Глава 14

Поворотный момент

1

Никогда не забуду день, когда я пришёл к отцу и объявил, что теперь стóю миллион долларов. На его добром лице появилось недоуменное выражение, как будто он испытывал трудности в понимании факта о миллионе долларов. Заранее подумав, что он может спросить меня о точной величине моего счёта, я собирался показать ему соответствующие документы.

– Нет, – заявил отец, – мне достаточно твоего слова. – И заговорил о чём-то другом.

Наверное, мне не следовало ожидать иной реакции. Отец всегда рассматривал деньги как нечто вторичное по сравнению с духовными ценностями и полезностью человека обществу. Так же он в Южной Каролине относился к жалобам матери, что проводит свободное от врачебной практики время на своей «экспериментальной ферме». Это отношение он продемонстрировал и тогда, когда я потерял его сбережения в спекуляции с железной дорогой Пут-ин-Бэй. И он чувствовал настолько важным продемонстрировать свою веру в меня, что позволил мне позже ещё раз рискнуть своим капиталом.

И всё же реакция отца разбудила во мне давние размышления о том, что когда-то меня очень беспокоило. Зачем человеку миллион, если он не способен сделать с этими деньгами что-то стоящее.

Когда я смог позволить себе купить всё, что есть в свободной продаже, я понял, как много есть такого, что не продаётся за деньги. Я понял, как моя собственная карьера отличается от того, чем занимался отец: мой процесс «делания денег» от его достижений в медицине, гигиене, в помощи людям.

Я начал жалеть, что в своё время отказался от первоначального намерения изучать медицину. Я завидовал своему брату Герману, который к тому времени был уже врачом.

Наконец я решил, что пойду рядом с дорогой, по которой шёл мой отец. К тому времени на Ривингтон-стрит были устроены первые общественные бани, за что боролся отец, а два труда отца по гидротерапии были переведены на немецкий и французский языки. Но ко всему этому, мой отец всё ещё не оставлял повседневной работы практикующего врача. Он выезжал по вызовам пациентов на собственной лошади, запряжённой в повозку, и редкая ночь у него проходила, чтобы его сон не был потревожен. Когда они с матерью сидели за ужином с друзьями, отец всегда был готов, что его отдых могут прервать. Если они посещали театр, то всегда сообщали об этом администрации.

Несмотря на то что я никогда не слышал от него жалоб, такая жизнь начала буквально изматывать его. На шестидесятый день рождения отца в июле 1900 г. я попросил его оставить практику и принять от меня доход, который позволит ему в дальнейшем полностью сосредоточиться на экспериментах и работе в лаборатории. Мысль о вновь обретённой свободе вдохновила отца. Он был доволен и тем, что его сын оказался в состоянии предложить ему это. До того момента его мало заботило то, что я стал состоятельным человеком.

И всё же отец колебался. У него было несколько пациентов, которых он не мог оставить. Он научился настолько хорошо понимать их, что просто не смог бы передать этих людей другому врачу. Поэтому он сохранил тех пациентов за собой и продолжал выезжать по их вызовам и днём и ночью.

Мне нравится думать, что время, которое я оказался в состоянии купить для отца, позволило ему больше уделять внимания исследовательским работам в области гидротерапии. К 1906 г. он стал признанным авторитетом в этой области во всей стране. Отец занимал пост председателя кафедры гидротерапии в медицинском колледже при Колумбийском университете с 1907 по 1913 г.

В те годы многие доктора были склонны относиться к гидротерапии свысока, как к шарлатанству. Я не мог себе представить те препятствия, которые приходилось преодолевать отцу, до конца 1940-х гг., когда пожертвовал значительные суммы ряду университетов и медицинских учреждений на развитие исследований в области физиотерапии. Кроме того, я оказывал содействие при создании в рамках клиники Бельвью в Нью-Йорке института физической медицины и реабилитации, который послужил образцом для подражания во всём мире.

Преодолевая препятствия на пути всего этого, я понял, что мне придётся бороться с частью членов Американской медицинской ассоциации, которая не желала признать физиотерапию достойной уважения отраслью медицины. Весной 1957 г. я с особым удовлетворением узнал, что Американская медицинская ассоциация представила к награде за выдающиеся заслуги Генри Вискарди-младшего именно за его вклад в физическую реабилитацию людей. Вискарди, родившийся без ног, помог восстановиться многим пациентам с физическими увечьями, вернуться к активной деятельности. Моему отцу пришлось начать долгую борьбу, но в конце концов медицинская профессия смогла преодолеть все препятствия.

