объяснить неправильность, даже невозможность подобного отношения к людям и к себе самому со стороны христианина, но слова точно тонут в каком-то тумане. И в глазах, на тебя глядящих, тоже туман. Человек слышит и понимает то, что ему хочется, а для всего остального глух и слеп.

Спрашиваешь:

— Да как же вы таких простых вещей уразуметь не можете? Ведь это не то что по-христиански, просто по-человечески нехорошо! А вы это делаете…

А в ответ только недоумение. Недоумение и обида.

Один мой знакомый священник, сталкиваясь с такой «неудобопонятливостью», порой не выдерживает, срывается:

— «Не понимают» они! А как за стол садятся, так вилкой, небось, никто себе из «непонимания» в глаз не тыкает, как до рта кусок донести, хорошо знают!

Да вот только опыт показывает: срывайся, не срывайся — не пробьешь. Потому что непонимание это — сознательный выбор, жизненная позиция. Так что спорить, ссориться, копья ломать, нервы тратить — пользы никакой. Возникает, конечно, вопрос, что делают люди с таким устроением в Церкви, но… широк человек, и не все в нем можно объяснить. Порой только и остается, что отступить да руками развести…

…Поделился я всеми этими мыслями и переживаниями с одним духовно близким человеком. Поогорчался он со мной вместе, согласился со всем, что я ему говорил, свои примеры привел. А потом узнал, что я написать об этом решил, и спрашивает:

— Ну хорошо, напишешь, а цель-то у тебя какая?

Озадачил он меня крепко… Неужели мне только пожаловаться хотелось, сочувствие у читателя вызвать? Да нет… Есть тут что-то важней жалоб и сочувствия. Что-то такое, глубоко спрятавшееся.

Вот оно! Знаю хорошо из писаний отеческих и из собственных своих преткновений и ошибок такой вывод делаю: стоит осудить кого, и сам в то же хоть краешком, да впадешь. А ведь осуждаю я «таких людей», досадую на них! Значит, и во мне что-то подобное появится, прорастет со временем. Или уже проросло? Или всегда было, но в глаза не бросалось?

Меня это на самом деле сильно безпокоит, сильней гораздо, чем «те, которые не понимают». Потому что не дай Бог самому так хорошо все это видеть, описывать, объяснять, а для кого-то быть точно таким же «не понимающим». Не дай Бог!