В одни и те же слова мы вкладываем зачастую принципиально различный смысл. И к явлениям, объективно схожим, относимся также нередко совершенно различно. А потому, решившись поговорить друг с другом на тему важную, волнующую нас, говорим порой, по сути, о разном… Вот и с одиночеством так. Кто-то пишет о том, что оно — болезнь, кто-то видит в нем одну из бед по преимуществу нашего времени, а кто-то утверждает, что рождают его человеческая гордость и острое, неправильное чувство любви к самому себе. И все в итоге сходятся в главном: в том, что путь к исцелению от одиночества — в приближении к Богу. В том приближении, в котором, стремясь полюбить Господа и Создателя Своего, человек уже не может забыть и о своем ближнем — даже самом далеком, не может не стремиться полюбить и его.

Мне кажется, что все необходимое в этом смысле уже сказано, мало что можно к этому приложить. И оттого хотелось бы поговорить немного по-другому и о другом — об одиночестве не как о болезни или беде, а как о данности и как о благе.

«Бог сотворил нас для Себя» — примерно так говорит о природе одиночества блаженный Августин. «Для Себя» — не в смысле Его нужды в нас, а в смысле характера самой основы и вместе с тем цели нашего бытия. Рожденный летать обретает чувство полноты и правильности жизни в полете, рожденный ползать — ищет его в пресмыкании по земле, а рожденный быть с Богом находит подлинное счастье только в этом сопребывании и соединении с Ним и радость, что есть рай, приоткрывающуюся во времени.

Мы не можем вполне объяснить себе тайну сотворения вслед за Адамом Евы, как не можем до конца объяснить, в сущности, и все, что делает Господь, поскольку «Его мысли — не наши мысли, и Его пути — не наши пути» (см. Ис. 55, 8). И нельзя точно ответить на вопрос, сотворил бы Бог Еву, если бы не отпал потом от Бога Адам, или нет. Почему говорит Господь: не хорошо быть человеку одному (Быт. 2, 18)? Ведь пока человек был с Ним, разве можно о нем было сказать «один»? Значит, заботился Создатель, чтобы потом Адаму одному не остаться… А с другой стороны — ведь, формально говоря, через Еву-то отпадение и случилось. Хотя… если бы не претворилось ребро мужчины в женщину, разве не подтолкнуло бы оно его к тому же самому действию, к тому же самому греху? Ведь возможность падения заключалась и заключается не в том, что есть мужчина и есть женщина, а в том, что мы свободны…

Но суть не в этом исследовании того, что ведомо лишь Богу. Суть в том, что и Ева — та, которая должна и может быть с Адамом единой плотью (см. Быт. 2, 24), — не способна избавить его от одиночества и избавиться от него сама. Одиночество — чувство неполноты, то есть ограниченности бытия. Что и кто может от него исцелить, кроме Того, Кто один имеет эту полноту, Кому чужда ограниченность чем бы то ни было? Более никто… Только Бог не одинок в действительности. А человек лишь настолько может быть не одиноким, насколько он Отцу своему Небесному уподобился. Или, что то же самое, насколько к Нему приблизился.

Главная причина одиночества — в том, что мы не имеем жизни собственно в себе самих. Жизнь — божественна. Мы можем быть ее причастниками, можем — по милости Божией — этой жизнью в какой-то мере жить, а можем от этой жизни по своему нерадению отпадать. В этой «падательности», в этой неверности, в этом непостоянстве и заключается наша боль. Боль, которая кого-то исцеляет, а кого-то — умерщвляет.

Любящим Бога… все содействует ко благу, — говорит апостол Павел (Рим. 8, 28). А не любящим? Нет, не содействует. Потому что это для апостола жизнь — Христос, и смерть — приобретение (Флп. 1, 21). А для кого-то другого такая жизнь, как у него, — с безконечными переходами с места на место, с неимением где главу приклонить, с гонениями, болезнями, побиением камнями и палками, борением со зверями и злыми людьми — сплошное мучение и непрестанная скорбь. И смерть временная для этого другого — переход к смерти вечной.

Вот и одиночество тоже кому-то во благо, а кому-то — в погибель. Но больше — все равно во благо.

Одна из самых больших опасностей, подстерегающих нас на поприще странствования земного (а может, и самая большая), — это возможность удовлетвориться чем-то настолько, что и нужды в Боге человек чувствовать не будет. Когда эта беда постигает человека, он, еще живой, становится духовно мертвым, обреченным на смерть. И нет ничего, что врачевало бы от этой беды верней и действенней, чем одиночество.

Именно оно, такое острое, такое болезненное, заставляющее одинаково сжиматься и тосковать сердце нищего и богача, то шепчет, то кричит в самое ухо нашему внутреннему человеку: «Ты один, у тебя никого нет здесь, на земле! Ты никому не нужен!» И безполезно отвечать ему на это: «Как же?! Да ведь есть люди, которые меня любят, есть те, кому я дорог, кто всегда готов прийти мне на помощь, а если понадобится, то даже и самую жизнь отдать!» Потому что либо трезвый пытливый разум, либо сама реальность и приобретенный в ней опыт раскидают все эти хрупкие веточки утешения далеко-далеко друг от друга и от нас. Близкие люди в какой-то момент проявят обычную слабость и, выбирая между собой и нами, своим и нашим интересом, выберут себя и свое. А кто-то, слишком занятый собой же, просто не заметит, что мы нуждаемся в нем как раз сейчас, в это мгновение, как никогда. Кого-то не окажется рядом. Кто-то, быть может, и правда преданный, верный, любящий до способности душу свою за нас положить, отойдет в мир иной. И где тогда все то, чем думали мы от природного своего одиночества отгородиться, благодаря чему пытались его не замечать?.. «Природного» — именно так, потому что оно есть наше прирожденное, основополагающее свойство. Дерзну сказать: одиночество всегда было присуще человеку, грехопадение не наградило нас им, а всего лишь поставило в условия, в которых мы о нем узнали. Не более того. Но и не менее.