Но вернёмся в лето 1900 г. Помощь отцу в том, чтобы сделать его работу более плодотворной, принесла мне большое удовлетворение. Однако помощь другим людям не даёт возможности заполнить пустоту внутри самого себя. Человек живёт полнокровной жизнью, только если сам совершает достойные поступки. Я чувствовал себя неудовлетворённым тем, что мне приходится только делать деньги. Кроме того, я понял, что давать деньги на полезное дело, пусть это и является шагом в нужном направлении, не может принести столько же удовлетворения, как если бы я сам делал что-то приносящее пользу людям.

2

И всё же я ничего не предпринимал в ответ на свои терзания и чувство неудовлетворённости до тех пор, пока они не стали мучить меня с новой силой чуть больше года спустя на торжественном ужине в «Уолдорфе». Мероприятие проводилось в честь президента компании «Дайамонд мэтч» Барбера по прозвищу Привет.

После холодных закусок был приготовлен стол для игры в баккару. Банк держали партнёр Гейтса на скачках за кубок Гудвуда по лошади Роял Флэш Джон Дрейк и занимавшийся недвижимостью Лоял Смит. Мы заняли места и прикупили фишки. Самый дешёвый номинал имели фишки белого цвета. Они стоили по 1000 долларов за штуку.

Гейтс играл напротив меня. Через несколько кругов со ставками 2, 3 и 5 тысяч долларов он стал называть нас слабаками и поднял ставку. За ним последовали Гарри Блэк и Хадди Хадсон, которые поднялись до 25 тысяч долларов. После этого Хадсон отказался продолжать взвинчивать ставки. Я видел, как Гейтс начинает зарываться, и установил для себя предел в ставках в 5 тысяч долларов. Моя осторожность передалась ещё двум гостям – Хью Уоллесу, позднее ставшему послом во Франции, и Уиллису Маккормику.

Это вызвало раздражение у Лояла Смита, которому пришлось выплатить выигрыш, а также возместить потери в банке.

– Я не могу отдуваться за вас, трусы, – заявил он. – Вам придётся вносить деньги и платить за себя самим.

Ставки в игре продолжали расти: 50, а потом и 75 тысяч долларов.

Что же превращает обычные ставки в бесшабашную азартную игру? Одним из факторов является отчаяние проигравшей стороны. И снова я видел, как бег удачи ударяет некоторым в голову и заставляет думать, насколько больше он сможет выиграть, если поднимет ставки. Но в той игре не было ни тех, кто по-крупному проиграл, ни тех, кто выиграл значительную сумму денег. В течение всего вечера игра шла на удивление ровно и для тех, кто рисковал по-крупному, и для тех, кто ставил по маленькой. Все то выигрывали, то проигрывали, и никто не мог вырваться вперёд.

Возможно, именно незавершённый характер игры в конце концов надоел Гейтсу. Как бы то ни было, он вынул две жёлтые фишки стоимостью 50 тысяч долларов каждая. Банк принял ставку. Другие игроки тоже подняли ставки, но я ограничился установленным лимитом и поставил пять фишек по 1 тысяче долларов.

Я впервые в жизни видел, как кто-то решил рискнуть в карточной игре суммой в 100 тысяч долларов. На минуту я задумался, действительно ли речь идёт о реальных деньгах. Но, увидев лица Дрейка и Смита, понял, что ставка была реальной.

Гейтс всё ещё не был удовлетворён. Он бросил на стол четыре жёлтые фишки. Банкиры, посовещавшись, решили принять ставку. Никто не сделал попытки её удвоить. Теперь, когда на кону стояло 200 тысяч долларов, все мы струсили. Гейтс сделал ещё несколько таких ставок, и всё только для того, чтобы снова убедиться, что игра идёт ровно.

Тогда он собрал все свои фишки, сложил их вместе и быстрым движением разделил перед собой на две одинаковые стопки. Одну стопку он оставил у себя, а вторую положил на таблицу, на которой играл я. В каждой стопке было по десять жёлтых фишек, итого в игре оказался 1 миллион долларов!

– Всего лишь одна небольшая игра, – заявил Гейтс, с ожиданием глядя на лица обоих банкиров. Если он и дышал чуть тяжелее, чем прежде, когда бывал в несколько возбуждённом состоянии, или если в его голосе прозвучали неестественные нотки, то лично я этого не заметил.

