На Святой Горе, когда кто-нибудь избирает жизнь в скиту, обязательно должен знать какое-нибудь ремесло, которое могло бы обезпечивать его материальные потребности.

Когда я поступил в каливу, два брата, отец Иоаким и отец Григорий, занимались иконописью. Как я уже упоминал, они и меня решили проверить, способен ли я к этому искусству. Однако, вскоре они убедились, что я не обладал способностями, чтобы стать иконописцем. Тогда отец Иоаким и старец посовещались и решили послать меня в Кавсокаливу, чтобы там я выучился резьбе по дереву. Это искусство в то время было очень развито и имело большую ценность, а в Кавсокаливском скиту жили чудесные резчики — большинство монахов здесь занимались этим рукоделием.

В Кавсокаливе жили два монаха, знакомых нашей каливы. Оба были выходцы из монастыря Григория: отец Хризостом и его послушник, отец Акакий, — мой родственник по плоти.

Их келия находилась на расстоянии приблизительно двадцати минут ходьбы от скита, в скалистом безводном месте. Она пряталась в глубине небольшой террасы. Почти вся она была построена сухой кладкой. Она состояла из крошечного храма во имя святого Предтечи, двух-трех келий и кухни, которая служила также трапезной. Раньше здесь подвизались русские исихасты. Они выбрали это место, как наиболее подходящее для безмолвия.

В Кавсокаливу меня отвел сам старец. Он попросил отцов принять меня на определенный срок и помочь в овладении искусством резьбы.

Те добрые старцы, два агнца Христова, исполненные кротости, с радостью приняли меня. Однако они предупредили, что жизнь здесь суровая, место невеселое и великая бедность. Это, тем не менее, не устрашило меня. Молитвы моего старца и мой душевный настрой способствовали тому, что я даже возрадовался своей новой пустыннической жизни.

Кавсокаливские отцы относились ко мне с большим уважением и любовью. Многих из них я знал еще в миру, потому что часто принимал их в своем отцовском доме, когда они приезжали по своим делам в Афины.

Этот скит построен в одном из прекраснейших мест Святой Горы. Его природные красоты не сравнимы ни с чем. Он был украшен великолепными садами, бегущими водами и каливами, утопавшими в зелени. Куда ни посмотришь — везде можно было видеть дубы, виноградники, цветы и декоративные растения. Его живописная мостовая и исторический кафоликон с великолепной высокой колокольней — подарок приснопамятного патриарха Иоакима III — дополняли красоту местности. Вся эта красота, вещественная и духовная, наполняла собой душу, оказывала на нее преображающее влияние, возвышала ее.

В келии, куда меня отвел мой старец, я жил с октября 1939 по май 1940 года. Жизнь у старцев-резчиков дала мне возможность не только изучить резьбу, но также вблизи узнать жизнь и подвиги этих святых монахов. Изнурительный пост, злострадания и трудности, непродолжительный сон и чрезмерный труд. Молчание было той прекрасной и таинственной музыкой, которая наполняла их келию весь день. Они разговаривали лишь в крайней необходимости. Все остальное время непрестанно молились умом.

Конечно, в этом для меня не было ничего нового, потому что и в нашей каливе отцы следовали приблизительно такому же распорядку. Я благословлял имя Божие, ибо Его Дух Святой имеет одни и те же проявления, вызывает одно и то же духовное состояние, рождает одни и те же неизреченные воздыхания, одни и те же вожделения.

Я жил среди людей, которые, хотя и имели плоть, жили ангельской жизнью. Высота их жизни была признана всеми отцами скита, которые знали их и ублажали меня за ту священную участь, которая мне выпала — жить рядом с ними. Какую признательность чувствовало мое юношеское сердце!

Как было бы хорошо, если бы я смог тогда сделать своеобразную духовную кардиограмму, чтобы теперь можно было посмотреть на те Божественные вдохновения и подъемы, небесные полеты и трепет, которые я испытал, пока жил в незабвенной, сладчайшей Кавсокаливе…

Я прожил с ее насельниками восемь месяцев и ни разу не замечал, чтобы они нарушили свой строгий образ жизни. От отца Акакия можно было услышать лишь «простите» да «благословите». Старец Хризостом тоже никогда не повторял ничего дважды своему послушнику. Гармония между ними была достойной всякого удивления. Мои ошибки в резьбе они исправляли самым предупредительным и исполненным любви образом. С другой стороны, сколько тонкости обнаруживало их прекрасное искусство, с такой же тонкостью они относились к угловатости моего характера. Мне казалось, что я нахожусь рядом с отцом Иоакимом.

