В колледже большинство людей живут с соседом или двумя. У некоторых их бывает по три-четыре. У Дэйва было десять. После выпуска бывшие соседи разъехались кто куда и виделись лишь изредка, по особым случаям. Весной 2014-го все собрались с семьями на двадцатипятилетие их выпуска. Было так весело, что мы решили в следующем году отпраздновать вместе 4 июля.

Дэйв скончался за два месяца до намеченной поездки. Я хотела пропустить встречу. Перспектива провести выходные со старыми приятелями Дэйва без него казалась мне слишком тяжелой. Но я изо всех сил цеплялась за ту жизнь, что была у нас вместе, и, отказавшись ехать, я как будто теряла еще один кусочек Дэйва. Поэтому я поехала, надеясь, что присутствие его близких друзей, которые тоже скорбят по нему, как-то успокоит меня.

Большая часть поездки прошла как в тумане, но в последний день я завтракала с несколькими из товарищей Дэйва, и среди них был Джефф Кинг, которому уже несколько лет назад поставили диагноз «рассеянный склероз». Мы с Дэйвом много раз обсуждали болезнь Джеффа друг с другом, но в то утро я осознала, что никогда не говорила об этом с самим Джеффом.

Привет, слон.

«Джефф, — произнесла я, — как твои дела? Как ты себя чувствуешь? Тебе страшно?»

Джефф удивленно поднял глаза и несколько долгих секунд молчал. Потом, со слезами на глазах, ответил: «Спасибо. Спасибо, что спросила». А потом заговорил. Он говорил о своей болезни и о том, как ему ненавистно то, что пришлось бросить работу врача. Как тяжело переносят его дети ухудшающееся состояние отца. Как он переживает за свое будущее. Какое облегчение он чувствует оттого, что смог поговорить об этом со мной и с другими за столом этим утром. Когда мы закончили завтракать, он крепко меня обнял.

В первые недели после смерти Дэйва меня поражало, когда друзья не спрашивали меня, как я справляюсь. Когда такое произошло впервые, я решила, что мне попался «друг, не задающий вопросов». У всех нас есть такие; блогер Тим Урбан описывает их так: «Вы можете бросить работу. Вы можете влюбиться. Вы можете застать свою новую любовь с любовником и убить их обоих в порыве безумной ревности. Но все это не будет иметь значения, потому что ничего из этого нельзя обсудить с Не-Задающим-Вопросы другом, который никогда и ни за что не поинтересуется хоть чем-нибудь в вашей жизни». Иногда такие друзья слишком погружены в себя. А иногда им просто кажется неудобным вступать в интимные разговоры.

Я не понимала тех людей, которые не спрашивали меня о моих делах и самочувствии. В таких случаях я чувствовала себя невидимкой, как будто стою перед ними, а они меня не замечают. Если кто-нибудь приходит в гипсе, мы тут же интересуемся: «Что случилось?» Если вы сломали ногу, люди хотят услышать рассказ об этом. Но если сломана ваша жизнь — почему-то не хотят.

Люди постоянно избегали говорить со мной о смерти Дэйва. Однажды подруга пригласила меня к себе на обед, и весь вечер они с мужем вели светскую беседу. Я слушала, удивляясь, и держала свои мысли при себе. Вы правы, «Уорриорз» их разгромили! А знаете, кто страшно любил эту команду? Дэйв.

Я получала электронные письма от друзей, которые предлагали мне приехать в их город, чтобы выступить на каком-нибудь событии, и не задумывались о том, что такое путешествие сейчас может оказаться для меня слишком сложным. Ах, это всего на один вечер? Да, я только узнаю, сможет ли Дэйв воскреснуть и уложить детей спать. Я натыкалась в парке на знакомых, которые говорили со мной о погоде. Да, погода нынче так себе, весь этот дождь и смерть…

До завтрака с Джеффом я не понимала, что тоже порой бываю другом, который избегает болезненных тем. Я не могла прямо спросить у него о его состоянии не потому, что мне было все равно, а потому, что боялась расстроить его. Потеряв Дэйва, я поняла, как это нелепо. Я же не могла напомнить Джеффу, что он живет с рассеянным склерозом. Он прекрасно помнил об этом каждую минуту каждого дня своей жизни.