– Давайте! – ободряюще воскликнул Дрейк. – Давайте заставим его побегать за своими деньгами.

Потратив некоторое время, он сумел убедить и Смита принять ставку. Дрейк взял колоду карт и приступил к раздаче. Его лицо было бледным, но руки не дрожали. Позади него стоял Смит, который тоже был белым как привидение, с выступившими на лбу каплями пота.

Я посмотрел на свои две карты. Там оказалась чистая девятка, которую я сразу же показал. Гейтс, который играл и за меня, и за себя, выиграл первую ставку в 500 тысяч долларов.

Затем Гейтс, перевернув, бросил свои карты на стол. Они не устроили его. Он получил другие, надеясь на более хороший расклад, и проиграл. Он и банк остались при своих.

Даже Дрейк, один из самых нервных людей из моих знакомых, остался доволен таким исходом. Но только не Гейтс. Если он и делал ставку, то только на выигрыш.

Оставшаяся часть вечера прошла скучно. Банк объявил, что больше не принимает ставки в 500 тысяч долларов. Мы ещё немного поиграли, и ставки, на мой взгляд, были достаточно высоки. На самом деле даже слишком высоки, но я продолжал тянуться в хвосте со своим максимумом из пяти белых фишек на кон.

Странно, но карты продолжали выпадать ровно. Даже те, кто ставил большие суммы, оставались примерно при своих. Больше всех потерял как раз тот, кто из всех присутствующих меньше всего мог себе это позволить. Лично мне пришлось расстаться с 10 тысячами долларов.

3

На следующее утро я, как это часто происходило, остановился у холостяцкой квартиры Эда Холи на углу 57-й улицы и Бродвея и потом поехал с ним вместе. Он рассказал мне, как Гейтс и Дрейк оказались в Нью-Йорке. Они одной командой вместе с Кином, Дэном Рейдом, Холи и некоторыми другими играли на повышение. Я ничего не сказал в ответ.

Холи продолжал объяснять, как они намеревались прикупить 300 тысяч акций различных компаний. На протяжении всего пути к центру Холи живописал мне детали предполагаемой игры и приглашал присоединиться к ним.

Я никак не комментировал его слова. А про себя думал, что создание пула игроков для спекулятивной сделки является признаком слабости. Когда мы подъехали к зданию номер 20 по Брод-стрит, где располагались офисы моей фирмы, Холи спросил:

– Ну как, Берни, какую долю ты попросишь для себя?

– Наверное, 25 процентов, – ответил я.

Холи удивлённо поднял брови.

– Не думаю, что мы готовы позволить тебе купить так много, – заметил он.

– Я ничего не собираюсь покупать, Эд, – ответил я. – Я намерен продавать.

После этого я начал объяснять ему, что во время нашего разговора мои мысли всё время возвращались ко вчерашней игре в «Уолдорфе». По моему мнению, та игра была одновременно волнующей и поучительной. Она показала мне, что случается, когда деньги попадают людям в руки слишком легко. Такие деньги кажутся ненастоящими.

Когда люди швыряют такие огромные суммы в качестве ставок в карточной игре или на бегах, это означает, что они потеряли чувство их реальной стоимости в экономике. Никогда рынок, если он находится в руках такой публики, не будет стабильным и не будет отражать реальное положение дел.

– Рынок уже поднялся достаточно высоко, – продолжал я. – Ещё чуть-чуть, и он взлетит слишком высоко.

Наверное, мои слова всё же произвели некоторое впечатление на Холи, который в глубине души оставался разумным человеком. Но в тот момент он всё-таки не согласился со мной. Его ремаркой на прощание было пожелание не играть на понижение, если я не хочу спалиться.

Я поднялся по ступенькам и распорядился начать продажи. Мой партнёр Артур Хаусман, в силу присущего ему оптимизма, не согласился со мной. Во второй половине дня вся толпа из «Уолдорфа» постоянно делала на меня наезды. И всё же за их подшучиванием я уловил нотки неуверенности, будто они пытались прикрыть её этими насмешками.

Вновь обратившись к Холи, я заметил:

– Любой был бы дураком, если бы, отправляясь спать, оставил свой палец во рту этой толпы.

– Ну хорошо, – заключил он. – Может, ты и прав.

Под влиянием неудержимого роста продаж рынок акций сначала резко пошёл вверх. Но вскоре провис.

