Кроме благодатных отца Иоакима, отца Паисия и отца Стефана особый тон нашему братству задавала личность отца Григория. Это был благодатный юноша. Родом он был из Мессинии и приходился, таким образом, земляком отцу Иоакиму и мне.

Старец в беседах со мной часто говорил о преуспевании отца Григория, и это очень помогало мне в духовной жизни. Когда он рассказывал мне о его духовных достижениях, я чрезвычайно радовался за него. Только через некоторое время я начинал приобретать на личном опыте то, что слышал об отце Григории. Так мне открывался его героизм. Он был на два года старше меня и в монашеском чине, и по возрасту. Он был примером послушника. Закалка, пост, молитва и послушание были его украшениями. Отец Иоаким часто указывал мне на него как на пример для подражания:

— Малыш, хочешь стать хорошим монахом, таким монахом, как это описывают Святые Отцы? — Бери пример с отца Григория!

Отец Иоаким видел в отце Григории монаха, который жил подлинной монашеской жизнью, как о ней учили Святые Отцы. Не будет преувеличением сказать, что в посте он был способен превзойти не только современных ему строгих монахов, но и великих отцов прошлого. Он не позволял себе ни одной лишней капли воды. Во время поста он вкушал единожды в день. Следуя примеру отца Иоакима, он, с тех пор как поступил в нашу общину и сколько я его помнил, ни разу не положил себе в рот сладкого. Спал он, как и отец Иоаким, сидя на полу в углу своей келии, укрывшись одеялами и не снимая с себя ничего из одежды — даже скуфьи.

Согласно монашеским правилам, монах должен спать в подряснике, поясе, скуфье и носках — как солдат. Как воин всегда обязан быть готовым заступить на стражу, когда его об этом оповестят, так и монах, когда его позовут на молитву, должен быть наготове: сбрасывает с себя покрывала и одним прыжком уже на ногах. В жизни монаха это повторяется каждый вечер, ибо каждый вечер он встает на свое «правило».

Для отца Григория молитва была непрекращающимся трудом ума и сердца. Весь день он молился умом, в молчании. Всякий раз, когда я хотел что-либо спросить у него или вызвать его на беседу, он отвечал мне:

— Давай лучше читать молитву, ибо мы не знаем, будем ли живы завтра!

Он постоянно памятовал о смерти.

Часто ночью я слышал: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя» или Акафист, хотя было время покоя. Тогда я задавался вопросом: «Почему отец Григорий не думает о братьях, которые отдыхают, и молится вслух?» Мое затруднение разрешил старец:

— Отец Григорий, — сказал он мне, — молится во сне. Его ум целый день пребывает на лугах молитвы, поэтому вечером, хотя его тело отдыхает, сердце от изобилия духовной теплоты и подъема не успокаивается, но бдит, вовлекая в молитву и уста, которые безсознательно произносят слова.

Я с восхищением понял, что на моем героическом брате исполняется сказанное в «Лествице» святого Иоанна: «Если душа безпрерывно и каждый день поучается в слове Господа, то они (слова) проникают в нее и во сне; второе является вознаграждением за первое». Мой брат во Христе, имевший такую горячую любовь к Богу, мог бы со смирением признаться: «Я сплю — по нужде природы, — а мое сердце бодрствует — по множеству любви» («Лествица»).

От многих трудов он весь истощился. Его тело стало восприимчивым к простуде. Но несмотря на это, он совсем его не жалел: выполнял самые тяжелые работы и преодолевал себя, идя на любые жертвы.

В разговоре он никогда не смотрел собеседнику в глаза: его взгляд всегда был устремлен вниз. Он отвечал с рассудительностью пожилого монаха, избегая любого лишнего слова. Он во всем пытался подражать отцу Иоакиму. Часто он говорил мне:

— Если бы ты знал, какое сокровище мы имеем здесь в каливе — подразумевая отца Иоакима, — то захотел бы всегда быть вместе с ним.

