Немного ниже нашей каливы располагалась община святого Евстафия, со старцем отцом Антонием. Благочестивый монах, смиренный, затворившийся в своей каливе и занятый лишь рукоделием. Он жил вместе с двумя послушниками, которые были родными братьями. Они жили так, будто их не существовало, в молчании и молитве, избегая всякого шума и развлечения.

Немного выше нас, на склоне горы располагалось две ксерокаливы.

В одной из них подвизался отец Арсений-носочник. Родом он был из Акарнании. Его рукоделием было вязание шерстяных рубах и носков. Мой старец почитал его и помогал ему, потому что он жил совершенно один. Тем не менее, он был опытным монахом. Лицо у него было светлое, а слово — «приправлено солью»; он вызывал большое уважение к себе. Часто, спускаясь в скит, он заходил и в нашу каливу. Я смотрел на него и восхищался. Он был похож на плодовитое дерево, полное плодов добродетелей и монашеского опыта. Под очками искрились глаза. Белая борода контрастировала с совершенно юным лицом. Он был всегда улыбающийся и радостный.

— Монаше, — часто говорил он мне, — ты теперь начинаешь свой путь. Смотри, чтобы тебе не потерять и корзину, и яйца. Путь, который ты избрал, опасен. Нужно за что-то крепко держаться, чтобы не поскользнуться. Держись за руку своего старца. Он будет твоей опорой.

Часто старец посылал меня к нему в ксерокаливу отнести немного еды. Он жил один и почти никогда не готовил себе пищи. Наша же община была большой, и поэтому старец не забывал утешить одиночество и нужду отца Арсения.

В другой ксерокаливе безмолвствовал отец Елевферий с двумя послушниками — Пахомием и Ахиллием. Замечательными были простота и детская наивность старца Елевферия. Он «обратился» и «стал как дитя», по слову Христа. Эти же добродетели унаследовали его послушники. Поэтому в его общине господствовала первохристианская атмосфера «простоты сердца». У всех трех монахов «было одно сердце и одна душа». На их лицах была отражена христоподражательная любовь и доброта, так что при общении с ними тебя наполняло чувство глубокого умиротворения. Действительно, насколько образ, жизнь и внутреннее состояние старца — духовного отца — влияет на жизнь всех членов общины! Это влияние проявляется и физически, и духовно.

Немного дальше располагалась калива Преображения. Там обитал «врач» нашего скита — отец Артемий, вместе с двумя «санитарами» — послушниками отцом Хризостомом и отцом Илией. Отец Артемий был замечательным врачом-практиком. У него был диплом из тех, которые дают жизненный опыт и истинная любовь к человеку. Когда кто-нибудь из отцов заболевал, он ставил диагноз поразительно точно и давал именно те лекарства, которые были нужны.

Однако особые успехи у него были в хирургии. Искусство старца Артемия не оставляло неизлеченной ни одной раны. Его ланцет и мази (их он сам составлял с молитвой) творили чудеса.

Слава о нем за короткое время распространилась за пределами Святой Горы. Больные из сел Кассандры доверяли свое лечение больше старцу Артемию, чем другим врачам.

Насколько я слышал, это движение вокруг личности «врача» из скита святой Анны стало известным и в здравоохранительной службе Фессалоник. Было решено пригласить старца Артемия для собеседования, чтобы узнать о его терапевтических и хирургических методах. Его облачили в белый халат и дали прооперировать одного больного. Старец Артемий применил все свои практические методы, и успех операции оказался таким, что он кроме горячей благодарности от профессоров и присутствовавших на операции получил также официальное разрешение наблюдать за больными и свободно оказывать хирургическую помощь монахам Святой Горы.

Я и сам испробовал на себе благодейственные результаты любви и искусства старца Артемия, когда он прооперировал мне долго незаживавшую рану.

Четыре брата составляли общину Карцонеев. Старцем был старший брат — отец Гавриил, мнение которого всегда имело большой вес в решении всех общих вопросов скита.

В духовной семье Карцонеев строгость жизни сочеталась с неисчерпаемой любовью ко всем. Гости скита часто останавливались не в кириаконе, а в их каливе, и уже не могли забыть гостеприимства братьев.