Моя келия соседствовала с аскетической комнатой старца. За все время, что я здесь прожил, я почти ни разу не видел, чтобы этот человек спал. Каждый вечер в одно и то же время он начинал класть земные поклоны, с воздыханиями, рыданиями, слезами непрестанного благоговения, от которых всплывали в памяти слова Лествицы: «Печаль по Богу есть скорбь души, болезненное расположение сердца, которое вечно и неистово ищет желанного и, в случае неудачи, с болью преследует Его и горько рыдает по Нем.»

Служба у нас начиналась приблизительно в первом часу пополуночи. В большинстве случаев, по уставу аскетов, она совершалась по четкам.

Здесь я почувствовал, чем является для них, как и для всякого истинного монаха и истинного христианина, величайшее имя Господа Иисуса, которое «выше всякого имени». Часто во время службы отцы начинали источать слезы и прерывали службу, будучи не в состоянии продолжать ее…

* * *

Как-то в один из праздников старец пригласил многих отцов-кавсокаливитов на всенощное бдение в келию.

После заката солнца один за другим отцы начали сходиться к нам по узкой тропинке. Моя радость была неописуема. Все эти отцы были замечательными личностями. Вскоре вся наша терраса была заполнена этими странниками неземной жизни. Среди них были отец Пантелеимон, отец Антоний, отец Иоанникий, отец Софроний со своими послушниками. Также в тот день с нами был отец Аввакум из Лавры и другие отцы.

На ужин достаточно оказалось кофе и чая. За всенощной многие хотели причащаться. Отец Иоанникий служил, отец Антоний был уставщиком, каждый помогал кто чем мог. Итак, всенощная началась. Каждый из нас помнил о цели этой всенощной: славословие Небесного Отца, где апофеозом была Божественная Евхаристия. Подвижники монашеской жизни должны были принять в себя Христа, и это должно было стать для них вознаграждением за их жертвы и укреплением в их борьбе.

«Слава Тебе, Отче, славе Тебе, Сыне, Славе Тебе, Душе Святый: Троице Святая, слава Тебе». Внезапно я услышал со стороны соседа всхлипывания. Это поразило меня. Сегодня вечером, — подумал я, — мне предстоит пережить особую всенощную. В этой пустыне не было ни единой причины скрывать свои чувства. Мы были одни с Богом. Действительно, чем дальше шла всенощная, тем больше мантии прятали в себя морщинистые лица, наполовину закрытые священными клобуками.

На «Славу» полиелея — «Рцы, преначальное Божество…» — не смог удержаться даже певчий. Затем, на «и ныне… Рцы, Всецарице всепетая… в час страшный избави мя, Дщи…» второй певец полностью остановился. Божественное тайноводство!

На канонах канонаршил я вместе с отцом Аввакумом. Этот монах с трудом слышал, что ему канонаршили, и поэтому случилось некоторое замешательство. Однако уставщик вскоре заменил его, и порядок восстановился. Всенощная не утратила своей благоговейной атмосферы.

— «Благословенно Царство Отца…», — послышался возглас иерея.

Началась Божественная Литургия. Было видно, что все отцы готовились к самому важному…

— «Твоя от Твоих…»

Все мы, глубоко склоненные, поклонялись схождению Духа Святого, Который в тот момент преложил вино и хлеб в Тело и Кровь Христовы. Христос пред нами! Все уста что-то тайно шепчут.

Во время пения запричастного стиха началось поклонение святым иконам. Затем каждый послушник брал благословение у своего старца и подходил ближе к амвону. Всякий хорошо знал, что без благословения старца причащаться нельзя. Христа он может принимать только «благословением и посредничеством» своего старца, который является для него «богом после Бога» (Симеон Новый Богослов).

— «Со страхом Божиим, верою и любовию приступите».

Отцы подходили по старшинству.

— «Вечери Твоея тайныя днесь…» — пел я, как самый младший.

Мы достигли кульминационной точки Богослужения. Христос был принят и вошел в нас. Божественное присутствие!