И в самом деле, по благословению старца, отец Григорий ни на шаг не отходил от отца Иоакима на протяжении всего дня. Отец Григорий был одним из лучших послушников нашего скита, вместе с другим отцом Григорием и отцом Иоанникием.

* * *

Прошло время, и однажды после обеда старец взял меня с собой в кириакон. Дикеем скита был тогда иеромонах Харлампий. Серьезный и немногословный, он принял нас и предложил угощение. Он принадлежал каливе святого Модеста, которая находилась за кириаконом. Его община, отличавшаяся упорядоченной монашеской жизнью, состояла из четырех иеромонахов и одного иеродиакона. Его приснопамятный старец, отец Леонтий, имел славу хорошего духовника. Братья каливы святого Модеста изготавливали рубахи и шерстяные скуфьи.

— Святый дикее, вот я привел своего послушника и прошу вписать его в списки, — сказал ему старец.

Тогда наш скит насчитывал приблизительно сто тридцать монахов. Я сделал поклон перед чудотворной иконой святой Анны и перед дикеем, — представителем всего скита. Я был взволнован и радостен, потому что с этого момента мое имя было занесено в списки — священный каталог, через который прошло столько известных и неизвестных святых, чьи имена записаны в «Книге Жизни».

Теперь я уже официально был послушником. Новопризванный воин Христов. Принятие присяги — великое, священное и официальное деяние окончательного и пожизненного моего зачисления — должно было совершиться позже, во время священного последования пострижения в монахи.

С этих пор и впредь мне нужно более продуманно каждый вечер исповедовать старцу свою жизнь за день, свои помыслы и брань, и получать наставления, перенимать опыт от его опыта, силу от его силы, просвещение от его просвещения. Ни одно движение моего ума и сердца не должно было оставаться неизвестным для него. Только в этом случае он сможет управлять кораблем моей души, подобно капитану, который хорошо знает устройство своего корабля, море и погоду, которая ожидает его во время пути.

Однажды утром вижу я отца Иоакима, который переделывает какой-то мешок. Рассматривает его со всех сторон. Затем берет ножницы и срезает у него два угла внизу. Затем складывает его вдвое по длине и срезает угол у изгиба. После этого зовет меня и говорит:

— Ступай-ка сюда, чтобы пройти по пути, по которому прошли все мы. Такой «костюмчик» носили первые шесть месяцев все братья нашей каливы. Только, идя в церковь, набрасывали сверху рясу.

Я на секунду растерялся. Всего ожидал, но такого «одеяния» — никогда! Однако, слово отца Иоакима было для нас законом. «Сказано — сделано». Я надел мешок, со словами: «Благословите». Затем он взял меня за руку и повел к старцу. Как только старец увидел меня, заулыбался.

— Что это с тобой сделали?

— Э, старче, это чтобы брат не лишился великой чести мешка! В свое время все мы наслаждались этой честью.

— Рад, очень этому рад, — сказал старец, удовлетворенно улыбаясь, — Желаю, чтобы это стало для тебя одним из тех средств, благодаря которым получаются хорошие монахи, лишенные тщеславия и своеволия. Давай, добрый монах.

Я взял благословение у своего старца с тайной радостью быть в одном ряду с братьями нашей каливы. Этот мешок я носил свыше пяти месяцев внутри и вне каливы, и только, идя на службу, набрасывал сверху рясу.

Послушническим «правилом» нашей каливы было шесть четок и шестьдесят поклонов. Ничто не оправдывало его нарушение, даже если к этому были серьезные причины.

«Монах, который оставляет свое правило,

не приходит на общие службы

и разрешает себе мясо,

не может устоять и преуспеть.

Учись выполнять работу, которую на тебя возлагают,

с большой аккуратностью и последовательностью.

Каждое свое дело и каждое свое слово вымеряй

по критерию своей принадлежности монашеству:

разговаривай, как монах, смотри, как монах,

сиди, как монах, ходи, как монах,

ешь, как монах, спи, как монах,

думай, как монах, молись, как монах», —

часто повторял на первых порах мой учитель, отец Иоаким, пока не закрепятся во мне эти важные истины.

