Постепенно я начал чувствовать, что все больше проникаю в смысл монашеской жизни. Не было уже ничего, что не находило бы отзыв в моем сердце. Все я принимал как голос Божий, как голос преподобных Отцов, чье святое предание достигло нашей эпохи и облагоухало все наше бытие. В лице каждого монаха, которого я знал или с которым встречался, я пытался видеть Святых Отцов, которые пережили и освятили благодатный путь нашего ангельского жительства.

Невозможно описать все, что человек переживает в этом окружении. Описав самое важное, теперь скажу несколько слов о последних шести месяцах своего пребывания на Святой Горе, которые я прожил в Каруле. Я считаю это великим даром Божиим, ибо, хотя и ненадолго, но я все же испытал жизнь Карули, общаясь с карульскими отцами.

* * *

Почти через два года после моего возвращения из Кавсокаливы мой старец, утомленный некоторыми трудностями, возжелал небольшого душевного отдыха в Каруле.

Я имел исключительное благословение сопровождать его и жить возле него, прислуживая ему в этом освященном месте. Мы нашли одну оставленную келию и, с разрешения материнской обители — Святой Лавры, поселились в ней. Была весна после Пасхи 1942 года.

В нашей каливе было две келийки и небольшая кухня. Была также веранда, которую мы использовали как церковь. Здесь мы читали свои последования. Западная стена каливы рискованно подступала к обрыву над морем. Наша жизнь в Каруле была очень суровой. Из продуктов у нас почти ничего не было. Все необходимое мы регулярно приносили из Святой Анны. Два-три раза в неделю я ходил в скит, чтобы взять овощи и другие продукты. Молитвами старца я делал это с большой охотой и выносливостью.

Единственным утешением в нашей ксерокаливе было два миндальных дерева. И больше ничего. Мы даже не расставляли резервуаров, чтобы собирать дождевую воду. Водой нас снабжал один русский монах — отец Нил, живший в соседней каливе.

Жаждет душа, пламенно жаждет Бога в пустыне Карули; жаждет и тело. Безводная, безплодная, пустынная, ужасная Каруля… Однако, сколь бы немой и суровой ты ни была, сколь ни казалась бы недоступной и отталкивающей, сколь бы ни называли тебя ужасной, приходил момент, когда душа наполнялась прохладной и таинственной радостью.

Не знаю, может, потому, что я был молод, я чувствовал эту сокровенную радость? Потому, что был молод и полон энтузиазма, которому я позволял оставить очаг души, дойти до ее краев и излиться на те скалы — на скалы, которые оттачивали и закаляли обоюдоострый меч моей любви к подвигу. Из-за этого или из-за места, которое делало сердце каждого аскета сильным и всегда молодым?

Отцы-пустынники, вкусившие мед покоя, трезвения и умной молитвы, жили здесь, подобно орлам духа, кто тридцать, кто двадцать, кто десять лет. Вкусившие сладость присутствия Христова, сугубо утешительного, сугубо вожделенного, сугубо живого в этой молчаливой, сухой местности.

Как содержали себя карульские отцы? Как жили на нескольких сухарях, полыни, опунции и миндале?

Тем не менее, невзирая на всю свою бедность, невзирая на совершенную нестяжательность, они ощущали счастье, духовную безопасность, предвкушали вечное блаженство. Образы всех этих аскетов, счастливых детей Божиих, всплывают теперь в моей памяти. У каждого была своя особая благодать, свое особое духовное достоинство. Отец Нил, отец Зосима со старцем Никодимом, великодушный отец Парфений, имевший аристократическое происхождение, отец Варфоломей…

Кроме тех, о ком я рассказал читателю, особо следует выделить двух избранных отцов — русского иеромонаха отца Софрония (Сахарова) и строгого пустынника отца Гавриила.

Первый в то время жил немного ниже нашей каливы. С разрешения своего старца я имел великое благословение и особую честь быть духовным чадом отца Софрония, когда духовник нашей общины, отец Христофор, переселился из Карули в Ватопедский скит.

От отца Софрония я узнал, насколько обогащает душу пребывание в покое и молитве. Я наслаждался его знаниями, его опытом и святостью. Меня пленило величие этой души, и я хотел остаться в Каруле навсегда, хотя меня, молодого и новоначального, там поджидало множество трудностей.

У отца Софрония было разностороннее образование, он знал много языков, но лучше всего греческий и, прежде всего, древнегреческий. Тем не менее, эта его образованность не прельщала меня. Больше всего влекли к себе его добродетельность, духовное сияние и возделывание молитвы.

Он описал мне множество способов молитвы пустынников Карули. Способ, которым пользовался он сам — пусть он мне простит, что я раскрываю сугубо личные стороны его духовной жизни, — состоял в повторении молитвы Господней, «Отче наш», с воздеванием рук к небу.

Это повторение происходило в медленном ритме, по слогам, чтобы ум и сердце уловили, сделали своей собственностью содержание каждого слова Богоданной молитвы, проникая в ее глубочайший смысл. Он начинал молиться с вечера и заканчивал при восходе солнца. Безусловно, отец Софроний должен был творить и умную, сердечную молитву Иисусову. Он и сам говорил мне, что «Отче наш» есть приготовительный способ, некая предварительная стадия и предварительное упражнение перед совершенной, духовной, умной молитвой.

Как известно, отец Софроний находится сейчас в Англии. Он является основателем Ставропигиальной обители святого Иоанна Предтечи в графстве Эссекс, возле Лондона, и, безусловно, как и я, должен с ностальгией вспоминать карульскую жизнь.