– Это всё спекулянты, – говорили те, кто был мудрее, – падение не за горами.

Но рынок продолжал падать. После особенно сильного падения я сидел за столиком в баре в «Уолдорфе» и слушал, как хвастались некоторые из трейдеров. Джек Филд, который тоже был на стороне рыночных спекулянтов, говорил за двоих. Я никогда не спорю о том, какой будет результат, предпочитая, чтобы он сказал сам за себя. Вскоре пришёл Джеймс Кин.

– Джентльмены, что вы думаете о великой фирме «А. А. Хаусман энд компани»? – спросил он своим характерным пронзительным голосом. – Во главе её стоит ревущий «бык», а с другого края – рычащий почёсывающийся «медведь»!

В нашей стране играющие на повышение (на жаргоне – «быки») всегда более популярны, в отличие от тех, кто ставит на понижение («медведи»), потому что в нас слишком силён оптимизм, являющийся частью нашего наследия от предков. И всё же сверхоптимизм может принести больше вреда, чем пессимизм, так как в этом случае отбрасываются остатки осторожности.

Для того чтобы использовались все преимущества свободного рынка, на нём должны быть как покупатели, так и продавцы, то есть и «быки», и «медведи». Рынок без «медведей» будет похож на народ, у которого нет свободной прессы. Не останется никого, кто мог бы своей критикой заставлять сдерживать ложный оптимизм, который всегда ведёт к катастрофе.

Наверное, обвинение во всём спекулянтов было бальзамом для их уязвлённого эго. Но рынок опрокинуло совсем не то, что я стал продавать акции, а тот факт, что цены на них задирали слишком долго вопреки всякой экономической логике. В конце концов, может, критицизм и вера в происки спекулянтов помогут спасти азартных дельцов и прочую публику от более значительных потерь, заставят их остановиться, что они пока не в состоянии были сделать и что приведёт к ещё более тяжёлому упадку рынка, когда придёт прозрение.

Даже ветеранам рыночной деятельности иногда бывает сложно понять, что любые махинации на рынке дают лишь ограниченный, временный эффект. В конце концов всегда начинают действовать законы экономики о том, что определяющей силой является реальная стоимость. Спекулянты, играющие на понижение, могут делать деньги только там, где их оппоненты уже подняли цены до нереально завышенных значений.

4

Примерно в это же время мне перестал нравиться тот факт, что как брокер я вёл спекулятивные сделки для других лиц. Как я объяснил Антони Брэди, отказываясь войти в исполнительный комитет Центрального треста, я не верил, что биржевой спекулянт должен возглавлять компании. Я пришёл к пониманию, и позднее чувство моей правоты укрепилось, что делец должен идти своей дорогой в одиночку.

Простая правда состоит в том, что на рынке нет ничего такого, что можно считать «стабильными элементами». А я не хотел быть в ответе за тех, кто мог бы поверить моей логике и последовать за мной. Даже самые лучшие из биржевых дельцов должны быть готовы к тому, что могут допустить ошибку в некотором проценте своих сделок. В таких случаях им следует свернуть палатки и молча осуществить стремительное и грамотное отступление.

Это невозможно сделать, если он ведёт за собой целую толпу последователей. Если он возьмёт на себя такую ответственность, то из чувства порядочности должен дать и им шанс суметь спастись вместе с собой. В редких случаях, когда я оказывался в таких обстоятельствах, я либо шёл до конца, либо немедленно оповещал остальных, что намерен был предпринять. Но это всегда сопряжено с ужасной ответственностью.

Как я заметил, тогда я ещё не до конца оформился в мысли, почему игрок должен идти своей дорогой в одиночку, но уже начал чувствовать, что было что-то неправильное в том, что я продолжал обслуживать других людей, одновременно осуществляя свои собственные сделки.

Для того чтобы оборвать все эти связи, однако, нужно было оставить фирму «Хаусман энд компани», а это было для меня трудным шагом.

Что будет после того, как я уйду с фирмы? Ответить на этот вопрос было непросто.

В возрасте 32 лет я, как считал, имел столько денег, сколько можно было желать. Фактически за каждый год своей жизни я заработал по 100 тысяч долларов, и эти деньги лежали на моих счетах. Эту сумму я заработал за пять лет.

