В нашей каливе не было животных для перевозок. Но зато у нас была «упряжка любви» — отец Стефан! Взвалив на себя безразмерный мешок, он поднимался с пристани по дорожке, непрестанно повторяя «молитву», чаще всего в полный голос. Отцы скита сразу понимали, что это отец Стефан, когда издалека доносился его знакомый всем голос: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». Часто, беседуя с кем-нибудь, он вдруг начинал молиться вслух, не обращая внимания на то, что ставил этим своего собеседника в затруднительное положение.

Когда однажды я с благоговением попросил его, чтобы он сказал мне что-нибудь полезное, он ответил:

— Достаточно спастись, отец Георгий (я тогда еще не был монахом), а все остальное имеет второстепенное значение.

И продолжил: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». Он был суровый, безхитростный, прямой и неулыбчивый. Страшный монах, сказал бы кто-нибудь, если бы не знал его ближе. И тем не менее, его душа была неимоверно чувствительна, полна любви и нежности. На Святой Горе характеры выравниваются, упрощаются, избавляются от всего притворного, от мирской изнеженности и актерской вежливости, освящаются в купели искренности, нелицемерной любви, которой днем с огнем не сыщешь в миру.

Мне никогда не забыть любви и самоотверженности отца Стефана. Он всегда стремился носить самую худую одежду, выполнять самую тяжелую работу, есть самую плохую пищу. Он собирал остатки еды с прошлого дня в тазик, добавлял туда воды и молча ел. Часто отец Паисий — «озорник» братства — донимал его:

— Эй, отец Стефан, вот ты ешь эту баланду, а помнишь в Америке ту великолепную еду, которой мы наслаждались, как короли?

Отец Стефан уступчиво, почти безразлично кивал головой, опустошая тем временем свою аскетическую миску с таким удовольствием, будто перед ним богатый обед! Наша калива была для него небесным дворцом, который по своему удобству превосходил все небоскребы Америки, а его еда была самой вкусной в мире. Он все воспринимал именно так благодаря своему душевному расположению.

Когда отец Стефан бывал по делам в Дафнах — главной Афонской пристани, — он обычно приносил мне что-нибудь в подарок и благословение, потому что я был среди братии, как «Вениамин юнейший». Он приходил незаметно, оставлял подарок в келии и уходил. Делал он это для того, чтобы смягчить мою брань и помочь мне приспособиться к монашеской жизни.

Отец Стефан также доставлял мне передачи от моей матери, некоторых родственников и знакомых. В то время по маршруту Пиреи — Фессалоники — Кавалла ходило судно «Керкира». Боцманом на нем был Спиридон Дурацинос — знакомый нашей семьи и брат замечательной монахини Синклитикии, игуменьи монастыря святого Христофора на острове Эгина. Каждый раз, когда корабль заходил в Дафни, он привозил мне какой-нибудь подарок от семьи. Обычно это были сладости: баклава или катаифи (так как они могли долго храниться). Когда передачу приносили в каливу, старец давал каждому из нас по кусочку, а остальное отсылал с отцом Стефаном отцам скита и, главным образом, некоторым старчикам, которые жили одни. По возвращении брат рассказывал нам, с какой радостью старцы принимали этот непривычный для себя подарок, передавая нам безчисленное количество пожеланий. Где еще могли увидеть, а тем более попробовать таких сладостей те, кто, с тех пор как пришли на Гору, никогда ее уже не покидали!?

Как-то пошел отец Стефан в Карулю, чтобы отнести аскетам даров моей матери. Однако вернулся задумчивый и чем-то удивленный. Почти никто из Карульских отцов не принял подарков. Все ему отвечали, что такие подарки не подходят для Карули. Кто-то даже сделал ему замечание, как он осмелился предлагать их аскетам. Мы все были поражены и возблагодарили Бога, что и в наши дни еще существуют монахи-пустынники, подвизающиеся с полным самоотречением.

Однажды отец Стефан, отправившись в Дафни за покупками, купил вместо того, что было нужно, что-то другое. Он вернулся в каливу, и старец, обнаружив ошибку, позвал отца Стефана и сделал ему суровый выговор. Он стоял перед старцем прямо, безмолвно, с поникшей головой. Когда тот закончил, отец Стефан упал ниц перед ним и начал просить прощения: «Благослови, благослови, благослови», — повторял он своим, как обычно, железным голосом, как будто ударял чем-то тяжелым по своему упрямому характеру. Его раскаяние смягчило старца, который сильно огорчался, когда кто-либо из нас нарушал порядок. Однако, когда ошибку признавали, его отношение полностью изменялось: он не только прощал виновного, но начинал все время проявлять свою любовь к нему.

