— Раз решил остаться на Святой Горе, нужно идти к духовнику исповедоваться, — сказал мне однажды старец.

Наш духовник — отец Христофор — безмолвствовал в Каруле, том месте афонской пустыни, которое больше всего выражает строгость афонской жизни. Вместе с другим моим собратом мы несли сумы, наполненные продуктами для карульских аскетов, которые лишены всего. Мы-то, слава Богу, имели от всех земных благ.

Наша первая остановка была в каливе песнописца отца Герасима. Я был безмерно счастлив, что мне удалось встретиться с этим человеком. Я познакомился с ним еще в 1935 году в Пиреях. Уважаемое и любимое мною лицо. Он тоже явно обрадовался, увидев меня теперь на Святой Горе в одежде монаха со всеми ее отличительными святогорскими особенностями: сумой, посохом, в обуви на толстой подошве из покрышки автомобиля. Однако он еще больше обрадовался тому, что Бог привел меня к строгой и аскетической братии.

Я смотрел на него с восхищением. Он был современным песнописцем нашей Церкви. Его песнетворческий талант приобрел еще большую ценность благодаря тому, что он возделывал его в этом пустынном углу Малой Святой Анны.

— Значит, это твоя первая исповедь на Святой Горе? — сказал он мне. — Ты идешь к духовнику, который имеет великое рассуждение и святость. Смотри, чтобы тебе не оказаться недостойным даров Божиих.

Мы испросили у отца Герасима молитв, поблагодарили его и пошли дальше к страшной Каруле. Подошли к месту, дальше которого единственным вспомогательным средством для продолжения пути были цепи. Огромные скалы, крутые обрывы, а внизу — море: глубокое, черное, дикое. В Каруле я был первый раз, и никогда не мог себе представить того, что здесь можно было встретить. У меня не было достаточной решительности для таких рискованных путешествий. К счастью, брат, который сопровождал меня, рассеял мою робость и помог мне. После первого опасного перехода мы оказались перед тремя хибарками.

— Это, — говорит мне мой собрат, — калива святого Георгия, в которой безмолвствует один очень образованный русский, отец Никон, бывший в прошлом офицером русской армии.

Мы постучали в дверь и обождали. Вскоре показался седой благообразный монах, с небесной улыбкой и какой-то неземной добротой на лице. Мы оставили ему немного еды, взяли у него благословение, облобызав его освященную руку, и продолжили свой путь.

Немного поодаль находилась другая калива, в которой тоже жил русский пустынник. «Этот аскет возделывает молчание,» — уведомил меня мой спутник. Действительно, монах открыл нам, не проронив ни слова. Он только низко поклон в знак приветствия и признательности за приношение нашей любви. Мы не обменялись ни словом. Погруженный в молитву и покой, преданный таинствам Божиим; кто знает, сколько лет он уже не говорил! Мы с уважением отнеслись к его священному подвигу безмолвия. Кратко поприветствовав его, мы оставили его опять пребывать наедине с Господом. Посреди неудержимого пустословия мира сего, насколько отличается это свидетельство и таинство аскетического безмолвия! Сколь упокоевается в нем Дух Святой!

Немного правее от второй русской каливы, почти на самом краю громадной скалы, приютилась калива греческого аскета, отца Варфоломея. Человек темпераментный, непосредственный, с безпокойной любовью к людям. Насколько истинно то, что дары Божии многообразны! Господь упокоевается в самых различных характерах и всем подает Свою Благодать. Отец Варфоломей был настолько худой, что можно было подумать, перед тобой один скелет: кости, скрытые худой кожей без плоти. Однако глаза у него были светлыми, полными детского простодушия. В первый раз я видел его на празднике нашей каливы 8 сентября 1938 года.

Перед его келией росло миндальное дерево. Повсюду слышалось благоухание полыни, которая росла среди скал, и дикие птички своими однотонными, сладкими и радостными голосами подчеркивали тишину пустыни. Внизу море — иногда спокойное, как будто его усыпили, хотя и тогда был слышен шум прибоя, а иногда безпокойное и бурное. И среди всего этого отец Варфоломей — пустынник похожий на скелет…

— Прощай, братик мой, ступай, очистись от грехов мира, чтобы стать чистым чадом нашей Богородицы, — сказал он мне в конце и попрощался.

