Даже когда я изнемогаю на молитве и предстояние Богу становится для меня утомительным, когда Бог сокрыт от меня, когда мне хочется спать и слова молитвы проходят мимо моего сознания, даже когда я погружен в непроницаемую тьму, я должен быть уверен, что в моем неведении, в моей слепоте, в моей тьме присутствует Бог. Бог меня слышит, Бог меня видит, Он здесь. Не буду искать духовных наслаждений — пусть лучше Бог, если можно так сказать, наслаждается моей душой, посвятившей себя Ему. Буду искать того, чтобы мне радовать Господа. И тогда сплю я или бодрствую, живу или умираю, исполнен жизненных сил или духовно опустошен — все это не имеет значения. Важно, что я предстою Богу [3, 114–115].

Пусть меня окружает полный мрак, пусть небо затягивается облаками и гремит гром, пусть демоны наполняют все вокруг своим смрадом. Разве это важно? Даже если я бесноватый, страстный, все равно буду предстоять пред Богом. Останусь здесь, в своем уединении, и когда-нибудь Бог обратит на меня Свой взор. О, если бы только Он этого захотел! Один Его взгляд — и довольно. О, если бы Он взглянул на меня, как некогда взглянул на Закхея, взобравшегося на смоковницу, или на самарянку, ради которой прошел долгий путь, или на блудницу, которую хотели осудить иудеи, а она услышала от Христа: Я не осуждаю тебя (Ин. 8, 11). Когда-нибудь, хотя бы раз, пусть Христос взглянет на меня. Даже если я Его не увижу, пусть увидит меня Он. Для чего мне видеть Бога, если при этом Он меня не заметит? Но если Его взор остановится на мне, вот это поистине велико.

Но что мы говорим «когда-нибудь», «если бы», «хоть однажды»? Разве может Всевидящий Бог, око Которого зрит и пронизывает все сущее, не видеть меня? Предстоять пред взором Господа — вот в чем мой подвиг. Тогда Господь благоволит мне и принимает мои труды [3, 115–116].

Бог обращается с нами не так, как с морем или смоковницей (см. Мф. 21, 18–20; Мк. 11, 12–14). Чувствуете ли вы, как по-отечески нежно Бог склоняется над нами?

Если мы живем без этого чувства, без этого сознания, то это означает, что мы еще не начинали взирать на Бога, если хотите — нас не охватывала горячка любви к Богу, у нас не ломило глаза от жара лихорадки и пристального взирания на Бога в надежде, что Он сжалится над нами и придет дать нам Свое сладостное утешение. Мы остаемся холодными, безжизненными, безчувственными, в нас нет жизни, потому что мы не ощущаем жизни Бога. Но Он прикасается к нам, когда мы ждем Его, призываем, потому что Он приходит «ко всякой плоти»: тебя ласкает, меня услаждает, другого утешает. А если мы заняты, то как Богу к нам подойти? Даже если мы Его случайно заметим, то скажем: «Минуточку, я закончу свою работу».

Поэтому, насколько сможем, давайте припадем к стопам Бога нашего. Я умоляю вас, дети мои, полюбим свои кельи! Все святые делали столько поклонов, что в полу их келий образовывались углубления. У некоторых в кельях сгнивали доски пола от обилия слез, которые они проливали пред невидимым Богом. Станем ли мы подобны этим людям? Если уподобимся не им, то кому мы станем подобны? Если мы не полюбим их, то кого тогда мы полюбим? Если они не родные нам люди, вместе с которыми мы вышли в пустыню, то с кем мы будем шествовать? Как мы сможем почувствовать, что мы причастны святым — сограждане святым (Еф. 2, 19)? Будем жить так в своих кельях! [1, 517–518].

☾