Даже люди, пережившие самые страшные страдания, часто хотят говорить о них. У моей мамы есть близкая подруга Мерль Саферстейн, которая раньше работала директором по образовательной работе Архивного и образовательного центра холокоста в Южной Флориде. Она встречалась с более чем пятьюстами выжившими и помнит только одного отказавшегося от откровенного разговора. «По моему опыту, такие люди хотят иметь возможность рассказать о пережитом другим и не желают быть отверженными потому, что перенесли нечто непредставимое», — говорит Мерль. И все равно люди опасаются задавать вопросы, думая, что могут разбередить старые раны. Чтобы простимулировать общение, Мерль инициировала в школах и колледжах программы, в ходе которых пережившие холокост могли встречаться с учениками и студентами. Она заметила: когда у молодых людей появлялся шанс поговорить на эту тему, вопросы начинали буквально сыпаться из них. «Мне доводилось слышать самые разные вопросы: "Что вы ели в концлагере?", "Вы еще верите в Бога?". Девушки часто спрашивают: "У вас продолжались месячные? А что вы делали, когда они наступали?" Это не личные вопросы. Это человеческие вопросы».

Избегать чувств — это совсем не то, что щадить чувства. Мерль вспоминала, как вместе с младшей двоюродной сестрой была в гостях у пожилой пары, в доме которой на стене висели отпечатки двух пар детских ладоней. Пара рассказывала только об одной своей дочери. Сестру Мерль предупредили заранее, чтобы она не упоминала о второй, которая умерла, потому что это могло бы расстроить пару. Но Мерль не слышала этого предупреждения и спросила о других отпечатках. Ее сестра ужаснулась, но родители с большой теплотой и подробно стали говорить о своей умершей дочери. «Они хотели, чтобы ее вспоминали», — сказала Мерль.

Родители, пережившие самую страшную из возможных потерь, часто делятся своими чувствами. После того как девятилетний сын писателя Митча Кармоди умер от опухоли мозга, Митч говорил: «Наш ребенок умирает снова, если никто не произносит его имени». Поэтому Compassionate Friends («Сочувствующие друзья»), одна из самых крупных организаций в США, объединяющая тех, кто пережил такую потерю, помогает семьям чаще и откровеннее говорить об умерших детях.

Избегание печальных и тревожных тем встречается настолько часто, что получило свое название. Психологи уже давно придумали термин «эффект мумии», описывающий людей, которые не желают делиться плохими новостями. Доктора не хотят говорить пациентам, что их прогнозы не радужны. Менеджеры всячески оттягивают момент, когда нужно сообщить людям об увольнении. Моя коллега Максин Уильямс, отвечающая в Facebook за политику мультикультурализма и недискриминации, сказала мне, что, по ее мнению, у многих людей «эффект мумии» проявляется в отношении расы. «Даже если полицейский убивает безоружного черного, когда тот лезет в карман, чтобы показать ему права, белые, видевшие эту новость, живущие по соседству, сидящие рядом с нами на работе, зачастую ничего об этом не говорят. Для жертв расизма так же, как для жертв личных трагедий, молчание мучительно. Когда нам больно, нам нужно знать две вещи: что чувства, которые мы испытываем, нормальны и что нас есть кому поддержать. Ведя себя по отношению к страдающим людям так, будто ничего не случилось, мы лишаем их этого».

Храня молчание, мы часто оставляем в изоляции родных, друзей и коллег. Даже в обычных обстоятельствах остаться наедине со своими мыслями бывает не очень приятно. В одном эксперименте людям предложили на выбор болезненный удар током или сидение в одиночестве в течение пятнадцати минут. Четверть женщин и две трети мужчин выбрали первое. Молчание может усилить страдания. Сначала я могла говорить о Дэйве только с узким кругом родных и друзей. Некоторые из прочих моих знакомых и коллег помогли мне раскрыться; психологи так и называют их — «вскрыватели». В отличие от «никогда-не-задающих-вопросы» друзей вскрыватели задают много вопросов и выслушивают вас, не судя. Они с удовольствием узнают что-то о людях и чувствуют связь с ними. Они могут быть очень важны и нужны в критические моменты, особенно тем, кому в обычной жизни свойственна скрытность.

Раньше я никогда не думала, что у меня могут быть проблемы с откровенностью. Среди моих близких друзей я всегда была тем человеком, который хочет обсудить все. Он тебе нравится? Он хорошо целуется? (Не всегда в этом порядке.) На работе я всегда требую обратной связи, мне нужно знать мнение других — до тех пор, пока они не высказывают мнения, что я слишком часто хочу знать их мнение. Но в горе я не хотела вываливать свои проб­лемы на окружающих и не могла говорить о Дэйве, если только люди не настаивали на этом.

