О чем мы думаем, стоя в Великий Пяток перед Распятием, вспоминая величайшую Жертву, принесенную за весь человеческий род, и в то же время величайшее преступление, родом этим совершенное? Наверняка каждый — о чем-то своем, потому что не одинаково на одни и те же события евангельской истории откликаются сердца разных людей и даже сердце одного и того же человека — в разное время. Но трудно, очень трудно не думать о том, как действовали бы мы, если бы жили тогда — чуть менее двух тысячелетий тому назад, если бы все эти страшные и величественные события происходили непосредственно перед нашим взором. Иными словами, что делали бы мы, если бы это при нас Христа предавали на мучения и смерть, если бы при нас Его судили неправедным и беззаконным судом?

 

 

Кажется, это так очевидно… Конечно, мы были бы с Ним и даже пошли бы ради Него на смерть! Но обещал это сделать самый пламенный, самый ревностный ученик — и что же?.. Проходит та страшная ночь, уступая место еще более страшному дню, звучит крик петуха, — и он, словно от сна пробудившись, понимает, что сделал за эти краткие часы трижды, по слову Христа. И выходит из двора первосвященника, и плачет горько, безутешно — так, как может плакать лишь тот, кто предал самое главное, самое дорогое в своей жизни и вместе с тем самого себя.

Хороши мы или плохи, но точно не лучше, чем он.

Можно сказать, что апостол Петр не знал до конца, Кто есть его любимый Учитель: даже ему, исповедовавшему незадолго перед тем: Ты — Христос, Сын Бога живаго (Мф. 16, 16), трудно, невозможно было тогда это знание вполне вместить.

А мы — знаем… И что же? Вопрос прежний: что делали бы мы тогда, потому что именно ответ на него определяет наше подлинное отношение ко Христу и наше место — вблизи или поодаль от Него.

Хватило бы у нас мужества и силы духа, смелости, а самое главное — любви, чтобы не бежать, не бормотать потом, учащенно и прерывисто дыша, будучи застигнутыми врасплох: «Не знаю Человека сего…»? Чтобы не стоять чуть позже парализованными страхом в беснующейся и орущей «Распни, распни Его!» толпе и не замечать с ужасом, как наши обветренные, пересохшие губы повторяют, словно сами собой — еле слышно, а затем все громче и громче, — те же самые слова?

Хотелось бы думать… Хотелось бы. Но как узнать точно? Кажется — никак. Ведь ни вернуться в прошлое, ни пережить еще раз те — самые грозные и самые великие — дни не дано никому, ни жившим прежде, ни нам, живущим сегодня.

Но эта недоступность ответа, как и многое другое, и вправду лишь кажущаяся. Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне (Мф. 25, 40) — это, как и всякое слово Спасителя, не образ лишь, не сравнение поэтическое, а самая настоящая реальность. Та, в которой жил и в которую звал Златоуст, когда бичевал с кафедры жестоковыйных обитателей царствующего града: «Задумайтесь: в вашей прихожей — Христос!»

Всю жизнь мы проходим этот экзамен, всю жизнь выясняется, «как бы мы поступили»… Выясняется в наших поступках. Разве не видели мы тех, кого несправедливо гонят и притесняют, — иногда за правду, которая звучит из их уст или проповедуется всей жизнью, а иногда просто по причине немощи и беззащитности, по неспособности дать отпор? Наших близких, друзей, знакомых и малознакомых или даже совсем чужих. Если не видели, то не потому, что этого не было на самом деле, а потому только, что не было до того дела нам. И это, наверное, всего страшней — это то самое, евангельское: Имея очи, не видите (Мк. 8, 18).

А если понимали, видели и все равно сознательно закрывали глаза, и торопились пройти мимо, и говорили: «Разберутся… Конечно же, с этим разберутся и без меня!»? А если вставали и голосовали где-то на собрании не так, как велела совесть, а как выгодно было; если дружно осуждали того, о ком знали, что он не виноват, а потом потихоньку подходили где-то в укромном уголке и скороговоркой, боясь быть услышанными кем-то еще, шептали: «Ты прости, я просто иначе не мог… Я в душе с тобой, но ты понимаешь…»? Если на наших глазах кого-то били, унижали, над кем-то издевались, а мы — опять не замечали? Если кто-то один решился сказать настолько всем необходимую правду, а мы молчали — только оттого, что поддержать было неудобно, сулило потерю чьей-то милости, а то и самое настоящее неблаговоление, сопряженное с лишением благ?

Если происходило что-то подобное в нашей жизни, и, может быть, даже не раз, и не слышали мы притом пения петуха, и не видели прямо в сердце наше обращенного кроткого и любящего, даже малой доли укора в себе не имеющего взгляда Христа, и не плакали горько, то ничего это «неслышание» и «невидение» не отменяет: не с Ним мы были рядом, а с теми, которые лишь сначала теснились близко, а потом отстояли далеко. Сначала — когда исцеления совершались, когда хлебы умножались, когда Лазарь воскрешен был. Потом — когда ночь сгустилась и смятение усилилось, когда приблизился лобзанием предававший Сына Человеческого сын погибели.

Здесь, в этой плоскости, в этом опыте, надо искать ответ — с кем мы и «что бы мы делали».

…Слаб человек. И каждый день, проведенный нами на земле, убеждает нас в этом и показывает ее — слабость — со всех возможных сторон. Слабость нашу и наших ближних. И разве можно ее преодолеть? Разве можно на самом деле решиться быть с Ним — не в славе и величии, а в предельном истощении и уничижении? Быть с «малыми сими», с братьями Его меньшими, когда ради этого надо переступить через себя и через свою выгоду и интересы? А если ради этого, может быть, даже и умереть придется? Страшно об этом говорить. И стыдно. И больно. Особенно — стоя перед Крестом. Особенно — видя язвы на Его руках и ногах. Особенно — понимая, ради кого это Тело изранено и эта Кровь пролита…

Мне случилось беседовать как-то с не очень хорошо знакомым, но заочно уважаемым мной человеком. И он, пытаясь объяснить в разговоре нечто важное для себя, волнуясь, видимо, что я подумаю о нем лучше, чем он есть, повторял:

— Вы поймите… Я совсем не смелый человек. Я поступил так не потому, что я мужественный и отважный, — я просто чувствовал, что по-другому нельзя, что какая-то линия пройдена и отступать абсолютно некуда.

Вот это чувство — «по-другому нельзя»…

Не к силе, не к смелости, не к мужеству как таковым, а к нему, мне кажется, должен лежать наш путь. Через отступления, отречения, предательства — к этому ощущению: по-другому я уже не могу. Не могу, потому что, падая и вставая, в кровь разодрав и колени, и сердце, понял наконец: я слабый, я никуда не годный, я совсем не герой, я многого боюсь, но ничего не боюсь так, как одного — остаться без Христа, быть чуждым Ему, оказаться по одну сторону с теми, кто и сегодня был бы готов вновь Его распять.

С этим ощущением, с этим чувством можно в конце концов снова вернуться к Кресту и уже не устрашиться и не отречься. Так, как вернулся апостол Петр, сначала клявшийся в верности, затем малодушествовавший и в «неведении Сего» клявшийся, а после, несмотря ни на что, принятый и утешенный Сим и уже на все готовый, лишь бы с Ним быть всегда.