Никто из моей семьи, по крайней мере со времён революции, не был богат, за исключением деда Вулфа, но и тот умер от бедности. И всё же родственники, как по отцовской, так и по материнской линии, прожили полезную, полную содержания и смысла жизнь. Я начал задумываться, не оставить ли мне Уолл-стрит и не начать ли изучать право, чтобы стать кем-то вроде защитника бедных людей, которым не улыбнулась удача.

Я решил, что в том году, а шёл 1902 год, отправлюсь в Европу и за время путешествия всё хорошо обдумаю.

Чувствуя, что рынок держится, в общем, высоко, я превратил большую часть своих сбережений в деньги. Незадолго до отплытия я решил несколько перераспределить свой капитал, для чего извлёк часть денег со счёта своей фирмы и отправился в Национальный городской банк, чтобы положить их туда. Войдя в здание банка, я попросил вызвать президента банка Джеймса Стиллмана. В то время в банках не было столько вице-президентов, как это принято сейчас, поэтому меня отвели к кассиру Х. Килборну.

Когда мистер Килборн спросил меня, что он может для меня сделать, я ответил, что желаю открыть счёт. Он спросил, кто я. Это было ударом по моему юношескому самолюбию, поскольку я считал, что моё имя должно быть известно в банке со времён сделки с «Амалгамейтид Коппер» и других операций, в которых был заинтересован в том числе и мистер Стиллман.

Несколько обескураженный, я сослался на торговца кофе Германа Силкена. Это, как я заметил, произвело впечатление. Потом мистер Килборн спросил о величине счёта, который я намерен открыть. Я вынул заверенный чек на 1 миллион долларов. Эффект был таким, которого по силам добиться только театральным примадоннам.

Вместе со мной на пароходе в Европу отправились моя супруга, отец и Генри Дэвис. Он был принят в нашу фирму после того, как Артур Хаусман решил, что нам нужен кто-то, кто ориентируется в том, что происходит в Соединённых Штатах к западу от Хобокена. Дэвис, знавший о нашей стране больше чем кто-либо другой из моих знакомых, многому научил нас, сотрудников фирмы Хаусмана. В этой поездке я хотел взамен познакомить его с Европой. Но это не получилось.

Дэвис вместе с нами добрался до Лондона, но ехать дальше отказался. Ему были неинтересны места, где он, по его собственному выражению, «не сможет говорить на местном языке». Дэвис не любил Европу, не знал её и не желал ничего о ней знать.

Прежде Дэвис работал замерщиком, был одним из техников в железнодорожной компании «Норзерн пасифик». Он почти ничего не знал и мало интересовался операциями на бирже. Когда ему нужно было узнать о том, пойдут ли акции вверх или вниз, он, в отличие от нас, уставившихся в таблицы котировок, смотрел на то, что происходило на просторах страны, и всегда находил верный ответ. Помню, как вместе с Дэвисом я ехал верхом мимо бескрайних полей, где колосилось зерно.

– Нужно только ежегодно сбривать земле бороду, – заявил он. – В этом и состоит наш путь к процветанию.

Из Лондона мы с женой и отцом неторопливо отправились путешествовать по Европе, доехав таким образом до Константинополя. Затем отец поехал по своим профессиональным делам в Вену, Берлин и Париж, где он становился всё более известной личностью. А мы с женой вернулись в Париж.

Что касается моего будущего, я перестал о нём задумываться, как делал это перед тем, как отправиться в путешествие. Я оставил мысли стать юристом и защищать бедняков, когда представил, как много времени займёт у меня снова сидение за партой и освоение новой профессии. И я всё ещё не знал, чем же хочу заняться.

В Париже мы остановились в отеле «Ритц». Однажды ночью меня разбудил телефонный звонок моего младшего брата, который сообщил, что мой партнёр Артур Хаусман находится под угрозой разорения. Это, разумеется, означало, что опасность угрожает и нашей фирме. Я испытал настоящий шок.

Я распорядился немедленно перевести некую сумму денег на счёт фирмы, а сам первым же пароходом поспешил обратно. На причале меня встречал Артур Хаусман. Он рассказал о резком падении акций двух железнодорожных компаний – «Миннеаполис энд Сент-Луис» и «Колорадо энд Юг», в которые он и Эд Холи вложили довольно много денег. Я позаботился о счёте своего партнёра, вложив туда достаточно средств, чтобы выкупить акции, от которых зависела его судьба. Эти ценные бумаги пролежали у меня в сейфе до тех пор, пока, чуть позже, дела на тех двух железных дорогах не выправились и мистер Хаусман не сумел продать их с выгодой.