Благодарственные молитвы читал я. Однако из-за волнения мне было тяжело их читать. В такой маленькой церкви проявления благодарности отцов за великий Божий дар, слезы и воздыхания становились очень заметными.

Как только закончилась евхаристия, я побежал приготовить для братьев кофе. Однако не успел я еще зажечь огонь, как все ушли. Я вышел на террасу и увидел, как отцы молчаливо спускаются к скиту. Тогда я спросил у старца каливы:

— Почему отцы ушли, не попив даже кофе?

— После такого всенощного благословения могут ли они сесть за кофе? Они приняли в себя Христа, многоценную Жемчужину, и сразу же ушли, чтобы не растерять в беседах то, что им подарила всенощная.

— Старче, что за благословение, что мы имели сегодня!

— Дитя мое, мне приходилось участвовать в подобных всенощных, однако сегодняшняя была чем-то особенным. Может быть потому, что отцы были одного духа и могли не скрывать своих чувств.

* * *

Та зима выдалась морозной. Непрестанно шел снег. Дрова для очага закончились раньше времени, и добрый послушник отец Акакий часто поднимался на гору по снегу глубиной в полметра и больше и возвращался нагруженный дровами. Затем он колол их и готовил к растопке. Он исполнял это послушание столько, сколько длились холод и непогода.

Одиночество было абсолютное. Мы видели людей только когда спускались в скит. В этой безграничной пустыне не было никого, кроме нас.

В скит мы спускались как только нам позволяла погода, чтобы поучаствовать в Литургии и причаститься, а также взять каких-нибудь овощей. Тогда мы жили любовью кавсокаливских отцов. Они соперничали в том, кто нам услужит больше, принося то, чего нам недоставало. И мы, нагруженные их дарами, «благословениями», поднимались в свою келию.

На Рождество я ходил в Святую Анну, а после праздника опять возвратился к своим учителям. Теперь я уже достаточно преуспел в искусстве и мог успешно пользоваться мелкими инструментами ремесла. Мог легко изготовлять «одежды» для святых. «Телеса» оставались на конец моего обучения.

Резьба является кропотливым ремеслом. Она требует острого глаза, твердой руки, точности движений и терпения. Поэтому все резчики в Кавсокаливе, которая была центром ремесла, работали только по шесть часов в день. Мои учителя радовались успехам, которые я делал, однако один случай вынудил меня на короткое время прервать свое продвижение.

Как-то однажды я возвращался из Святой Анны в Кавсокаливу. Вечером я заночевал в каливе отца Герасима в Святом Василии, а утром, хотя и шел снег, отправился дальше.

Снегопад усиливался. С большим трудом я прошел через Керасью, которая была вся покрыта белым хитоном зимы, и проследовал тропинкой в Кавсокаливу. А метель бушевала.

Уставший от длительного пути по снегу, который в некоторых местах превышал семьдесят сантиметров, я добрался до келии преподобного Афанасия Афонского. Она принадлежала отцу Антонию Мустакасу, который сам жил в Кавсокаливе. Келия была наполовину покрыта снегом. Когда я с большим трудом приблизился к ней, то обнаружил, что она заперта.

Внутри никого не было. Все с вечера ушли в скит и по причине непогоды не смогли вернуться. Двери были заперты на засов. Я стал размышлять, что мне делать. Время шло. Снег падал все сильнее. Я уже ничего не различал вокруг себя. Все тропинки исчезли. Я не мог сориентироваться, куда идти, тем более, что еще не знал хорошо местности. Я начал безпокоиться, потому что мне грозило провести ночь, с ее непредвиденными опасностями, под открытым небом.

Тогда я попросил святого Афанасия, чтобы он просветил меня, и я смог обнаружить способ попасть в келию. Поискав, я нашел слуховое окошко. Вытащив засов, я толкнул одну балку крыши и запрыгнул внутрь.

Меня приветствовало мяуканье котов, которые были заперты хозяевами каливы. В келии старца Антония было темно. Я зажег лампадку древнейшего храма и поклонился иконам. Обыскал полки и нашел немного картошки. Поел чуть-чуть, чтобы прийти в себя, потому что был очень изнурен злоключениями и холодом, и разжег маленькую печку — холод превратил каливу в холодильник. Я собрал все покрывала, какие нашел, и упал на кровать.

