Глава семнадцатая
Где-то я читал, что, когда в знаменитом фильме «Птицы» потребовалось снять нападение пернатых на человека, приглашенные цирковые дрессировщики, как ни старались, не сумели добиться от птичек правдоподобия. Так что, в конце концов, режиссер был вынужден прибегать к комбинированным съемкам и мультипликации. Эх, подумал я, взглянув в небо, сюда бы сейчас на минуту Альфреда Хичкока. Старик бы обзавидовался.
— Закройте голову руками! — скомандовал я. — И зажмурьтесь! Да быстрее, черт вас…
Стая серых ворон пронеслась над головой шефа госкорпорации «Фармако», и каждая из птиц — подобно пикирующему бомбардировщику — по очереди сбрасывала на Болеслава Яновича порцию дерьма. Это выглядело смешно, но и величественно тоже: Потоцкий, закрыв глаза и защитив голову руками, стоял неподвижно, словно какой-нибудь монумент на городской площади, и медленно — плюх! плюх! плюх! — покрывался белыми пятнами жидкого помета. Лишь после того, как последняя ворона, отбомбившись, растворилась в небе, глава «Фармако» осторожно разлепил глаза, глянул на свой рукав и выдохнул:
— Ох, еж твою так…
— Теперь костюм от Бриони уже никогда не будет, как новенький, — злорадно сказал я. — Плакали ваши двенадцать штук евробаксов. И вам еще повезло, что мы живем не на Маврикии, к примеру. Тамошние дронты уделали бы вас сверху гора-а-аздо сильнее.
— Значит, я везунчик, — ухмыльнулся Потоцкий. Он не выглядел расстроенным. — Когда мне было лет тридцать, я поучаствовал в довольно грязной пиар-кампании. Вот, наверное, и прилетело за грехи молодости… Это что — всё? И вы не играли со мной в поддавки?
— Отнюдь. — Я развел руками. — Всё по-честному. Как ни удивительно, это максимум.
— Тогда возвращайтесь в кабинет. Найдете дорогу? А я пока умоюсь и сменю одежду…
Дожидаясь хозяина, я разглядывал фотографии в рамках. Сюжеты разнообразием не баловали: на каждом снимке был Потоцкий в компании какой-то персоны. Лица одних мне были неизвестны, а других я быстро узнавал: Иоанн Павел II, Иосиф Бродский, Стивен Спилберг, Илон Маск… Не без удивления я обнаружил на одной из совместных фото историческую лысину Дорогина. Да уж, глава «Фармако» — явно не из трусливых, подумал я. Вряд ли в России остались начальники, у которых на стене по-прежнему висит наш бывший верховный вождь. После 4 декабря он, мягко говоря, вышел из моды…
— Павел Павлович был, конечно, изверг и самодур, но совсем не глупец, — послышался голос у меня за спиной. Это в кабинет вернулся Потоцкий, умытый и посвежевший. На нем был уже другой, темно-бордовый и не менее роскошный костюм. — Вопреки всем слухам, он не требовал бессмертия и не заставлял нас изобретать для него какую-то чудодейственную «кремлевскую таблетку», продлевающую жизнь.
— Но ведь что-то он, наверное, требовал от «Фармако»? — полюбопытствовал я.
Болеслав Янович кивнул:
— А как же! И звонил, и вызывал на Старую площадь, и раза три лично приезжал сюда. Дорогину хотелось все на свете контролировать, в том числе собственную жизнь и смерть.
— То есть — спрятать в своем зубе ампулу с цианистым калием? — уточнил я. — Чтобы если вдруг с ним, как в Ливии, то сразу хрусть — и на небо без мучений?
— Не так грубо, Роман Ильич, не так грубо, — покачал головой Потоцкий. — Хотя, в целом, аналогию вы уловили верно. Если ты хозяин чужих жизней, а своей — нет, то какой ты, к дьяволу, великий вождь? Дорогин хотел держать руку на каждом пульсе, в том числе и собственном. Не успел. Как у нас говорят, человек предполагает, а миокард располагает…
— Неужто его просто свалил инфаркт? — удивился я. — Как самого обычного рядового человека? Что-то мне не верится. За ним ведь должны были наблюдать лучшие врачи.
Болеслав Янович прошелся по кабинету и присел на край стола.