Вскрыватели — не всегда наши ближайшие друзья. Люди, сами пережившие тяжелые события, часто проявляют больше сочувствия к другим страждущим. Писатель Анна Квиндлен замечает, что своей скорбью делятся «те, кто видит друг у друга похожие раны в душе». Ветераны войн, жертвы насилия и родители, потерявшие детей, одинаково часто говорят о том, что самая ценная поддержка обычно исходит от тех, кто пережил такую же трагедию. Мерль рассказывала мне, что, когда выжившие в холокосте приезжали в Соединенные Штаты, «они чувствовали себя в изоляции, поэтому начинали искать друг друга и общаться. Так образовались клубы выживших. Понять, через что прошли эти люди, могли только те, кто прошел через то же самое».

Я поняла, что это правда. Колин Саммерс, мой лос-анджелесский друг, подошел ко мне на похоронах Дэйва. Но вместо «мои соболезнования» первыми его словами были: «Мой отец умер, когда мне было четыре». «О, прекрасно, — вырвалось у меня; потом я быстро добавила: — Я имела в виду, это ужасно. Но ты стал прекрасным человеком, и это дает надежду моим детям». Мне было очень неловко, но он обнял меня и сказал: «Я понял, что ты имела в виду. И могу тебя заверить: твои дети сильнее, чем ты думаешь». Это был не самый удачный разговор в моей жизни, но это был один из очень немногих моментов в тот страшный день, когда я почувствовала себя хоть чуточку лучше.

Я стала членом клуба, в который никто не вступает по своей воле, — клуба, о существовании которого до своего вынужденного вступления я даже не подозревала. Спустя девять дней после смерти Дэйва я пошла на футбольный матч своей дочери и заметила на трибуне свободное место рядом с семидесятилетней бабушкой ее подруги Джо Шеферд. Несколько десятилетий назад Джо тоже осталась одна после смерти мужа и вырастила двоих детей. Инстинктивно я догадалась, что это место оставлено для меня. Я села, и не успели мы сказать друг другу и нескольких слов, как я почувствовала, что меня полностью понимают. На завтраке с партнерами в Facebook клиентка, которую я никогда раньше не видела, сказала мне, что только что потеряла брата. Все закончилось тем, что мы сидели в углу и плакали вместе.

Многие люди, не пережившие потерь, даже кое-кто из самых близких друзей, не знали, что сказать мне и моим детям. Было сразу заметно, что им некомфортно находиться рядом с нами, особенно в сравнении с тем, как легко мы общались раньше. Это как слон, присутствия которого в комнате никто не признает, и это начало разрушать мои отношения с людьми. Если друг не спрашивает меня, как я, значит ли это, что ему все равно? Может быть, он и правда не видит следов огромных ног и куч навоза?

Адам с уверенностью сказал мне, что люди хотят говорить, просто не знают как. Я не была в этом так уверена. Друзья спрашивали: «Как твои дела?» — но я воспринимала это как стандартное приветствие, а не как искренний вопрос. Мне хотелось закричать в ответ: «А ты как думаешь, у меня только что муж умер!» Я не знала, как реагировать на любезности. Не считая этого, как вам понравилась пьеса, миссис Линкольн?

В самых разных культурах принято скрывать негативные эмоции. В Китае и Японии идеальным эмоциональным состоянием считается спокойствие и собранность. В Соединенных Штатах приветствуется воодушевление (OMG!) и энтузиазм (LOL!). Как пишет психолог Дэвид Карузо, «по стандартам американской культуры на вопрос "Как дела?" мало ответить просто: "Хорошо". Нужно сказать: "Превосходно!"». Дальше Карузо добавляет: «Это постоянное стремление скрыть под маской подлинные глубинные чувства». Признаться в том, что тебе плохо, «почти неприемлемо».

Анна Квиндлен выражается более поэтично. По ее словам, «скорбь — это шепот снаружи и грохот внутри. О скорби не принято говорить больше, чем о сексе, вере и даже самой смерти, породившей ее, общество игнорирует ее, не считая нескольких моментов на похоронах, которые проходят слишком быстро».

Слон следовал за мной и в офисе. Я всегда дружелюбно относилась к коллегам, особенно в Facebook, где сама миссия компании заключается в том, чтобы сделать мир более открытым и наполненным связями. Наша культура это отражает: все мы сидим в общем помещении, где каждый может подойти и поговорить с кем угодно. Разговоры, в том числе личные, происходят часто и открыто.