На берегу моря напротив нашего скита жил дядя Янис — шестидесятилетний хромой рыбак. Родом он был из Митилины, носил монашескую скуфью, имел бороду и длинные волосы. Он прислуживал отцам.

Однажды дядя Яннис принес нам несколько окад рыбы. Старец поблагодарил его и дал нам задание почистить рыбу за пределами каливы, чтобы водопровод не забился чешуей. Как самый младший, я сразу же изъявил готовность исполнить это послушание. Однако я не подумал о холоде, который был такой сильный, что все вокруг замерзло, а вода едва капала из источника. Руки у меня окоченели и невыносимо болели, поэтому мне пришлось продолжить работу внутри каливы.

Отец Иоаким, увидев меня, подошел и спросил:

— Малыш, почему ты зашел внутрь?

— Я не смог, отче, выдержать такого холода и ледяной воды.

— Однако старец приказал, чтобы рыба была почищена вне каливы. Нужно, чтобы его задание выполнялось без малейшего противления и оправдания.

Отец Стефан — раб, готовый служить всем, и неутомимый слуга для всех нас — услышал этот диалог. Не теряя времени, он подошел ко мне, забрал таз с рыбой и с рвением и ловкостью, не обращая внимания на холод, дочистил ее до конца. Признаюсь, что его героизм и любовь остались для меня незабываемыми. Его руки замерзли, однако евангельское «любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» стало для отца Стефана образом жизни. Я, застыв, смотрел на него, будучи не в состоянии вымолвить ни слова, пораженный его самоотречением.

— Монах должен умирать много раз в день, когда этого требует послушание, — сказал мне отец Иоаким. — Ты сейчас потерял свою плату — ее полностью забрал себе отец Стефан.

Да, я тоже это понял, но в первую очередь я понял, что этот брат был уже «воскресшим» монахом, ибо прежде «умер» для плоти и вещественного.

У каждого монастыря, у каждой каливы, почти у каждой пустынной келии на Святой Горе есть свой сад, где выращивают зимние и летние овощи и фрукты. Послушание садовника получает монах, у которого есть соответствующие знания и опыт. Нашим садовником был отец Паисий.

Отец Паисий большую часть своей жизни прожил в Америке. Будучи еще мирянином, он жил строгой христианской жизнью. Характерной чертой этого человека была богатая, искренняя любовь. Многие греки-переселенцы приходили к нему, чтобы поделиться с ним своими трудностями: они обращались к нему за решением всякого рода проблем, особенно экономических. В кругах греческих переселенцев он был известен как «дядя Яннис». Будучи свободным от семейных обязанностей, безбрачным, он полностью — душой и телом — предался отцу Иоакиму, которого безмерно почитал. Поэтому, когда тот уехал на Святую Гору, отец Паисий с верой и решительностью последовал за ним. Он был очень мягким в поведении, услужливым, смиренным и кротким.

В шестьдесят лет, когда я застал его на Святой Горе, у него, — как я уже говорил, — было послушание садовника. При нем наш сад прославился — ему не находилось равных. Отец Паисий много трудился, как, конечно же, и все отцы в садах скита. Поскольку склон скита был пологий, монахи, жившие в старое время, сделали на нем большие выступы, заполнили их почвой, которую наносили на своих плечах издалека. Теперь, благодаря их трудам, мы наслаждались благословением и урожаями садов. Отец Паисий заботился об удобрении почвы. Он поднимался высоко в горы и там, в лесу, под густыми ветвями, собирал перегнившие листья и подходящую почву. Все это затем он переносил на своих плечах. Поэтому наш сад, также богато орошаемый водой из местного источника, приносил отменные плоды.

Отец Паисий был преисполнен простоты и детскости. С большой ревностью и духовной жаждой он слушал чтения за трапезой и последования в церкви. «Молитва» никогда не сходила с его уст и была его любимым занятием. Достойна упоминания также его непосредственность, главным образом в реакции на демонские нападения. Много раз, очень много раз мы вынуждены были бежать к ограде сада, чтобы посмотреть, что там происходит. То есть, что случилось с отцом Паисием: может, разгневавшись, он с кем-то ругается?