* * *

20 октября 1938 года, в день великомученика Артемия все братья нашей общины отправились на праздник в одноименную каливу. Впервые я покидал свое каливу в качестве послушника. На празднике царила незабываемая атмосфера. Отцы каливы святого Артемия — старец и его послушник — все приготовили для праздника. Церковь была празднично украшена, пол был устлан листьями винограда.

Вечером за ужином на стол, сколоченный из досок, поставили улитки — обычную еду на престольные праздники скитян. Все отцы расселись вокруг стола — аскетические тени, облеченные в хитоны плоти. Их бледные лица освещались спокойным светом керосиновой лампы. Умилительная, непринужденная атмосфера. Атмосфера, которая оживила и напомнила мне то, о чем я читал в книгах, рассказывавших о жизни древних монахов. Я был воодушевлен. Неужели я тоже принадлежу этому благодатному собранию? Да. Это уже не юношеская мечта — это действительность.

Главными певчими на празднике были братья по плоти Иоанн и Аверкий — послушники старца Азарии. Священник, чередующиеся певчие, канонарх, чтец, экклесиарх, праздничные гимны Святому, неизменный многовековой византийский устав Святой Горы — все складывалось в единое гармоничное целое.

Многие отцы причастились Пречистых Таин. Перед этим каждый испросил прощения у присутствующих, поклонившись направо и налево и приложившись к иконам святого иконостаса.

В конце была предложена общая трапеза, которой праздничное собрание и завершилось.

Отцы расходились по своим каливам. Неся свои котомки, монахи, которые всю ночь воспевали в священных псалмах Бога и Его Святого, теперь возвращались со счастливыми сердцами, опираясь на свои аскетические посохи, чтобы с новыми силами продолжать невидимую брань.

* * *

Первая зима, которую я застал на Святой Горе, пришла с дождями, бурями и снегом. Мы постоянно топили печки. Я получил послушание колоть дрова, которые заготавливали далеко, а складывали за каливой. Отец Иоаким, с присущей ему практической смекалкой, нашел легкий способ переноски дров:

— Когда вы проходите через это место в каливу, не приходите с пустыми руками: принесите по одному полену.

Невзирая на ту суровую зиму, наш устав оставался неизменным. В шесть часов по византийскому времени, то есть приблизительно в двенадцать часов ночи по мирскому, назначенный брат стучал в двери наших келий: «Молитвами Святых Отец наших…» Это был сигнал к пробуждению. Мы тут же сбрасывали с себя свои покрывала, чтобы встать как воины духовной стражи — стражи молитвы. Ночью, как уже говорилось, мы спали во всем своем монашеском облачении, подобно воинам, ожидающим своей очереди караула. Сразу после подъема брали в руки четки и начинали по келиям свое «правило», которое продолжалось приблизительно час: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.» Так начиналась самая сладкая и самая сильная молитва из всех существующих в мире. И после определенного количества четок: «Пресвятая Богородице, спаси нас».

Полночь заставала не только нас, но и всех обитателей Афона с умами и сердцами, вознесенными к Единому в Троице Богу.

Для новоначального борьба со сном есть особая брань и одно из наиболее суровых упражнений. Вначале тело, отяжелевшее от дневной работы, с трудом сообразуется с желанием души. Однако затем не медлит стать хорошим ее послушником, даже в зимние ночи — невыносимые, когда все внутри и снаружи замерзает, и «сталактиты» свисают с крыш, как кристальные мечи.

К сожалению, в своем «правиле» я немногого достиг: присутствие Христа было для меня еще мало ощутимым.

— Я не чувствую в себе Бога, — жаловался я старцу.