Ничего не доставляло мне такого удовольствия, как использовать свои средства, чтобы выручить мистера Хаусмана в тот трудный для него период и помочь ему удержать всё то, что он создавал в течение всей своей жизни. Он положил старт моей карьере на Уолл-стрит и сделал для меня очень много в самом начале моего пути.

Мои моральные метания и рефлексии по поводу того, как продолжить свой жизненный путь, привели меня к одному важному решению: нужно постепенно отходить от дел в фирме Хаусмана. Это было сложным решением, так как я сильно привязался к своему партнёру по бизнесу. Но, приняв это решение, я почувствовал себя гораздо лучше. Никто не может одновременно служить двум господам. Теперь я мог построить и развивать свою полную финансовую самостоятельность.

Свои мысли я высказал Томасу Райану. Он заверил меня, что я поступаю правильно. Позже он несколько раз предпринял попытку сделать меня своим компаньоном, но я неизменно повторял его прежний совет и заявлял, что хочу пройти свой путь в одиночку.

К августу 1903 г. я окончательно оформил свой уход из фирмы. Я переехал в офис в здании номер 111 на Бродвее, который мне предстояло занимать всё время, пока я состоял членом Нью-Йоркской фондовой биржи. И пусть мне было уже 33 года, волнение от переезда в свой собственный офис было сравнимо с тем, когда у меня впервые появился свой дом с прислугой, с тем, когда Фитцсиммонс сказал мне, что во мне есть то, из чего сделаны чемпионы. Это было схоже с ощущениями, когда я получил первую работу, продал первую ценную бумагу – пятипроцентную облигацию «Джорджия пасифик ферст мортгейдж».

Когда я открыл свой новый офис, мама прислала мне телеграмму, которую я поместил в рамку и повесил на стену. Мама подарила мне китайскую статуэтку – кошку зелёного цвета с красными пятнами, которая до сих пор стоит на моём столе. Отец вручил мне свою фотографию с надписью: «Пусть твоим лозунгом всегда будет „Стабильность и целостность”».

Первое правило, которое я принял для себя, гласило: «Ни за кого не отвечать». И я всегда следовал ему, за редкими исключениями. Одним таким исключением стал сенатор Нельсон Олдрич с Род-Айленда, с которым мы были партнёрами в компании по добыче и производству изделий из каучука. После встречи в одной из таких компаний сенатор Олдрич спросил меня, куда можно выгодно вложить деньги. Я ответил, что считаю, что акции «Ю. С. Стил» сильно недооценены, так как страна переживает промышленное возрождение, а это значит, что должны последовать большие заказы на сталь. Когда он попросил купить для него некоторое количество акций, я ответил, что никогда не работаю в интересах других.

Сенатор Олдрич был примерно в возрасте моего отца, он служил ещё в армии Союза. Он спокойно посмотрел на меня и заявил:

– Сынок, ты купишь этот самый «Стил» и запишешь на моё имя. Я собираюсь сказать первому же заинтересованному лицу, который отвечает за информацию, что покупаю «Стил» и поручил этот заказ тебе.

Я купил пакет акций и оформил его на него. Он рассказал нескольким своим друзьям, близким к «Стил корпорейшен», об этой сделке. В ответ те заявили, что опасаются, как бы он не совершил ошибку.

Сенатор ответил, что следовал совету своего молодого друга Баруха.

– Ох, – было единственным, что ответили на это «стальные люди».

Пусть я и не всегда разделял с сенатором Олдричем его политические взгляды, мы оставались добрыми друзьями до самой его смерти. Я был доволен тем, что акции, которые я купил когда-то для него, стали частью того, что он оставил своим наследникам.

Но за исключением таких одолжений очень немногим людям, я старался не брать ответственность ни за чьи дела. Единственной целью создания собственной фирмы было получить возможность следовать своей дорогой дельца в одиночку, чтобы, если мои логические построения окажутся неверными, никто другой не пострадал.

Но когда я уже проделал все шаги для того, чтобы занять такое положение, когда мог бы чувствовать себя в мире дельцов более свободно, случилось нечто из ряда вон выходящее. Вместо того чтобы совершать больше сделок, чем раньше, я стал совершать их меньше. После осени 1903 года я всё меньше и меньше уделял внимания росту и падению на бирже. Я вдруг открыл для себя новые горизонты, где всё больше и больше моего времени занимали строительные проекты и инвестиции в них.