Ночью я поднялся на службу. Однако в церкви был непереносимый холод. Тогда я взял из храма книги и, сидя на кровати, покрытый одеялами, совершил последование утрени. Уже рассвело, однако калива оставалась в темноте. Я выглянул в окно и увидел, что она до самой крыши засыпана снегом! Я затопил печку, попил чаю, чтобы согреться, и решил ждать, как Бог управит. Дров в каливе больше не было. Вскоре печка безславно сдалась под натиском зимы.

Приближался полдень, когда я услышал разговор снаружи. Это был отец Антоний с отцом Филофеем — своим послушником. Они пытались освободить заваленную снегом дверь. После напряженных усилий они добились того, что она открылась. Когда старец увидел меня, сказал, улыбаясь:

— Смотри, поймали вора!

Полные недоумения, они стали расспрашивать меня, как я попал внутрь. Тогда я рассказал им о своих перипетиях. Затем они взяли с собой некоторые вещи, и мы вместе отправились в Кавсокаливу, ибо отец Антоний предполагал, что непогода продолжиться.

Мы ступали по снегу, следуя по известной им тропинке, пока не выйдем на центральную брусчатку, которая вела в Кавсокаливский скит. Однако в одном труднопроходимом месте я незаметно для себя оступился, поскользнулся на снегу и почувствовал, как лечу в обрыв и, ударяясь о скалы, скатываюсь вниз…

Прежде чем я пришел в себя после ужасного падения и убедился, что ничего не поломал, я увидел отца Антония, который прыгал в снегу, как косуля, и, как дикая кошка, цеплялся то за одно, то за другое дерево на склоне. Через несколько минут он оказался возле меня. Я лежал на покрытой снегом скале. Он быстро схватил меня за ноги, потому что место, на котором я остановился, было очень опасным. Снизу открывался другой, еще больший обрыв, и из-за одного неудачного движения я мог соскользнуть в эту бездну, и тогда кто знает, что меня ожидало…

Любовь и ловкость старца Антония помогли мне, и я понемногу поднялся на ноги. Снег, на котором лежала моя голова, покраснел от крови, потому что у меня был разбит лоб.

Старец Антоний оторвал, если я хорошо помню, кусок от своего подрясника и перевязал мне рану. От страха и сильного холода я буквально заледенел. Когда остановили кровотечение, старец понес меня на своей спине и с помощью послушника доставил в скит, несмотря на мой вес и на все опасности неровной дороги.

Как мне забыть любовь, которая струилась из его сердца, полного Христом, и которая проявилась с такой естественностью и самопожертвованием! Отец Антоний был истинным святогорцем. Для меня же в тот час он был добрым Самарянином, который возлюбил «ближнего, как самого себя».

— Боже мой, — говорил я себе тогда, пока он нес меня на своей спине по снегу, по оврагам, — Боже мой, — говорю я и сейчас, — совершенный монах есть монах любви. И совершенный христианин есть христианин любви. Совершенство заключается в любви. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею,… то я ничто,… медь звенящая…»

Они донесли меня на спине до самого своего дома — каливы святого Иоанна Богослова, ученика любви, который был вдохновителем старца Антония, и каждый раз, когда тот поклонялся его иконе, как бы шептал ему: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем… Кто не любит, тот не познал Бога; потому что Бог есть любовь».

В каливе у старца Антония первую помощь мне оказал его брат по плоти и послушник по духу, отец Григорий.

Отец Антоний был родом из Фессалии. Пришел на Гору, будучи еще ребенком, и попал в послушание к великому исихасту, старцу Авимелеху из Малой Святой Анны. Отец Антоний имел глубокий ум. Благодаря своим обширным знаниям (одно время он был даже схолархисом), он считался одним из ученейших монахов Святой Горы.

Он довольно много писал, особенно касательно проблемы изменения календаря. Серьезный, смиренный, очень трудолюбивый, он провел свою жизнь, давая неумолимый бой всякому обновленческому движению в Церкви. Он был человеком дела, а не пустословом. Не было такой церковной или богословской темы, по поводу которой он не выразил бы своего обоснованного мнения.

По его рассказам, происходил он из бедной семьи, которая не имела денег на школьные учебники. Заданные в школе уроки он учил, слушая одного своего богатого соседа и соученика, который в силу ограниченной сообразительности читал домашние задания вслух по нескольку часов. Благодаря этому отец Антоний до конца школы был лучшим учеником!