— У Брежнева или Андропова врачи были не хуже, — сказал он. — Сильно им это помогло, в конечном счете? Даже в двадцать первом веке доктора — не волшебники. Когда человеку приходит срок, срабатывают многие факторы одновременно. Возьмите лоскут лучшей ткани. Если он новый и в нем появилась одна дырка, мы ее легко заштопаем. Если он старый и ветхий, он расползается и превращается в тысячу дыр. Фармакология может много, но до известного предела… В общем, я не думаю, что кто-нибудь его специально травил. Врач-вредитель — это популярная страшилка, вроде черной руки или гроба на колесиках, которыми дети пугают друг друга. Однако мы-то с вами — взрослые люди…
Услышал бы Левка это «мы», вот бы посмеялся, машинально подумал я. Для него я так и остался шкетом Ромиком. И, что особенно обидно, в его присутствии я именно таким и становился. Даже когда мы с ним сравнялись в росте, я все равно глядел на него, гада, снизу вверх, и мне хотелось ему понравиться. Проклятая привычка младшего брата.
Левка, кстати, тоже висел здесь, на одной из фотографий — правее Папы Римского, левее Дорогина, наискосок от Каспарова и не доходя до Шэрон Стоун. Мой братец и Потоцкий стояли чуть ли не в обнимку возле машины, которая еще не сделалась руиной. День был солнечный, оба улыбались в объектив. Левка был тут вылитый я — ну разве что борода погуще, выражение лица понаглее, оправа очков подороже. Ну и костюм, конечно же, у него был если не от Бриони, то от Лагерфельда, Гуччи или Живанши. У меня за всю жизнь таких отродясь не водилось. На Ямале я вообще ходил в телогрейке и ватных штанах.
Потоцкий проследил за моим взглядом и горестно вздохнул:
— А ведь фотографии меньше года. Вы пришли узнать, почему я отдал Льву Ильичу эту замечательную машину и не причастен ли я к аварии?.. Да ладно, не стесняйтесь, я не самый лучший физиономист, но это у вас на лице было написано капслоком. Теперь, думаю, вы получили ответы на оба вопроса. Ваш брат не просто работал на меня — мы дружили. Ни причин, ни намерений, ни желания причинить зло человеку, которому я обязан жизнью, у меня не было. Ничего, кроме благодарности. А формы благодарности бывают разными. Если бы не Лев Ильич, в мой «Астон Мартин» попала бы граната Карла Нагеля. Так что, когда ваш брат покидал «Фармако», я уговорил его принять в подарок именно этот автомобиль. Ужасно жаль, что он так мало успел на нем поездить…
Болеслав Янович дотянулся до верхнего ящика стола, вытащил оттуда бежевую папку с уже знакомым золоченым вензелем «БП» и протянул мне.
— Вот, я вам копию распечатал, возьмите на память, — сказал он. — Там внутри еще несколько общих снимков, селфи. У них качество похуже, но они поживее… Ой, простите, Роман Ильич. Слово «поживее» совсем уж неуместно. Но я, правда, всё еще не могу представить его мертвым. Ну совершенно в голове у меня это не укладывается…
Я раскрыл папку и начал перебирать фотографии. На тех, которые мне попадались, Левка щурился, как довольный кот. Снимки были летними, прошлогодними, беззаботными.
— А в этом году вы с ним часто встречались? — спросил я.
— Редко, — вздохнул Потоцкий и еще раз с досадой в голосе повторил: — Редко. И всякий раз как-то на бегу. Посидим на лавочке, выпьем по рюмочке — и в разные стороны, по своим делам. После 4 декабря я ведь собирался уходить из «Фармако», но Лев Ильич настоял, чтобы я остался. Он уже к тому времени служил где-то в Минфине и сказал, чтобы я ни о чем не волновался — он всё уладит. А я ведь даже не знал, кем он работал на новом месте. Однажды я у него про это спросил, а он в ответ засмеялся. Сказал, что заведует там справедливостью — ну как обычно. Хотя, может, он всерьез говорил. У него и раньше порой было трудно понять, шутит он или нет, а уж в этом году — так тем более.
— Он что же, изменился в последнее время?
Я постарался, чтобы мой вопрос звучал естественно. Как будто я знал, каким мой братец был в предпоследнее время. И в предпредпоследнее. И в предпредпредпоследнее. Как будто бы вся мозаичная картина под названием «Удивительная жизнь и непонятная смерть Льва Ильича» мною почти собрана и мне недостает пары-тройки пазлов.
— Не то чтобы изменился, но… — Потоцкий взял из папки фотографии и перетасовал их.
Наверху оказался снимок, сделанный в другое время года. Осень? Нет, скорее, все-таки весна, апрель или май. На Болеславе Яновиче — легкая куртка, на братце — плащ и кепка. Солнца в кадре еще мало, и улыбка у Левки — еле-еле тлеет, как лампочка вполнакала. Лицо загорелое, но сам загар нездешний. У нашей команды после Танзании такой же.