Вначале возвращение на работу дало мне некое ощущение нормальности. Но вскоре я обнаружила, что дела идут не так, как обычно. Я всегда поощряла своих сотрудников к тому, чтобы быть на работе самими собой, раскрывать свою личность полностью, но теперь моя собственная «личность» была чертовски безрадостна. Мне было сложно говорить о Дэйве с друзьями, а на работе с коллегами это представлялось еще менее вероятным. Поэтому я молчала. И они молчали. Большинство моих взаимодействий с людьми на работе стали холодными, отстраненными и скованными. Бродя по штаб-квартире Facebook, я начинала чувствовать себя призраком, одновременно пугающим и невидимым. В моменты, когда я больше не могла этого выносить, я искала убежища в переговорной у Марка. Я говорила ему, что боюсь утратить личные связи с коллегами. Он понимал мои страхи, но утверждал, что я неправильно интерпретирую их реакцию. Он сказал, что они хотят быть ближе ко мне, но не знают, что нужно говорить.

Глубокое одиночество, которое я ощущала в своей скорби, усугублялось этими повседневными взаимодействиями, которые, как мне казалось, только отдаляли меня от людей, и я чувствовала себя все хуже и хуже. Я подумала, не стоит ли везде носить с собой игрушечного слона, но не была уверена, что все поймут намек. Я знала, что у людей самые лучшие побуждения, что те, кто не говорит ничего, стараются не касаться больной темы, а те, кто говорит не то, просто пытаются меня утешить. Я сама прежде бывала на их месте — они сейчас делали то же самое, что делала в таких случаях и я. С самыми добрыми намерениями я пыталась вселить в своих страдающих друзей оптимизм, внушить им бодрость духа, чтобы они побороли свои страхи. Ну да, я вижу в комнате серое животное, но это не слон — мне кажется, это скорее похоже на мышь. Теперь я поняла, что просто выдавала желаемое за действительное, из-за чего люди еще острее чувствовали, что их не понимают.

Традиционно у иудеев период траура по супругу длится месяц. Ближе к концу этого срока я стала задумываться о том, чтобы написать о своих чувствах в Facebook. Я излила душу в посте, но сначала не собиралась им делиться — это было слишком лично, слишком сыро, слишком откровенно. Но в конце концов решила, что от этого едва ли может стать еще хуже, а может, наоборот, станет чуточку лучше. Рано утром, пока не передумала, я нажала «Опубликовать».

Мое послание начиналось с описания пустоты и того, как легко ты можешь утонуть в ней. Я говорила о том, что впервые в жизни поняла смысл молитвы «Не дай мне умереть, пока я еще жива». Хватаясь за спасательный трос, я писала о том, как мне хочется найти смысл и выплыть из этой пустоты. Я благодарила родных и друзей, которые помогали мне в эти невозможные первые недели. Потом я сделала то, что было так сложно сделать лицом к лицу с друзьями и коллегами: рассказала о том, как ранят обычные приветствия типа «Как дела?», потому что люди, произносящие их, словно бы не признают, что случилось что-то значительное. Я подчеркнула, что, если бы вместо этого люди спрашивали «Как ты себя чувствуешь сегодня?», это показывало бы, что они понимают, как трудно мне дается каждый день.

Эффект от моего поста был моментальным. Друзья, соседи и коллеги начали «говорить о слоне». На меня посыпались письма со словами вроде: «Я представляю, как это тяжело. Я все время думаю о тебе и твоих детях».

Реагировали и незнакомые люди со всего мира, и благодаря этому я тоже стала чувствовать себя в меньшей изоляции. Молодая мать писала мне из отделения неонатальной интенсивной терапии о том, что потеряла одного из своих новорожденных близнецов и теперь ей нужно найти в себе силы для того, чтобы подарить выжившему прекрасную жизнь. Молодой мужчина накануне дня, который должен был стать третьей годовщиной его свадьбы, прислал мне свое свадебное фото. Он потерял жену, но она изменила его жизнь, и он пообещал в память о ней помогать женщинам добиваться успеха в мире, где доминируют мужчины. Чужие люди утешали друг друга. Десятки людей написали теплые слова поддержки матери, потерявшей одного из близнецов. Десятки людей подбадривали молодого вдовца. И нередко друзья писали друг другу о том, что даже не знали об их потерях и жалеют, что не были рядом, чтобы помочь. Люди предлагали сочувствие и делились собственным опытом, но общее послание было совершенно ясным: как написал один мужчина, несмотря на то, что для многих из нас план А неосуществим, мы все же не одиноки.