— Еще рано, дитя мое, — говорил он мне. — Пройдет время, может даже годы, прежде чем Бог пошлет тебе капли Своего утешения и сладости. Часто мы читаем в святоотеческих книгах, что избранные души в борьбе и со слезами испрашивали себе это утешение, это Божественное посещение. При этом искали Бога с желанием более горячим, с глубокими стенаниями, безутешно, как писал святой Симеон Новый Богослов в своем гимне:

Когда Ты открываешься, Владыко всяческих,

и являешь величайшую славу Своего лица,

меня всего охватывает страх, когда я вижу Тебя в высоте…

Видеть Тебя, чистого и святого Владыку,

Которому с благоговением и страхом служат Ангелы…

Когда же я скажу об этом и закрою глаза,

то есть обращу свой ум вниз, будучи не в состоянии

видеть и созерцать вид Твоего огня,

который не испепеляет,

тогда я рыдаю, лишенный Твоей красоты, Боже мой,

не вынося Твоего удаления, единого Человеколюбца…

Когда я говорю все это Тебе, Творцу мира,

явившемуся сначала в высоте и опять скрывшемуся для меня,

затем вновь окружившего всего меня Своими лучами,

то различаю Тебя всего, пребывающего во мне,

явившегося сначала в высоте и опять скрывшегося

в облаке, как солнце, совершенно без лучей…

Колокол созывал нас в нашу маленькую церковь на утреннюю службу. Мы собирались вместе и возносили гимны благодарения и славословия нашему Богу Отцу: «От одра и сна воздвигл мя еси, Господи, ум мой просвети и сердце, и устне мои отверзи, во еже пети Тя, Святая Троице: Свят, Свят, Свят еси, Боже,…». «От сна востав, благодарю Тя, Святая Троице, яко многия ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго…».

После «непорочных» и некоторых других молитвословий заканчивалась первая часть службы — полунощница. Далее следовала утреня. Шестопсалмие обычно читал старец, а в его отсутствие — отец Иоаким. На шестопсалмии все свечи были потушены, и только лампады тускло освещали образы Святых в иконостасе. В такой атмосфере и абсолютном молчании мы наслаждались высочайшими мыслями шестопсалмия. Наша утреня полностью соответствовала святогорскому уставу. Кафизмы Псалтири и дневные каноны тоже преподносили нам божественные мысли. После хвалитных и славословия читались часы, а затем канон с акафистом Божией Матери.

После канона, если по какой-либо причине мы не имели Божественного Причащения, мы брали антидор и святую воду, лобызали руку старца и, получив духовное обновление, начинали свой день.

Однако обычно мы причащались каждый день. Конечно, Божественная Литургия при этом не служилась, потому что благоговейнейший отец Иоаким взял у старца благословение оставить сан. Так поступали многие благоговейные иеромонахи на Святой Горе: от глубокого осознания и прочувствования ответственности священства, после нескольких лет служения перед страшным жертвенником, они удалялись от этого высочайшего служения и остаток своей жизни предпочитали проводить, как простые монахи, веря, что через эту жертву они смогут освободить свою совесть от излишнего груза, чтобы целиком посвятить себя жестокой борьбе за очищение и освящение.

Таким образом, в конце нашего утреннего последования отец Иоаким просто надевал епитрахиль и причащал нас от Святого Хлеба, который всегда находился на Святом Престоле. Так, каждый наш день был «совершен» и проходил в непрестанной борьбе. Как после этого было возможно не принять в себя Христа? И как можно было очернить грехами день, который освятило Божественное Присутствие и наше вхождение «во светлость Святых»?

Наблюдение и духовное возделывание наших душ были непрерывной заботой старца и отца Иоакима. Чем больше проходило времени, тем больше я удивлялся подвигу отца Иоакима, строгости старца и мужеству братьев.

Каждый вечер с субботы на воскресенье в нашей каливе служили всенощную. Незабываемыми останутся для меня они. Справа пел старец, как умел, а слева — отец Иоаким; мы же все помогали. Обычно я пел второй «полиелей» и «избранные псалмы» вместе с отцом Григорием. Утром в большинстве случаев мы ходили на Божественную Литургию в какую-нибудь другую каливу, где был священник.