Это были исключительные иконописцы. Об их художественных дарованиях знала вся Греция. Все братья вели правильную монашескую жизнь. В их груди билось щедрое пелопонесское сердце. Родом они были из Арфар, возле Мессины. Все четыре брата сообща оставили своего отца, который был градоначальником, и те блага, которые они могли иметь, и отдали предпочтение суровой аскетической жизни! Этот случай напоминает рассказы из Отечника.

Многим, которые судят лишь по наружности, жизнь Карцонеев казалась «игрой на зрителя» — по причине множества посетителей, которым они оказывали Авраамово гостеприимство. Однако, как легко мы делаем ошибки, когда судим «судом по наружности», а не «судом праведным», как нас учит Евангелие! Ибо когда кто-нибудь знакомился с братьями ближе, убеждался в строгости и исключительной правильности их монашеской жизни. В подтверждение приведу следующий пример.

Как-то старец послал одного из братьев — отца Серафима — на пристань. Он должен был принести в каливу два мешка цемента. Отец Серафим решил захватить за раз два мешка — по пятьдесят килограмм каждый, — чтобы не подниматься дважды и «одним выстрелом убить двух зайцев,» — как говорят в народе. Однако старец, увидев его поднимающегося с двумя мешками, отправился ему навстречу и остановил его на полпути.

— Зачем ты взял оба мешка? Разве я не сказал тебе, чтобы ты нес их по одному? — сказал он ему.

Отец Серафим начал как-то оправдываться, однако старец прервал его:

— Оставь один мешок здесь, а с другим опять иди к пристани, и, когда занесешь в каливу один мешок, приходи за другим. И в другой раз делай то, что тебе говорят.

— Благослови, старче, — ответил тот, склонив голову, и побежал исполнять послушание.

Он хорошо знал, что послушание монаха должно быть точным: не должно быть ничего лишнего и ничего оставленного. Вот такой была точность Карцонеев!

Еще одним примером, показывающим высоту их аскетической жизни, является следующий случай:

Во время моего пребывания на Святой Горе некоторые монастыри осмелились проложить дороги к своим пристаням. Под влиянием этого факта наш дикей созвал собор старцев и поставил перед ним вопрос: может, и нам нужно было бы сделать какой-нибудь ремонт дорог скита, так как отцы совершенно измучились, потому что не могли использовать животных для перевозки необходимых вещей.

Тогда поднялся старец Гавриил Карцонас и с решительностью произнес следующие достопамятные слова: «Отцы, эти неудобные, крутые и труднопроходимые дороги нашего скита помогли отцам, которые жили до нас, достичь, благодаря потам и суровой брани, святости. Поэтому не будем искать удобства, если хотим идти их стопами».

Тогда все старцы без исключения, в один голос поддержали точку зрения отца Гавриила-духовника. Каждый начал приводить какой-нибудь случай или какое-нибудь наставление из Отечника, а также различные истории из жизни древних Отцов. Один, например, рассказал следующую историю из жизни святого Пахомия: «Место, в котором жил святой, было пустынным и полным терний. Каждый раз, когда его посылали принести дров, его ноги ранились о тернии, потому что он ходил босой. Однако он терпеливо переносил это испытание, постоянно имея в памяти гвозди нашего Спасителя на кресте». Другой привел поэтическое слово преподобного Ефрема: «Поболей болью благобольно (то есть с терпением — пер.), чтобы избежать болей суетных». Кто-то другой — заповедь аввы Исаии: «Полюби всякое злострадание, и твои страсти умирятся». Еще один вспомнил ответ аввы Иоанна Колова на вопрос: «Что есть монах?» Авва ответил: «Труд, ибо монах во всяком деле трудится».

Некоторые, среди прочих доводов, которые были приведены против прокладывания и выравнивания дорог, упомянули также о перспективе вечности и о духе странничества и непостоянства, которым живет и движется монах.

«Мы, — сказали они, — с тех пор, как начали жить монашеской жизнью, поверили, что и сама наша келия не принадлежит нам, что мы являемся не собственниками ее, а в некотором смысле гостями и съемщиками на то время, на какое Господь жизни и смерти захочет оставить нас в этой земной ссылке, чтобы нам достичь большего покаяния и освящения. Поэтому многие из нас избегают даже в малом что-то менять в ней, ибо мы считаем ее священным сокровищем, которое получили от своих предшественников, чтобы передать ее, как и взяли, своим преемникам.