В его общине старались строго следовать древним традициям и жили высокодуховной жизнью. В Кавсокаливском ските эта община отличалась своей гостеприимностью и любовью.

* * *

Была весна. Однажды вечером я был в гостях в иконописной мастерской Иосафеев.

После повечерия мы вышли на балкон, чтобы немного насладиться весенним полнолунием. Скит был погружен в тишину. Луна источала настолько обильный свет, что была отчетливо видна каждая калива. Из одной каливы неподалеку слышалась «молитва»: какой-то монах совершал свое правило на балконе, под звездным небом. Я подумал: наш брат беседует с Господом, испрашивает у Него милости. Если бы Адам и Ева делали так после своего преслушания, то, безусловно, Бог простил бы их. Тогда человечество избежало бы участи прохождения своего трагического пути, пока не исполнится полнота времен.

Сколько еще отцов в скиту в те первые ночные часы повторяли с четками в руках то же прошение к милостивому Богу: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!»

Имя Иисуса сопровождает слово милость, — заметили мы с одним братом той общины. Перед нами простиралось Эгейское море — все освещенное. Что за тишина, что за красота, что за Божие благословение были в тот вечер! Мы каждый раз прерывали беседу, чтобы услышать призывание имени Божия: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного».

Среди этой прекрасной природы и духовной красоты тишину ночи вдруг разодрал пронзительный вопль, так что по телу пробежали мурашки. Чарующая атмосфера рассеялась. Мы поднялись на ноги и стали прислушиваться, чтобы понять, что происходит.

Видно, диавол позавидовал этому умилительному вечеру и заурчал, чтобы побезпокоить отцов. Или, может, что-то случилось с кем-нибудь из монахов?

— «Егда изошла еси, Богородице Дево…», — послышался мелодичный голос запыхавшегося от бега человека.

Пресвятая Дева, что случилось?

— «…Иаков богобрат и первый иерарх…»

Какой прекрасный голос! Какое искусство исполнения! Этот человек, наверное, хорошо знает пение… По голосу можно было определить, что он быстро бежит.

Кто это может быть? Почему он в такое время бежит и кричит? Что происходит, Господи?

Тысячи мыслей проносились в голове, пытаясь дать объяснение происходившему.

Поющий человек не успел приблизиться к первым каливам скита, когда далеко позади послышался душераздирающий голос, прерывавшийся от бега и старости:

— Отцы, схватите его, помогите мне. Я старый, не могу уже бегать!

Боже мой, что происходит? Может, это вор, который пел, чтобы сбить нас с толку? Может, послушник, который сделал что-нибудь своему старцу? Может что-то другое, чего мы даже не можем предположить?

Когда бегущий приблизился к последним каливам, непрестанно поя похвалы Божией Матери, два-три пожилых отца перекрыли ему дорогу и схватили его. Он ничего не говорил, не отвечал ни на какие вопросы, продолжая петь похвалы Богородице, пока не закончил их.

Весь скит взбудоражился. Тишину и покой сменили безпокойство и страх: что произошло? Вскоре подбежал и старец, который преследовал человека. Я услышал, как он говорит:

— Дитя мое, что с тобой происходит? Что случилось? Зачем ты так делаешь? Успокойся.

По голосу мы поняли, что это был старец келии Всех Святых. Следовательно, тот, кто пел, должен был быть его послушником. На вопросы своего старца он не отвечал — только пел, пел непрерывно. Безусловно, с послушником что-то случилось, — рассуждал я. И как все это переживет несчастный старец в своем преклонном возрасте?

Кто-то из отцов попросил веревку, чтобы связать послушника, и мы все вместе отправились в кириакон. Послушник постоянно пел, тогда как старец плакал и просил отцов не оставлять его одного до тех пор, пока он не решит, что ему делать.

В тот вечер мы не спали. Наше вечернее время прошло в молитве «Пресвятая Богородице, спаси раба Твоего». Утром мы пошли в кириакон, чтобы узнать, что произошло. Там нам рассказали, что у послушника келии Всех Святых вдруг начала проявляться паранойя: он сбежал из своей келии, будто за ним гнались. Старец, невзирая на дряхлость, последовал за ним, безпокоясь, как бы тот не упал куда-нибудь в овраг. Он хотел спасти его, уберечь. О, благодатная любовь старца к послушнику!