Через несколько минут мы дошли до келии духовника. Она была посвящена Рождеству Господню. Едва мы вышли на площадку перед ней, как меня охватил страх и ужас. Сразу под нами был хаос и бурлило море, черное море!

Послушник, отец Симеон, отвел нас в комнату духовника. Мы обнаружили его лежащим на деревянном топчане — у него были увечными ноги. Он приподнялся, чтобы встретить нас, и, согнувшись, сделал поклон.

— Добро пожаловать, дети мои, садитесь. Добро пожаловать, отче, — сказал он мне. — Пришел исповедаться?

— Да, святый духовниче, пришел для первой моей исповеди на Святой Горе.

Я в первый раз видел нашего духовника, как и его каливу, в которой было несколько небольших комнатушек. В восточном углу его комнаты висел кивот с бумажными иконами и зажженной лампадкой. На столике — рукописи с выписками из житий святых и святоотеческих творений. Везде господствовали бедность и нестяжательство.

— Вот здесь мы и живем, в этом дворце, — сказал он мне, когда мы остались одни. — Перед нами — Эгейское море. Иногда проплывают большие рыбы, киты, акулы и игривые дельфины. Эту скалу в хорошие дни освещает солнце…

Садись, — сказал он опять и показал мне на скамейку. — Наша местность неутешительна. Кроме нескольких кустов опунции да диких миндалевых деревьев здесь ничего не растет. Те дрова, которые нам нужны, мы носим на своей спине, поднимаясь и опускаясь по скалам… Ты, дитя мое, уже исповедовался?

— Да, святый духовниче. Впервые я исповедовался в возрасте двенадцати лет одному русскому иеромонаху, — беженцу из России. Позже духовником у меня был отец Паисий Финниокалиотакис.

— Ну что же, это хорошо. Однако эта исповедь не перестает быть важной вехой в твоей новой жизни. Итак, нужно произвести общий осмотр самого себя, чтобы лучше себя узнать. Так давай и начнем. Пожалуйста, закрой окно и преклони колени здесь, перед иконой Господа.

Я стал на колени. Эта исповедь должна была покрыть все восемнадцать лет моей жизни. Духовник надел епитрахиль, зажег свечу и совершил последование таинства. Закончив, он дал мне молитвы, которых я раньше никогда не видел и которые, как кажется, он переписал из старых рукописей. Они относились к таинству святой исповеди. Я начал внимательно читать. Они были настолько потрясающими, настолько отвечали в те минуты моему эмоциональному и психологическому настроению, что я из-за волнения не мог их закончить. Никогда в своей жизни не испытывал я во время исповеди такой бури чувств, никогда не было у меня стольких слез, как тогда. Мои глаза стали источниками слез, мой язык не мог произнести ни слова, мои руки вместе с текстом тряслись.

— Не спеши, дитя мое, — сказал мне духовник.

Однако я не мог продолжать. Моя душа была потрясена до самого своего основания. Я попросил у него позволения прервать чтение, чтобы немного прийти в себя. Он терпеливо перебирал свои четки. Когда я пришел в себя и дочитал положенные молитвы, духовник сказал мне:

— Теперь, дитя мое, говори перед Господом, какие грехи сотворил ты с того времени, как помнишь себя, и до сих пор.

Боже мой, что это была за исповедь! Перед Господом, Который слышал и видел меня, в Афонской Каруле и с духовником, который еще с того времени, как жил в Волосе, был известен своей аскетичностью.

С душевной болью я выложил всю свою скверную греховность. В конце я заметил, что мой духовник тоже плачет. Он ни о чем меня не спрашивал. Не попросил ни единого объяснения. Я рассказал ему все.

— А теперь прочитаем разрешительную молитву, — прошептал он.

— И вы не хотите сказать мне что-нибудь, посоветовать, святый духовниче?

— Нет. Здесь, на Горе, советы и руководство берут на себя старцы, которые отвечают за послушников. Мы же просто совершаем таинство. Готовься на Рождество причаститься.

Я склонился почти до пола, чтобы он прочитал надо мной разрешительную молитву.

— Дитя мое, не так низко. Немного поднимись, чтобы моя рука достала до твоей головы. Так нужно получать оставление.

Перед тем как уйти, духовник сказал мне, что обычно он дает новоначальным большое правило. Достаточно длительное время с того момента, как они приходят на Святую Гору, он удерживает их от Святого Причащения. Однако когда видит боль и истинное раскаяние, сокращает правило. Тогда была середина октября. А на Рождество мне можно было причаститься Пречистых Таинств.