Не каждый способен с легкостью говорить о личной трагедии. Все мы сами выбираем, когда и где это делать и делать ли вообще. Тем не менее существуют убедительные свидетельства того, что откровенный разговор о тяжелых событиях может благотворно повлиять на душевное и физическое здоровье. Такой разговор с другом или членом семьи часто помогает разобраться в собственных чувствах и ощутить себя понятым.

После моей публикации в Facebook люди действительно стали спрашивать меня: «Как ты себя сегодня чувствуешь?» — и это был самый простой способ проявить эмпатию. Кроме того, этот вопрос помог мне осознать, что моя всепоглощающая скорбь не будет вечной. Адам указал мне на то, что на вопрос «Как дела?» я часто отвечала: «Нормально» — и это не стимулировало людей к продолжению общения. Он сказал мне, что, если я хочу, чтобы люди были со мной более откровенны, мне нужно самой быть более откровенной с ними. И я начала отвечать на вопросы честно. «Мне не слишком хорошо, но хорошо, что я могу честно сказать об этом тебе». Я узнала, что для того, чтобы люди поняли, что я нуждаюсь в помощи, бывает достаточно каких-то мелочей; если они обнимали меня при встрече и я в ответ обнимала их чуть сильнее, они понимали, что я не в порядке.

К немногочисленным «никогда-не-задающим-вопросы» друзьям я стала обращаться напрямую. Я собирала всю свою отвагу и говорила им, обычно сквозь слезы, что, если они ни о чем меня не спрашивают, мне иногда кажется, что им все равно. Я была благодарна им за то, что все они реагировали по-доброму, говоря, что рады тому, что я высказалась, — и начинали задавать больше вопросов. Как когда-то я сама в разговорах с товарищем Дэйва Джеффом, они спрашивали «Как дела?» с искренним желанием наладить со мной связь, но я не отвечала искренне, и им было неудобно давить сильнее.

Наконец я поняла, что, поскольку слон ходит за мной везде, мне первой надо признать его существование. На работе я прямо заявила наиболее близким мне коллегам, что они могут задавать мне вопросы — любые — и говорить о том, что чувствуют они сами. Один из них сказал, что в моем присутствии чувствовал себя словно парализованным, переживая из-за того, чтобы не сказать чего-то лишнего. Другая призналась, что часто проезжала мимо моего дома и думала, не зайти ли ко мне. После того, когда я сказала ей, что была бы рада поговорить, она наконец позвонила в дверь и вошла. Я действительно была рада ее видеть… и не только потому, что она принесла мороженое из «Старбакс».

Но были моменты, когда я хотела избежать откровенных разговоров. В присутствии моих сына и дочери. Прямо перед совещаниями. Лучше всего было, когда люди говорили: «Если захочешь поговорить, я рядом. Сейчас. Или потом. Или среди ночи. В любой момент, когда тебе это будет нужно». Вместо того чтобы гадать, хочет человек поговорить или нет, лучше прямо предложить ему это и посмотреть на реакцию.

Смерть — не единственное событие, которое может привлечь слона. Все, что напоминает нам о возможности потери, может заставить нас молчать. Финансовые трудности. Развод. Безработица. Изнасилование. Зависимость. Тюремное заключение. Болезнь. Адам рассказал мне, что десять лет назад, буквально накануне того дня, когда они с женой Эллисон должны были лететь в Англию по стипендиальной программе, у нее случился выкидыш. Они думали отменить отъезд, но потом решили, что смена обстановки может пойти на пользу. Из-за расстояния и нежелания грузить своими несчастьями других они не стали говорить друзьям и родным о выкидыше — и о том, и о другом, который случился позже. Именно тогда Эллисон, психиатр по образованию, научила Адама, как важно думать о том, что все могло бы быть хуже. Они вспомнили, что у одной их близкой подруги было семь выкидышей, прежде чем она смогла родить здоровых детей. Также они подумали о том, что потеря ребенка на более позднем сроке беременности была бы куда более опустошительной. Когда они вернулись домой, боль была уже не такой острой, и им было легче говорить об этом. Эллисон начала делиться своим опытом с по­другами и выяснила, что некоторые из них пережили то же самое, но никогда никому не говорили об этом.