На другой день мне нужно было возвращаться в наш скит. В лодке я узнал больного послушника и его несчастного старца. Он сопровождал его до Фессалоник, чтобы обратиться там за помощью к врачам.

* * *

Время, которое я провел, обучаясь резьбе у двух преуспевших кавсокаливских отцов, было для меня очень полезным. Не столько из-за того, что я обучился ремеслу, сколько благодаря тому, что я смог собрать опыт их образцовой жизни. Такую же важную роль в моем посвящении в идеалы монашества сыграло знакомство со всеми добрыми монахами Кавсокаливы.

Незабываемым для меня остался отец Михаил со своей постоянной улыбкой, детской душой и глубокой духовностью. Этот монах незаметно для других молился умной молитвой, которой обучился у какого-то великого старца.

Отец Софроний имел у себя в общине исключительного послушника, отца Феофилакта. Думаю, что очень немногие послушники прошли через те испытания, через какие прошел отец Феофилакт. В его лице я видел «удавшегося» монаха. Его безоговорочное послушание, терпение Иова и неутомимое стремление не согнуться под теми трудностями, которые он встречал на своем пути, — все это вызывало у меня чрезвычайное уважение и почтение к нему.

Сколько раз я, маленький и убогий монах, который делал лишь первые шаги в своей монашеской жизни, ни встречался бы с ним, всегда пытался перенять от него что-то полезное для себя. Кажется, он это понимал и всегда преподносил мне что-нибудь из своей духовной сокровищницы. Я же всякую мысль, которую он высказывал, в буквальном смысле проглатывал и складывал в глубинах своей души.

Однажды я спросил его:

— Что это такое, что я встречаю в книгах и что Отцы называют правом?

Он посмотрел на меня немного, и, помню, глаза его замутились.

— Брат, — сказал он мне, — это, наверное, Бог просветил тебя коснуться этой темы! Я являюсь олицетворением того, что Отцы называют правом. Если бы я достиг того, чтобы изгнать из своей души это чудовищное препятствие, которое встречает на своем пути к совершенству каждый послушник, то и я был бы удавшимся монахом. Однако, к сожалению, я являюсь «пучком» различных прав…

Затем он продолжил:

— Где ты найдешь отцов, которые считали бы, что у них есть право хотя бы на те несколько сухарей, которые они ели, на каплю воды, которую они пили, чтобы поддержать свое существование? Они верили, что это дар от Бога и от людей, что это дар их любви к ним, а не то, что они его заслужили.

Отцы, брат, многократно указывали на гибельные последствия «права» в жизни монаха. Наш же повседневный опыт подтверждает это все больше и больше. Представь себе послушника, который говорит себе в помыслах: «Сегодня на трапезе у меня должна быть хорошая еда, потому что послушание сильно меня утомило и мои силы исчерпаны. Я не могу обойтись лишь небольшим количеством маслин. Не имею ли я права попросить чего-нибудь другого, раз старшие этого не понимают? Мои подрясник, рубаха, носки превратились в тряпки. Не имею ли права и я носить что-нибудь хорошее, что-нибудь новое, когда другим братьям старец и обитель дают все, в чем они нуждаются? Разве я тоже не человек, чтобы поговорить с кем-нибудь из посетителей, узнать, что делается в мире?»

Нет! Монах не должен иметь никакого права. Он обязывается ко всякому отречению даже от своих законных и естественных прав. Все эти рассуждения совершенно противоположны воле Божией и традиции Святых Отцов.

Приведу тебе один простой пример, который ты, однако, можешь применить по аналогии и к другим ситуациям, когда наш противник, притворяющийся нашим защитником, приходит внушить нам, будто нам нужно отстаивать свои права: приходит время садиться за стол, и ты видишь, что, тогда как перед всеми братьями есть тарелка, на твоем месте ее нет. В это время страсть права во что бы то ни стало пробудит в тебе волну противоборства с помощью «объяснимого» человеческого помысла: «Разве не имею права и я, как все, на обед? Не является ли это несправедливым?» Если ты достигнешь победы над внушениями этого помысла и сумеешь подавить в себе всякое «объяснимое» движение по отстаиванию своего права, если благодатью Божией в твоем сердце воцарится абсолютный покой, так что ты будешь рассуждать, что по своим грехам ты недостоин даже этой еды, если ты будешь участвовать в благодарственной молитве, как будто и сам ел вместе с другими, и с абсолютным спокойствием и смирением будешь ждать следующей трапезы, тогда ты вышел на правильную монашескую дорогу умерщвления своего права. После этого умерщвления последует живоносное воскресение прав твоих братьев и прежде всего прав Бога, о которых мы каждый день просим Его: «Благословен еси, Господи, научи мя оправданиям Твоим».