Часто к нам приходил наш духовник, отец Христофор, из «страшной» Карули, где скалы и цепи. Он приходил, несмотря на увечье. Каждый раз с его приходом мы служили всенощную, затем Божественную Литургию, на которой принимали Божественную Жемчужину — Хлеб Жизни. Наш духовник был великим подвижником. Спал очень мало, ел скудно. Он нещадно, сурово порабощал свое тело. Приведу следующий характерный случай.

На одной из наших всенощных, когда закончилась утреня и должна была начаться Божественная Литургия, я услышал звук крепкой пощечины, который обезкуражил меня. Всполошенный, я обвел вокруг взглядом. Но братья не проявляли ни малейшего безпокойства. Служба продолжалась, как будто ничего не произошло. Я решил спросить, что случилось позже, потому что старец строго запрещал любые беседы в храме во время Божественной службы. Однако он сам заметил мое недоумение и дал мне знак успокоиться. Когда служба достигла приблизительно середины, послышалась вторая пощечина. Странно, — сказал я себе, — что это за пощечины?

Когда всенощная закончилась, я попросил старца, чтобы он мне объяснил, что значили эти удары во время службы и кто их делал. И тот совершенно спокойно ответил:

— Это наш духовник обычно бьет себя по лицу во время службы, когда понимает, что начинает засыпать. Он очень старается, чтобы его служение Богу было совершенным, и участвует в службе со всей силой души и тела. Понимаешь? Он не прощает себе ни малейшего уклонения от этого принципа. С этой целью он применяет такой болезненный, но результативный способ.

Несмотря на всю строгость к себе, по отношению к другим отец Христофор был исполнен любви. Любви искренней, смиренной, образцовой. Каждый раз, встречая кого-нибудь — монаха, мирянина, человека в возрасте или юношу, — он делал перед ним земной поклон. В первый раз это произвело на меня сильное впечатление. Его смирение не имело границ.

Однажды утром, когда мы сидели вместе во дворе каливы, кто-то постучал в дверь. Какой-то нищий мирянин просил подаяния. Как только духовник заметил его, подбежал к нему и поклонился. Каким странным мне это показалось! Когда нищий ушел, я взял благословение у старца спросить духовника, почему он это сделал, что его к этому подвигло? Он готов был мне ответить, но расплакался и смог вымолвить только:

— Дитя мое, это братья Господни…

Присутствие такого духовника было для нас безценным даром Божиим. Он собрал и переписал себе множество отрывков из святоотеческих текстов. Часто он собирал нас и зачитывал нам что-нибудь из своих многолетних исследований, и мы утоляли свою духовную жажду «водой живой» святоотеческой мысли и опыта.

* * *

Когда прошло достаточно времени, старец рассудил, что пора мне постригаться в монахи, и начал приготовление к этому великому событию.

Проведение монашеского пострига в любом скиту представляло определенные трудности. Наш скит еще до моего прихода сюда имел от обители, к которой относился — Великой Лавры, — привилегию, согласно которой монахи тут принимали постриг, не будучи обязанными каждый раз просить разрешения обители. Однако как раз в тот период обитель отобрала у скита святой Анны эту привилегию. Монахи скита поначалу отказывались признать это решение Лавры, и их отказ был препятствием для моего пострижения. Старец попросил помощи у покойного ныне монаха Антония Мустакаса, который уладил этот вопрос с монастырем.

Таким образом, 14 октября 1940 года в келии преподобного Афанасия я был пострижен в монашество. По преданию, преподобный приходил сюда каждый раз, когда хотел отдохнуть. На моем постриге присутствовали все братья нашей общины. Тот день был для меня вехой, ибо я переходил от жизни послушника к жизни монаха-великосхимника. Однако моя радость была не столь великой, потому что трудности в отношениях между монастырем и скитом не позволили мне принять постриг в нашей дорогой каливе.