Отец Гавриил Карулиот безмолвствовал немного выше нас. До Святой Горы он был полицейским. Однако он оставил свои полицейские звания и пришел в пустыню, где начал страшную и неумолимую брань со своим злодейским «я», как он сам говорил.

Его пост, а лучше сказать, совершенный отказ от пищи, был строжайшим и приближался к посту древних аскетов. Масло он вкушал только по субботам и воскресеньям, и то если имел. Причащался Пречистых Таин дважды в неделю. Избегал всякого общения с мирскими посетителями, многие из которых приходили из любопытства и праздности, не имея какого-либо духовного интереса. Одновременно он ненавидел превозношения и почести и делал все, чтобы их избежать.

Лично я его видел только два-три раза, несмотря на то, что мы были соседями. Один раз — расскажу об этом, потому что сейчас он уже находится на небесах, и ему не угрожает опасность превозношения, — я видел его сидящим на балконе с поднятыми руками, под палящими лучами летнего солнца, обнаженным по пояс — очевидно, для обуздания плоти. Каждую минуту своей жизни он осуществлял на практике определение монаха, которое дает преподобный Иоанн Лествичник: «Монах есть постоянное понуждение естества». Он на самом деле был великим обуздателем естества.

* * *

Чем больше проходило времени, тем больше я привыкал к духовному климату Карули. Однако было тяжело приспособиться к ее природному климату. Тем не менее, я боролся, чтобы победить свое естество, которое затруднялось переносить жару лета посреди этих крутых и удушливых скал. Их обитатели были настоящими мучениками. Таким образом я на деле осуществил то, о чем старец часто говорил мне: «Слезы монаха имеют очистительное значение для души, когда смешиваются с его потом».

Здесь мне была дана возможность опытного познания аскетических писаний, может быть, лучшая в моей жизни. «Поучайтесь и знайте…» Пустыня Карули является идеальной «школой». Идеальное место для чтения и изучения науки, место для философии и слез, место для познания Бога, место для Божественной любви, Божественного эроса.

Мой старец, который располагал исключительными способностями и искусством углубляться в святоотеческие тексты и толковать их, построил из этого старого и испытанного веками материала дом своей души. Больше всего ему нравилось читать из «Добротолюбия» преподобного Марка Аскета. Приведу несколько изумрудов из его 200 глав «О законе духовном», которые старец часто мне читал:

Не возносись,

источая слезы на молитве.

Ибо Христос прикоснулся к твоим глазам,

и ты духовно прозрел. (15)

Если у тебя родился помысел,

подталкивающий к человеческой славе,

знай хорошо,

что тебе уготовляется позор. (9)

Ум ослепляется

следующими тремя страстями:

сребролюбием,

тщеславием и сладострастием. (101)

Во время скорби

следи за нападением наслаждения,

ибо оно легко принимается

под предлогом утешения в скорби. (175)

Насколько правы были византийцы, когда говорили: «Все продай и Марка купи»!

Такой твердой пищей питались наши души в Карульской пустыне. Пищей, полной духом Божиим, светом и истиной. Пищей, которая делала душу сильной, устойчивой, гранитной, гибкой, победительницей в умной брани, а тело — невесомым, закаленным, покорным. Слова Господа, которые «вожделеннее золота и даже множества золота чистого, слаще меда и капель сота», насыщали наши сердца.

Шесть месяцев, проведенные в Каруле, останутся неповторимой вехой на моем жизненном пути. Здесь я стяжал опыт того, что читал или слышал о пустынном жительстве и святых аскетах.

* * *

Я надеялся, что, возможно, еще некоторое время мне удастся пожить со своим старцем в Каруле. Но, «человек предполагает, а Бог располагает». Ничто в этой жизни не является случайным совпадением. Все следует по пути, который предначертывает Божественный Промысл, пекущийся о преуспевании и спасении всех, даже если кто-нибудь противится его планам.

Серьезная болезнь — острый тонзиллит с осложнениями на сердце и почках — поставила мою жизнь под угрозу, как заключил отец Николай-григориат — ученый врач. «Отец Григорий, — сказал он моему старцу, — если ты сейчас же не пошлешь своего монаха в больницу, то потеряешь его.»

Это заставило моего старца принять решение послать меня на операцию в Афины. Был октябрь 1942 года. Немецкая оккупация проникла в каждый уголок мученической греческой земли. Средств сообщения не существовало. Поэтому мне нужно было отправляться в путешествие на рыболовном судне и, с тысячью предосторожностей и опасностей пробираясь по Эгейскому морю, которое было усеяно минами и над которым часто пролетали немецкие самолеты, с помощью Божией и Богородицы достичь Волоса, а оттуда уже добираться до Афин.

Моя боль была непереносима. Моя скорбь — неописуема. Я хорошо знал, что Эгейское море, мины, немецкие летчики, которые, возможно, заметят нас и будут в нас стрелять, — что и произошло на самом деле, — все это символизировало новую реальность. Это символизировало море житейское, в котором совершенно неожиданно, о чем я никогда и не помышлял, мне предстояло оказаться. Это символизировало мины лукавого, нападения сил тьмы. Однако я уповал на молитвы своего старца, которые, как щит, должны были защищать меня на каждом шагу.

Я облобызался с ним с болью в душе. Он, взволнованный, благословил меня. И я удалился с сердцем, полным скорби от разлуки и мечты о дне возвращения…