Я поразился этим мыслями, которые я слышал впервые и которые потрясли меня. Через некоторое время я спросил его:

— Отец Феофилакт, что за причина, которая рождает в душе эту гибель?

— Это отсутствие одной основной добродетели монаха, которая называется отречением. Эта добродетель имеет много образов и много степеней. Частичного отречения, то есть отречения только от некоторых вещей, чтобы стать истинным монахом, недостаточно. Только совершенное отречение оправдывает наше призвание. Нам нужно иметь в виду, что мы не принадлежим самим себе, но только Богу. Наше единственное право заключается в том, чтобы желать принадлежать и душой и телом, всем нашим существом, всецело и каждую секунду только Богу. Скольких диавол привел к катастрофе, потому что связал их этой страстью! Итак, спи на деревянной кровати, встречай Пасху одной селедкой, ешь свою траву с одной только ложкой масла и благодари Бога за лишение даже самых естественных прав. Не забывай об этом, если хочешь стать хорошим монахом.

— Благодарю вас, отец Феофилакт, за ваш совет, столь полезный для моего духовного совершенствования. Прошу вас, не забывайте меня в своих молитвах, чтобы и мне стать монахом, который отрекся даже самого малого, даже самого естественного своего права.

Затем я поблагодарил Бога за этот удобный случай, который Он мне предоставил. С тех пор прошло целых тридцать девять лет, однако, мне до сих пор кажется, что та наша встреча произошла лишь вчера.

* * *

Другие отцы-кавсокаливиты: отец Евгений-иконописец, отец Павел и отец Дамиан со своими общинами. Братья каливы святого Акакия: отец Акакий со своими послушниками отцом Иерофеем и особенно любимым мною отцом Тимофеем, чья услужливость осталась для меня незабываемой со времени первого моего посещения Кавсокаливы.

С этим благодатным монахом у меня один раз произошла необычная и волнующая встреча.

Шел я однажды из Святой Анны и, проходя Керасью, начал спуск к Кавсокаливе.

Через некоторое время моих ушей достиг вначале тихий, а затем более различимый голос какого-то монаха, который читал «молитву». Я остановился, чтобы лучше слышать. Голос незнакомый, с нотками плача. Чем больше я проходил, тем «молитва» становилась все напряженнее, и надрыв в голосе вызывал волнение.

Я почувствовал, как по моей спине пробежали мурашки. Я подошел уже совсем близко, стараясь ступать как можно тише, чтобы не побезпокоить молящегося.

«Где он?» — спрашивал я себя.

Внезапно за одним из поворотов дороги, за скалой, я увидел отца Тимофея со спущенной наземь котомкой, со снятой скуфьей, с четками в руках, с раскрытым на груди подрясником, с глазами, устремленными в небо, и лицом, влажным от слез. Он жалобно призывал имя Господа. Будучи уверен, что в этот час никто не может проходить этой дорогой, он отдался молитве и, стуча себя в грудь, просил милости Божией. С шеи у него свисал большой старый крест на очень грязной бечевке.

Когда он внезапно заметил меня перед собой, сильно смутился и сказал мне только:

— Благослови, брат, прости меня.

И я, взволнованный, ответил:

— Скажи и обо мне два слова Богу, старче: я очень беден духовно.

Я ушел, обогащенный одним из тех впечатляющих примеров, которые Святая Гора показывает своим монахам.

* * *

Я очень чтил старца Исидора-резчика вместе с его послушником, отцом Серафимом. Большое впечатление на окружающих производил его тонкий юмор.

Отец Пантелеимон был образцовым иеромонахом, который вел аскетическую жизнь. Он пришел на Гору очень молодым и поселился в Кавсокаливе. За ним следовал его брат, отец Иоанникий. Для скита он был духовным князем. Молчаливый, серьезный, но очень мягкий в общении — у всех он вызывал уважение. Он много читал и был всегда в курсе всех церковных и даже общественных вопросов. Часто выезжал со Святой Горы, чтобы принести свое служение Церкви совершением таинства исповеди.