— Он уже в начале мая как будто впал в меланхолию. — Глава «Фармако» вернул снимки обратно в папку. — Стал каким-то мрачным, озабоченным и дерганым. Даже анекдоты — и те рассказывал несмешные. Я ему таблетки предлагал, хорошие стимуляторы, мы у швейцарцев купили лицензию и чуть-чуть довели до ума. Нет, говорит, спасибо, не надо таблеток, это у меня не внутри, а снаружи. И что он имел в виду, я не понял…
— А потом вы с ним еще виделись? — поинтересовался я.
Мне трудно было вообразить Левку пребывающим в меланхолии. Что если это борьба за справедливость пригасила его темперамент и сделала унылым брюзгой? Надо бы расспросить команду — но деликатно. Оберегая память о покойнике, они могут и соврать.
— Кажется, больше ни разу. — Потоцкий хлопнул ладонью по столешнице, и из какой-то боковой щели ему в руку выпрыгнул календарик. Хозяин кабинета провел пальцем по глянцевой поверхности и сказал: — Да, верно, это была наша последняя встреча. Потом мы только перезванивались. Я всё надеялся, что он хоть на юбилее «Фармако» у нас появится. Круглая дата — десять лет. И он вроде собирался. А накануне вечером звонит: прости, Болек, не выходит, важное мероприятие нарисовалось — не могу подвести человека… Ну и всё. А потом я узнаю: в тот день он куда-то спешил и по дороге разбился на машине.
— Он случайно не намекал вам, какого человека он не хотел подвести?
— Почему намекал? — пожал плечами Болеслав Янович. — Лев Ильич мне прямо его назвал. Сергей Михайлович Каховский. Вы ведь, наверное, знаете, он теперь снова в Москве.
Про то, что в Россию вернулся олигарх, которого Дорогин посадил на «червончик», а потом выгнал в эмиграцию, я слышал еще в психушке — кажется, от того же политически подкованного санитара Володи. Но чем Каховский сегодня занят, я понятия не имел. Как и о его знакомстве с братцем. Впрочем, это было лишь мизерной частью моего большого неведения о Левке последних лет. Я помнил, где вход в лабиринт, и, к сожалению, видел выход из него. Однако сам путь в лабиринте почти весь оставался для меня загадкой.
— Может, заодно и подскажете где мне искать Каховского? — спросил я наудачу.
Болеслав Янович не подвел. Он тотчас же сообщил мне, что искать не надо, потому что вот он, его рабочий адрес: Охотный ряд, дом номер 1. И добавил, что попасть в это здание можно прямо с улицы и без пропуска. Сергей Каховский теперь там главный.
— Главный? — переспросил я. — Там же вроде Госдума. Его что, выбрали спикером?
— Вы отстали от жизни, — улыбнулся Потоцкий. — Это вам не в упрек, Роман Ильич. Я и сам не успеваю следить за новостями. Раньше мы годами топтались на месте, а сегодня бежим-бежим-бежим… Сходите туда — и всё увидите сами. Сегодня, правда, туда уже поздновато, а завтра, если не ошибаюсь, у них законный выходной. Но послезавтра…
Три часа спустя я вернулся в нашу конспиративную квартиру, прошел на кухню и сразу понял, что послезавтра буду уже очень далеко от Охотного ряда и вообще от Москвы.
На кухонном столе стопкой лежали четыре конверта — а это значило, что здесь успел побывать Сергей Петрович и оставил новое задание. Но не это было самым интересным.
Ася, Димитрий и Нафталин встретили меня такими счастливыми лицами, какие бывают у младших школьников накануне каникул. Словно бы впереди их ждали поход в цирк, качели-карусели, катание на пони, конфеты, мороженое и безлимитная пепси-кола. Честное слово, все трое чуть ли не светились от радостных ожиданий и предвкушений.
— И с чего у нас праздник? — осведомился я. — Ну говорите! Кто получил черную метку? Неужели нашли самого Запорожского?
— Нет, не его, — ответил Нафталин. — Однако…
— …новый клиент тоже первый сорт, — продолжал Димитрий. — Это…
— …Кенарев! — закончила Ася. — Нашли фуфлогона! Роман Ильич, мы дождались!
Я вспомнил сегодняшний дождь из помета и подумал, что это не простое совпадение. Это знак. Великой Вселенской Справедливости не откажешь в своеобразном чувстве юмора.