Тем более это относится ко всей каливе, ко всему скиту и ко всей Святой Горе. Все это представляет для нас безценное сокровище и отцовское наследие — священное и неприкосновенное. То, во что мы верим по отношению к своей келии, то мы в тысячу раз больше исповедуем по отношению к Святой Горе и нашему скиту, сколь духовно, столь и вещественно: мы не являемся его владельцами, чтобы изменить в нем что-нибудь, что нас утомляет или безпокоит, потому что не признаем за собой такого права.

Когда мы отправлялись на Святую Гору, то более или менее знали, с чем столкнемся, и, несмотря на это, пришли, даже с еще большей радостью и ревностью. Если бы мы искали или считали необходимыми для своей жизни определенные удобства, которых лишено это святое место, освященное безконечными реками потов, тогда нам не нужно было приходить сюда, но нужно было поселиться в какой-нибудь другой из множества обителей нашей родины, где существуют и дороги, и другие удобства и облегчения. Мы по своей воле избрали Святую Гору и думаем, что нельзя даже в малейшем изменять от века сложившийся ее духовный уклад только для того, чтобы облегчить себе жизнь.»

После всех этих доводов мы решили сохранить традиционный вид нашего скита и продолжать прежний образ жизни, каким бы тяжелым и суровым он ни был.

Немного восточнее скитского кириакона располагались две замечательные общины: отца Харлампия и отца Феодосия. Одна была лучше другой. Более того, оба старца были братьями по плоти.

Отец Феодосий — человек серьезный, рассудительный, немногословный, обнаруживал высоту духовной жизни. Перед тем, как прийти в Святую Анну, он жил в пустыне. Было видно, что он возделывал умную молитву. Во время Литургии он как бы «парил» над земным. В общении с другими он был хорошим собеседником. В самовыражении — полон доброты и любви. Крепкий оплот скита.

Ночи отец Феодосий проводил в плаче и стенаниях. Он был похож, как мне говорили его послушники, на совку, которая своим плачем испрашивает милость Божию.

Его горячим желанием было завершить жизнь на Святой Горе, в своей каливе, о чем он постоянно молился. И это его желание исполнилось. Как-то, находясь за пределами Святой Горы, он серьезно заболел гепатитом. Предчувствуя приближение смерти, он попросил своих знакомых, чтобы они перевезли его на Гору, невзирая на возражения врачей.

— Свыше пятидесяти лет прожил я на Святой Горе, — говорил он, — и там хочу умереть.

От пристани скита до каливы отцы несли его на носилках. Он прожил еще месяц и, наконец, горячо возблагодарив Бога, предал свой дух в Его руки.

Община отца Харлампия отличалась высокой духовностью. Будучи преемником отца Пантелеимона, молчаливый и смиренный отец Харлампий стал достойным традиций каливы. Далее следовали отец Исихий, диакон отец Софроний, послушник Димитрий и еще один отец Даниил, который в тот период находился в миру. Их рукоделием было вязание из шерсти и изготовление монашеских скуфей. В их каливе был настолько строгий распорядок жизни, что иной часто затруднялся посетить их во второй раз. Большинство из них сейчас уже упокоились. Да помилует нас Господь их молитвами.

В каливе Честного Креста братство, в которое входило свыше десяти человек, отличалось строжайшим уставом и серьезной духовной жизнью. Их рукоделием было иконописание. Жили они незаметно. Только изредка видел я на пристани кого-нибудь из старших братьев, которого всегда сопровождал младший, по имени Иоанникий. У них была лодка, и они ловили рыбу для нужд своей каливы. Северная часть моря, омывающая Святую Гору, богата рыбой. И это тоже благословение Богородицы.

Отец Иоанникий был молодой монах, приблизительно двадцати пяти лет, серьезный и неразговорчивый. Казалось, что это многоопытный старец. Из него нельзя было вытащить слова. После работы он с серьезностью и основательностью привязывал лодку и сразу же уходил по спуску в скит. Я восхищался этим юношей с многочисленными дарованиями, которые он посвятил Христу — через своего старца. Его образ останется для меня незабываемым. Такими же подвижниками были другие члены общины, однако никто из них никогда не покидал пределов своей каливы.