Одиночество не дает успокоиться до конца ни в чем на земле, постоянно мешает почувствовать полное и окончательное удовлетворение земным. Оно мучает, вызывает то ощущение дискомфорта, то настоящую боль, воспринимается как что-то — прямо-таки до желания бунтовать против него — противоестественное для нас. И неверующего человека подталкивает к поиску: а нет ли Того, Кто от этого дискомфорта и боли избавит, нет ли Того, Кто есть Та Любовь, Которой ты так отчаянно и так безнадежно ищешь? А верующего — отрезвляет от очередного приступа опьянения миром и сущим в мире, заставляет встрепенуться и посмотреть правде в глаза. Заставляет всем существом своим вновь всецело обратиться к Тому, Кого неверующий еще только ищет, а верующий уже знает, но снова, успокоенный тем, что Он есть и что Он неизменен, с привычной легкостью от Него отпадает.

Как не сказать здесь, что одиночество — благо, что иго его спасительно, а порой даже и легко? Но, конечно, сказать это стоит опять с оговоркой — спасительно для тех, кто любит Бога, или пытается Его полюбить, или полюбит когда-нибудь. А для прочих? Для них оно останется, как и многие из даров Божиих, тем, что могло спасти, но пребыло незамеченным и неиспользованным.

Парадоксальное определение, но верное, правда: наше одиночество — это как бы некая «тень» Бога, «оборотная сторона» Его присутствия в нашей жизни, то, благодаря чему мы это присутствие можем ощутить по-настоящему, зная, с какой бездной, с каким мраком, с каким отчаянием «отсутствия» его сравнить. И потому каждому человеку, вплоть до величайших угодников Своих, попускал и попускает Господь одиночество испытывать — чаще или реже, больше или меньше, но обязательно. Безусловно, чаще в скорби, нежели в радости. Радуясь, мы не особенно нуждаемся, чтобы кто-то наши чувства разделил. Мы можем желать поделиться ими, можем переживать, что не с кем это сделать. Но если это и вправду радость, а не только повод для нее (в чем разница, каждому объяснит опыт), то попереживаем, да и перестанем…

А вот скорбь… Она заставляет человека «почувствовать свою душу», потому что она болит и кричит от боли, что она есть, ее невозможно уже не замечать. И скорбь «собирает» нас: от мира, от людей, от всего, на что распылено наше внимание, обращает в самую глубину нашего сердца — в такую глубину, что в нее не спустится с нами никто, в этом нисхождении нас может сопровождать (или, точнее, встретить нас на пути его) лишь один Друг, ближе и верней Которого нет, — Сам Господь.

Бывает, правда, так, что и в скорби мы не чувствуем одиночества, не переживаем кризиса оставленное™, иногда разрешающегося радостью обретения, а иногда оставляющего нас томиться еще очень и очень долго. Напротив — поражаемся тому, что должна была прийти боль — и не было ее, должны были истомиться страданием, но не посетило оно нас, а было другое, такое удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение — того, что и саму скорбь нашу, и нас самих взял Господь на руки и пронес… Но это в тех случаях, когда Сам Господь знал, что это полезнее для нас. Ведь лишь Он — всепремудрый Врач, ведающий, когда и что потребно к нашему исцелению, сладкое или горькое послужит нам во благо.

Нужно ли, поняв, что такое одиночество по природе своей, стремиться избавиться от него? Думаю, что это не может, не должно быть самоцелью, как и вообще что бы то ни было, кроме Самого Бога. Надо просто учиться жить в Господе и с Господом, учиться любить людей, ведь без этого и Бога — как любить? И мучительность одиночества не будет нас больше преследовать. Но мне кажется, что при этом само чувство одинокости, происходящее от ощущения своего странничества, преходящее в этом мире, должно оставаться с нами как некое противоядие его (мира) соблазнам, как то, что помогает собирать себя воедино, работать в тишине над своей душой, над своим сердцем. «Выхожу один я на дорогу…» — какая удивительная сила и ясность в этих простых словах! Один — потому, что только один на Один общаемся мы с Господом, один — но в мире со всем миром и с каждым человеком, потому что ни от кого больше ничего не ждешь, не требуешь… Есть ведь такой удивительный закон духовной жизни: страдаешь от недостатка любви — научись любить сам, и уже не будешь болезненно искать любви других. Хочешь, чтобы тебе помогали и о тебе заботились, — научись заботиться о других, и не заметишь даже, как пропадет нужда в чужой заботе. Почему? Потому что все это, прежде искомое и не обретавшееся, даст Господь.

Что же сказать об одиночестве как о беде, как о трагедии современного человека? А я уверен, что таковой оно для современного человека все же является… Оно — трагедия отсутствия веры, отсутствия Бога в жизни того, кто не имеет веры. И нет из него другого — кроме как к Богу — подлинного выхода, сколько его ни ищи, сколько ни создавай суррогатов, сколько ни устраивай «костылей».

Может ли страдать от одиночества христианин? Мне кажется, что как болезнь, как беда, как что-то убийственное одиночество выступает в жизни верующего человека лишь в одном случае: когда не Бога, а себя он ищет, когда не Бог, а он сам для себя высшая ценность. Но в этом веры-то и нет как раз. И потому опять же — есть ли в нас вера или же что-то лишь похожее еще на нее, идем ли мы по пути спасения или же, обольщая себя подобными мыслями, скользим в бездну вечной смерти, одиночество нам подскажет верно. И в этом тоже его великое благо.