— Эй, отец Паисий, — спрашивает его старец, — что ты кричишь?

— Что мне еще делать, старче, — отвечает тот, — не оставляет меня в покое этот зловреднейший! (Он имел в виду диавола, для которого в его лексиконе находились и другие эпитеты. Он ругался и плевался на него!)

— Тьфу на тебя, отойди от меня, — говорит он с простотой. — Тьфу, тьфу на тебя, зловреднейший!

— Хорошо, но что он тебе сделал? — спрашивает его старец, подшучивая.

— Вот, пришел сейчас и напомнил мне… И что он мне напомнил! — Красивую жизнь в Америке, вкусную еду, удобства, все хорошее и безобразное Америки. Лица и дела. Суетные помышления и лукавые воспоминания. Тьфу на тебя, зловреднейший!

— Хорошо, — отвечает ему старец, — терпи. Это работа диавола: расставить препятствия на пути того, кто идет к Богу. И чем еще может он помешать, если не воспоминанием лиц, которые ты знал, и дел, которые делал в прошлом.

Отец Паисий рассказывал нам интересные случаи из своей мирской жизни, которые позволяли нам еще лучше оценить монашескую жизнь.

Я следил за коварством и уловками, которые использовал в невидимой брани мысленный Амалик, зловреднейший — по отцу Паисию, — и вспоминал святого Антония. Я увидел, — говорил он, — сети диавола, растянутые по всей земле, и удивился…

Никто из монахов не остается вне этой брани. Следовательно, не остался вне ее и я. Очень часто я претерпевал безжалостную брань из-за разлуки с матерью, потому что у меня не было ни брата, ни сестры, и своего отца я не успел узнать. Я был наполовину сиротой. Однако, благодатью Божией и молитвами моего старца, ни одному искушению не удалось поколебать меня, ни один помысел не смог меня согнуть или задержаться во мне, чтобы прервать мой путь. Но враг не сложил своего оружия.

Помню, была весна. Однажды после обеда я сидел в своей келии и читал, когда услышал под окном голос, который был точь-в-точь как голос моей матери: «Георгий! Георгий!» В ту же секунду дрожь пробежала по всему моему телу. Я открыл окно и выглянул наружу, не подумав даже, что присутствие моей матери на Горе было физически невозможно. Возбужденный, я побежал к старцу и рассказал ему о происшедшем. Изумившись, он не удержался и сказал незабываемые для меня слова:

— Злодей диавол! Так ты даже такие средства используешь, чтобы бороться с новоначальным!? Теперь же ступай, дитя мое, в свою комнату и прочитай Акафист Божией Матери.

На протяжении всего моего пребывания на Святой Горе эти несколько минут после демонского нападения были для меня, пожалуй, самыми трудными. Пока я читал Акафист и пытался следить за его глубокими и небесными мыслями, посвященными Божественному Вочеловечению, в моих ушах постоянно слышался голос моей матери: «Георгий! Георгий!» Я закончил эту «кровавую» молитву и опять пошел к старцу.

— Хорошо, не бойся, — ответил он мне. — Вечером все братья переберут по одному разу четки, чтобы Бог помог тебе. Я тоже думаю, что это было одним из наиболее вероломных нападений на тебя.

Старец, в сотрудничестве со своими послушниками, привык всегда оценивать события их духовной жизни с абсолютной точностью, ничего не опуская в личной борьбе каждого своего послушника. Он был рассудительным и объективным. И это придавало нам большую смелость.

Прошло время, и старец получил письмо от моей матери, которая сообщала, что после обеда в тот же самый день — согласно подсчетам — она услышала у калитки мой голос: «Мама! мама!» Ошеломленная, мать выбежала во двор, думая, что я вернулся со Святой Горы. Увидев, что никого нет, она не смогла объяснить происшедшего и, плача, вернулась в дом. В письме она просила, чтобы ей объяснили произошедшее. Ее письмо старец прочитал перед братией, и все мы были поражены уловками диавола, направленными на то, чтобы помешать душе посвятить себя Богу.

«Брань ведется постоянно, и постоянно воинам Христа нужно быть облеченными в свое оружие. Ибо наши враги безплотны…» (Святой Симеон Новый Богослов).