Отец Иоанникий упокоился молодым — в возрасте приблизительно двадцати восьми лет. Господь восхотел скоро призвать его к Себе. Полное послушание и суровая жизнь в каливе подорвали его здоровье, но одновременно приготовили ему вечное и светлое место в Царстве Божием. Да помилует нас Господь его молитвами.

Отец Гавриил был скитским мельником. Каждый раз, когда кто-нибудь из нас, молодых, приходил на мельницу, чтобы намолоть муки, он подзывал его и с горячностью повторял:

— Монаше, внимательно блюди свое девство. Каждый день проси Божию Матерь, чтобы Она хранила твое девство. Без девства как нам войти в рай?

У него был своеобразный тонкий голос. Будучи тугим на ухо, он кричал изо всех сил, так что его слабый голос приобретал особый изящный тон и становился чрезвычайно высоким.

Возле самого моря жила община старца Игнатия. Почти все здесь были родом с острова Хиос. Замечательными были их благочестие и аскетизм. Отец Мина, отец Хризостом, отец Харлампий и еще двое-трое старательно, с терпением и послушанием трудились над тем, чтобы преобразить скалистую землю своей каливы и, одновременно, возделать свои души и принять в них Бога.

Немного дальше, к западу от кириакона, находилась калива Святой Троицы. Там жили два монаха: старец Петр и его послушник отец Андрей. Как-то мы с моим старцем проходили мимо их каливы. Старец Петр сидел на балконе с ниткой и иголкой в руках и что-то штопал. Одновременно он наслаждался благодатным солнечным теплом.

— Видишь этого монаха? — спросил меня старец. — Знаешь, что он делает? — Тайное дело любви, о котором очень мало кто знает. Он собирает носки у некоторых братьев скита и, сидя здесь на балконе, в молчании их штопает, с молитвой и так умело, что можно только подивиться. И это еще не все — ему свыше девяноста пяти лет! Но больше всего достойно удивления то, что все это он держит в тайне: не хочет, чтобы левая рука знала, что делает правая, — по слову Христа. Я узнал об этом от одного монаха, которому он благотворил таким прекрасным образом, штопая его носки.

Мне вспомнился авва Моисей Эфиоплянин, который имел столько любви, «что, когда ночь опускалась на жилища братьев, он тайно наполнял сосуды каждого водой. Было же это весьма утомительно.» И сейчас, когда я пишу эти строки, благодарю Господа, что своими глазами видел подобные выражения любви у современных мне монахов.

Как Святых всех времен отличает простота, так эта черта была присуща и благодатному отцу Дионисию-духовнику. Совсем еще ребенком попал он на Святую Гору. Впоследствии он стал хорошим духовником, с ясным умом, простым сердцем. Молитва и слезы, пост и почти затворническая жизнь облагородили его.

Как-то старец послал меня к нему в каливу по какому-то делу. Когда приблизилось время обеда, он предложил мне сесть за стол вместе со всеми. Я отказался от этого великодушного приглашения. Тогда он, чтобы вывести меня из трудного положения, отправил своего послушника к моему старцу спросить, есть ли у меня благословение остаться вместе с ними на обед. Старец любил и очень почитал отца Дионисия и поэтому с радостью разрешил мне это.

За трапезой один из братьев читал житие. Чтение было очень интересным. В какой-то момент духовник прервал его, чтобы прокомментировать текст. Но от волнения он весь залился слезами. Встал из-за стола и ушел в свою келию. Мы также не могли остаться равнодушными как к тому, что услышали за чтением, так и к глубоким чувствам старца: естественно, что и мы в плаче удалились вслед за отцом Дионисием.

Приснопамятный отче Дионисие! Кто заполнит ту пустоту, которая образовалась с твоим уходом?

На северо-востоке скита находились две каливы: отца Иоасафа-духовника и отца Константина. Они были построены у самих скал, которые угрожающе нависали над нашим скитом. Одна калива соперничала с другой в строгости жизни и жестком монашеском уставе. В них обитали настоящие отцы-подвижники. Их пост и молитва, вместе со злостраданиями, вызывали у нас удивление и даже недоумение. Мы поражались самоотречению и героизму, главным образом, молодых монахов, живших в этих общинах.