Затем он позвал к себе других братьев и выразил им свою радость:

— Вот, Георгий исповедался. Пожелаем ему, чтобы он стал хорошим монахом.

Мы еще немного посидели в каливе нашего духовника, наслаждаясь его обществом, попили горячего чаю из трав и вернулись «с крыльями на ногах и сердцах».

«Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся».

Отныне у меня началась новая жизнь, с чистой душой…

* * *

Калива нашего духовника была всегда источником духовной силы и душевного укрепления. Не могу не упомянуть об одном очень поучительном случае, который произошел со мною, когда я в следующий раз ходил к нему на исповедь.

Спускаясь с обрыва и держась за цепи, я повстречался с одним хорошо знакомым мне монахом, который как раз поднимался. Он был послушником очень рассудительного и «монашеского», как говорят на Афоне, старца. Мы поприветствовали друг друга обычным приветствием: «Благословите — Господь благословит».

Вскоре я уже стучался в калитку духовника. Понял, что он сам шел мне открывать, так как из-за его хромоты у него была особая походка. Он принял меня с большой добротой и угостил обычным карульским угощением.

После исповеди мы вышли из помещения.

Это место казалось еще более страшным, потому что и сама твердь здесь не внушала доверия. Страшное зрелище черного карульского моря вызывало какое-то внутреннее безпокойство. Однако я был рядом со своим духовником, и это придавало мне смелости.

Я чувствовал, что в тот день его что-то утомило, что-то расстроило. И он не замедлил открыть мне это сам.

— Сегодня я столкнулся с одной трудностью. Перед тобой приходил исповедоваться другой монах, который очень меня огорчил. Он кое в чем оступился и пришел исповедаться в этом грехе, не открыв его своему старцу. И даже просил у меня разрешения скрыть этот грех. Я, естественно, отказался его исповедовать и сказал ему: «Сначала пойди открой это своему старцу, а затем приходи, и я тебя исповедаю». И он ушел очень расстроенный.

Это происшествие было для меня удобным случаем проникнуть в ход мыслей своего духовника. Я знал, что из этого должно выйти что-то очень полезное.

— Святый духовниче, — спросил я, — как вы относитесь к этому факту и как расцениваете его значение в жизни монаха?

— Послушай, дитя мое. Бог есть Бог порядка, а не безпорядка. Порядок вещей в данном случае такой: Бог — старец — послушник. Этим порядком живет наша Церковь с тех пор, как Дух Святой организовал через Отцов монашество в особую духовную систему. Этот троичный порядок — Бог — старец — послушник — Отцы соотносят с троицей Ветхого Завета: соответственно Бог Отец — Моисей — израильский народ. Все, что Бог давал израильскому народу, Он давал через Моисея. И опять же, все, что народ хотел получить от Бога, он просил через Моисея.

Ты обязан знать, — продолжил он, — что все установления жизни земной Церкви опираются, с одной стороны, на Священное Писание, которое имеет свое происхождение непосредственно от Иисуса Христа, а, с другой, — на Духа Святого, Который вел и ведет Церковь «ко всякой истине», через Святых Отцов. Дитя мое, если ты увидишь братию и монастыри, которые чахнут, знай, что причина этого — нарушение Богоданного порядка. Благословенны те монахи, которые назвали своего старца «богом после Бога».

Брат, о котором я говорил тебе в начале, когда я отказался его исповедовать, ушел очень опечаленным. Однако я и не хотел бы, чтобы он уходил обрадованным. Если бы я удовлетворил его желанию исповедать свой грех и при этом скрыть его от старца, то впал бы в очень серьезное монашеское прегрешение — я передал бы его во власть сатаны. Но я надеюсь, что вскоре он поймет это и раскается. Тогда я и тебя сделаю участником своей радости, ибо ты конечно огорчился, несмотря на то, что незнаком с ним.

Я не хотел поставить своего духовника в трудное положение и потому не открыл ему, что мы встретились с этим братом. Я знал, что его это душевно травмирует. Он не мог себе представить, что мы могли встретиться, потому что брат должен был идти по противоположной дороге, а не подниматься с помощью цепей. Духовник думал, что было именно так, и потому рассказал мне всю эту историю.

Однако когда я возвратился в нашу каливу, все рассказал своему старцу, ибо было немыслимо, чтобы он обо мне чего-то не знал.