Откровенность способна укреплять социальные связи, но в некоторых случаях может быть и рискованной. Энтони Окампо, бывший одним из очень немногих филиппинцев в своем университетском кампусе, рассказывал, что чувствовал «давление американской мечты — необходимость быть представителем своего народа». А кроме того, на него давило еще кое-что, о чем он предпочитал молчать: «В планы моих родителей, глубоко верующих филиппинских иммигрантов-католиков, явно не входило иметь сына-гея». Энтони стал профессором социологии и выбрал темой своей работы трудности, с которыми сталкиваются люди нетрадиционной ориентации, вышедшие из семей иммигрантов. Он проводил опросы, и один филиппинский подросток рассказал ему, как попил из чашки, а потом увидел, как его мать «выкидывает ее, потому что, по ее мнению, она стала грязной». Другого сына иммигрантов, признавшегося родителям в том, что он гей, увезли в Мексику, «чтобы он научился быть мужчиной», и отобрали у него паспорт.

Энтони видел, как родители-иммигранты, не понаслышке знающие, что значит быть отверженным, причиняют ту же боль своим детям с нетрадиционной ориентацией. Когда Энтони наконец сказал родителям, что он гей, он также поделился с ними результатами своих исследований о том, какой ущерб наносят своим детям и обществу семьи, отворачивающиеся от них. «Отвергнутые дети прибегают к наркотикам, алкоголю и незащищенному сексу, — сказал он им. — Они помнят о том, что их отвергли, долгие годы, и это влияет на все аспекты их жизни». Благодаря вдумчивым и терпеливым действиям Энтони его родители смогли принять его таким, какой он есть. Теперь они приглашают партнера Энтони на семейные праздники. Положив конец молчанию, они по-настоящему сблизились.

Рак — еще одна запретная тема, о которой если и говорят, то только шепотом. Я читала о писательнице Эмили Макдауэлл: у нее нашли лимфому, и, по ее словам, самым худшим оказалась не химиотерапия или потеря волос. «Худшим было одиночество и та изоляция, которую я ощутила, когда многие из моих близких друзей и родных словно испарились, потому что не знали, что сказать, или говорили совершенно не то, что нужно, не понимая этого». Тогда Эмили придумала «карточки эмпатии». Мне очень нравятся они все, но вот две мои самые любимые — они заставляют меня смеяться и плакать одновременно.

Впервые прочитав карточки Эмили, я вспомнила, как друг, у которого был рак в последней стадии, говорил мне, что самым худшим из того, что говорили ему люди, было: «Все будет хорошо». При этих словах в его голове звучали вопросы: «Откуда вы знаете, что все будет хорошо? Вы что, не понимаете, что я умираю?!» За год до смерти Дэйва у одной моей подруги тоже нашли рак. Тогда мне казалось, что лучший способ успокоить ее — это сказать: «Все будет хорошо. Я это знаю». Потом я на долгие недели оставила эту тему, думая, что она сама заговорит об этом, если захочет.

Тогда я действовала из лучших побуждений, но теперь я куда больше знаю о том, как вести себя в такой ситуации. Недавно рак нашли у одной из моих коллег, и на этот раз я повела себя иначе. Я сказала ей: «Я понимаю, что ты пока не знаешь, как все обернется, — и я тоже. Но ты не будешь проходить через это одна. На этом пути я всегда буду рядом с тобой». Говоря так, я признавала, что она находится в тяжелой и пугающей ситуации. После этого я постоянно следила за ее состоянием и поддерживала ее.

Иногда, несмотря на лучшие намерения, мы делаем не то, что нужно. Ведущая ABC News Дайэн Сойер только что вернулась на работу после смерти мужа Майка Николса. Она поднималась вверх по эскалатору, и ехавший ей навстречу коллега прокричал: «Сожалею о вашей потере!» К счастью, они двигались в разных направлениях, так что она могла не отвечать.

«Когда в вашей жизни случается трагедия, вы обычно обнаруживаете, что больше не окружены людьми — вы окружены банальностями. Что же можно предложить вместо "на все есть своя причина"?» — спрашивает писатель Тим Лоуренс. Он считает, что «лучшее, что вы можете сделать, — это признать. Буквально произнести слова: "Я признаю твою боль. Я рядом"».

Пока мы не признаем ее, слон никуда не денется. Стараясь не замечать его, те, кто страдает, изолируют себя сами, а те, кто мог бы предложить им поддержку, отдаляются. Обе стороны должны пойти навстречу друг другу. Искренние слова сочувствия — прекрасное начало. Слон не уйдет только лишь по вашему желанию, но вы можете сказать: «Я вижу. Я вижу, как ты страдаешь. И мне не все равно». И лучше, если вы не будете кричать об этом с эскалатора.