В северной части нашего скита жил отец Харлампий-кожевник. Он был украшен практически всеми добродетелями, которые может собрать подвизающийся монах. Его аскетичность, строгая жизнь, молчаливость, пренебрежение к вещественному и земному, но о «по Богу совершенстве» своих послушников ставили его высоко над всеми нами. Сейчас, когда пишутся эти воспоминания, отец Харлампий находится на закате своей плодоносной аскетической жизни.

Лишь однажды я посетил каливу старца Харлампия, чтобы для починить свою обувь. Он сидел, склонившись над своим рукоделием, с шилом, шпагатом и сапожным ножом. Я зашел внутрь, но он продолжал трудиться, не поднимая глаз и не проронив ни слова. Я понял: он жил жизнью безмолвия и молитвы. Пребывая в молчании, он был целиком поглощен Богом. Он не замечал, что происходит вокруг него. Я договорился с его послушником, который работал рядом с ним, и возвратился в свою каливу. Когда я рассказал старцу о своих впечатлениях, тот мне ответил:

— Дитя мое, отец Харлампий не принадлежит монахам нашего времени!

Прямо над маслобойней скита располагалась калива, в которой жили старец Кирилл и послушник, если меня не подводит память, отец Евфимий. Отец Кирилл был строгим монахом.

Как я слышал от своего старца, до отца Кирилла там жил некий отец Кесарий-духовник. Его кончина была примечательным событием в жизни скита. За несколько дней до своей смерти, находясь на смертном одре, он вдруг начал кричать, прося всех отцов скита о помощи. Одновременно у него начала проявляться какая-то ужасная болезнь, от которой его шея распухла так, что голова переходила прямо в туловище.

Это обезпокоило отцов. Они пытались дать объяснение происходящему, потому что то, как умирал каждый монах, имело для них большое значение. Об отце Кесарии они знали, что как духовник он был очень снисходительным, но без рассуждения. После каждой исповеди он обычно говорил: «Твои грехи прощены. Я беру их себе на шею». В его кончине, таким образом, было усмотрено вмешательство Божие, чтобы он очистился болезнью и болями.

Наш скит насчитывал пятьдесят четыре каливы. В каждой каливе жила община, состоявшая из двух и более отцов. Редко когда в каливе жило по одному человеку. Скажу несколько слов о старцах, которые жили одни: отце Самуиле и отце Викентии.

Первый почти все время проводил в затворе. Я видел его лишь несколько раз на протяжении всего своего пребывания в скиту. Считалось большим событием встретить отца Самуила. Как он существовал, что ел, по какому распорядку жил — все это оставалось неизвестным. Он избегал общения с другими отцами. Многие считали его великим аскетом и подвижником, тогда как некоторые имели подозрения, что такая жизнь привела его к прелести.

Старец Викентий был исполнен природной простоты. Где бы он ни находился, везде громко вслух молился: по дороге, в кириаконе, во время встреч с другими.

«Спаси мя, Богородице, спаси мя, помилуй мя,» — часто слышали мы его громкий голос. В его голосе звучали боль, борьба; звук выходил будто из раненой груди. Его восклицания напоминали мудрые слова святого Макария: «Когда душа стенает и вопиет к Богу, Он посылает ей духовного Моисея, избавляющего ее из рабства Египетского. Однако, сначала она вопиет и стенает, и лишь после этого получает начало освобождения».

Его непрестанно занимала тема спасения. Она вызывала в нем душевную скорбь. Когда он встречал кого-нибудь на пути, после обычного «благословите», со своим тяжелым румелиотским произношением (он был родом из Капернисийских мест), спрашивал:

— Что скажешь, отче, спасемся?

И больше ничего не говорил. Ничто другое его не волновало. По своему благоговению он был вторым Ефремом Сириным.

«Спаси мя, Богородице,» — просил он, и слезы текли у него рекой. «Не оставляй меня, не дай мне потеряться. Я малым дитем пришел сюда, от большой любви к Твоему Сыну. Спаси мя, Богородице, спаси мя.» То ли трудясь, то ли идя по дороге, он постоянно взывал и почти непрестанно плакал: «Спаси мя, Богородице»…

В простом сердце старца Викентия, в котором находила покой Богородица вместе со Своим Сыном — его «Возлюбленным», — этот плач, эти слезы, как мне казалось, рождали некую невыразимую, скрытую радость. Позже, при случае, я всегда спрашивал, как поживает этот благодатный человек. До самой своей смерти он молился тем же способом — с плачем и скорбью. Его смерть, как мне рассказали братья Карцонеи, была смертью преподобного, героя слезной молитвы.

Несколько выше братьев Карцонеев и ближе к нашей каливе находилась калива святых Апостолов. Там обитали две благодатные души: отец Анфим и его община, состоявшая из отца Иерофея. Обоим было за шестьдесят лет; они были великолепными певчими. Однако, прежде всего мы поражались их любви и замечательной послушливости отца Иерофея своему старцу. Своим пением и своим особым благоговением они задавали особый духовный тон всенощным бдениям. Незабываемые образы!

Прямо под кириаконом была калива Вознесения, где жил старец Никодим Киприот. Вся жизнь его общины была молитва и труд. Послушниками у него были отец Иоанн и братья Петр, Евфимий и Аврамий. В этой каливе жил некогда преподобномученик Никодим, который пострадал во время турецкого ига.

По соседству расположилась калива Патриарха, которая называлась так с тех пор, как там подвизался Кирилл V Каракалл. В описываемое нами время там безмолвствовало пять-шесть отцов, подвизавшихся добрым подвигом монашеской жизни, подобно своему предшественнику.

Над кириаконом — калива отца Мелетия, у которого послушником жил знаменитый певчий Святой Горы, отец Хризостом.

Ниже каливы Честного Креста была калива всех Святых, с тремя родными братьями Серафимом, Хризостомом и Григорием. Все трое были строгими монахами, как и прочие отцы скита.

Над каливой всех Святых жила община старца Агафангела, с хорошим духовником отцом Неофитом. Один из братьев этой общины был секретарем скита.

Между этими двумя каливами располагалась калива старца Азарии, о которой я рассказывал в первых главах книги.

* * *

Однажды, возвращаясь с пристани к себе в каливу, я услышал громкие крики, как если бранятся два человека. Вскоре я достиг «источника» — немного выше берега, где был большой резервуар, заполненный водой, ругались один мирской лодочник и монах П. Крики усиливались. «К добру это не приведет», — подумал я.

В какой-то момент лодочник похулил имя Госпожи Богородицы. Тогда монах, негодуя, схватил его и столкнул в резервуар, приговаривая:

— Ты, мерзавец, я ради любви к Богородице отказался от родителей, от мира и от себя. А ты здесь, в Ее царстве, смеешь хулить Ее?

Я сразу же подбежал, чтобы не случилось чего худшего. К счастью, лодочник, оказавшись в воде, умолк и с моей помощью выбрался на сушу.

Вернувшись в каливу, я рассказал о случившемся старцу и братьям, и попросил, чтобы мне объяснили, были ли действия монаха П. угодны Богу.

Старец ответил мне следующее:

— Святой Иоанн Златоуст пишет, что, если кто-то хулит имя Божие, мы обязаны стать на его защиту. Он позволяет даже рукоприкладство: «Дай ему пощечину, сокруши уста, освяти свою руку». Святые Отцы говорят, что послушник обязан выступить на защиту своего старца, если на него клевещут. Но много больше нужно заступаться за имя Господа или Богородицы, когда некоторые, не имеющие страха Божия, хулят его.

* * *

Духовная среда нашего скита, полная жизни и света от преподобных и подвижнических образов отцов, отлично сочеталась с великолепным природным окружением этого маленького городка. Его обильные воды, зеленые сады с плодоносными деревьями, цветы, множество птиц, среди которых преобладали соловьи и черные дрозды, скалы, море, молчание — все это создавало волшебную атмосферу.

Летом, каждый раз после вечерни, начиналась поливка садов. Вода из резервуаров журчала и бежала в сады, создавая прекрасный концерт звуков. Много раз я помогал отцу Паисию поливать наш сад. В эти часы мы специально собирались для ухода за нашим садом.

Немного ниже нас — в каливе святого Серафима — жил ныне покойный отец Дионисий, о котором мы уже говорили, вместе со своими избранными послушниками Серафимом и Геласием. Они тоже в такое же время работали в своем саду, как и большинство других отцов. Все трудились в молчании и с молитвой. Скит в такие часы был похож на пчельник, на спокойную, единомышленную духовную семью.