Позже я встретил в миру одного пожилого господина, который сказал мне, что когда-то исповедовался у одного афонского монаха из Кавсокаливы. Та незабываемая исповедь стала для него причиной перемены всей жизни. С тех пор, хотя и прошло много лет, он остался верным Богу, сражаясь на духовной арене. Сколько было таких отцов, как отец Пантелеимон! Достаточно было одного-единственного их прикосновения к какой-нибудь душе, чтобы та получала великую пользу.

* * *

Все кавсокаливские отцы были подвижниками, аскетами, людьми Божиими. Однако среди них особо выделялись отец Арсений-резчик и отец Антоний Преподобноотеческий — строгий и благодатный монах, который почти всегда говорил на духовные темы.

Однажды мне рассказали, как строго встретили отца Антония старцы, когда он еще ребенком пришел в их каливу. Желая испытать, есть ли у него силы выдержать монашескую жизнь, его оскорбляли и плохо обращались с ним. Дошли до того, что стали угрожать самой его жизни. Однако он ни под каким предлогом не хотел уходить от них. «Я чувствовал, — говорил он мне, — что они меня любят. Что бы они мне ни делали, что бы ни говорили, ими двигала любовь. Я верил, что они выведут меня на правильный путь монашеской жизни, потому что и сами они следовали по нему в самом чистом, духовном и абсолютном его виде.»

В одной из наших с ним бесед я решился спросить у него, встречался ли он в своей жизни с чем-нибудь сверхъестественным, видел ли что-нибудь или чувствовал в своей душе, или, может, случалось ему быть восхищенным душой во внеземные сферы. Или, может кто-нибудь другой из наших общих знакомых монахов удостаивался такого благословения?

Я сразу понял, что мой вопрос вызвал у него некоторое недовольство.

— Дитя мое, — ответил он мне, — эти сверхприродные явления происходят редко, однако даже если когда-нибудь случаются, признаком их истинности является то, что те, кому открылось нечто многоценное, скрывают это, как дар Божий, совершенно тайный и личный. Они никогда его не разглашают, избегают даже намеков и малейших жестов, которые могли бы выдать его. Если здесь, на Святой Горе, ты встретишь кого-нибудь, кто делает такие откровения, усомнись в их подлинности. С тех пор, как я пришел сюда, мне довелось встречать многих отцов, которых отличали добродетельность, крайнее подвижничество и смиренный помысел, так что наши сердца свидетельствовали нам, что, по причине их явной святости, безусловно, они должны были иметь множество небесных откровений. И тем не менее, они ни разу не проронили ни одного слова о чем-то подобном. Вместо этого они часто повторяли, что являются грешниками и имеют нужду в милости и снисхождении Божием. Также в святоотеческих книгах мы читаем о великих старцах и аскетах, видим, как они постоянно избегали разглашений подобного рода. Даже апостол Павел, хотя и был апостолом, не приписал восхищения до третьего неба себе, но мудро и рассудительно сказал: «знаю человека».

Затем, — добавил он, — ты должен был читать о святом Андрее, Христа ради юродивом, в жизни которого, по причине его великой святости и смиренномудрия, предметы небесные не отделялись от предметов повседневной жизни, но даже часто переплетались. Он, пребывая на земле и совершая свои «глупости», мог одновременно созерцать события небесного мира, которые постоянно держал в тайне. Единственный, кому он открывал то, что видел, был его духовник, но и то для того, чтобы находиться под его контролем, чтобы не приключилась диавольская прелесть. Лишь малую часть из открытого ему он сообщил своему тайному и верному ученику Епифанию.

Поэтому я еще раз говорю тебе, дитя мое, никогда не интересуйся этими вещами. Ищи только милости Божией и спасешься.

* * *

Глубоко запечатленным в моей памяти остался образ старца Максима-священнопевца. Когда однажды мы вместе с одним братом посетили его, он был болен и не вставал с постели. Его наружность, его скромность выдавали человека, украшенного особыми дарованиями Святого Духа. Он был протопсалтом в Константинополе, однако возненавидел славу и известность, отверг мирскую суетность и пришел на Святую Гору, чтобы стать духовным соловьем в уделе Божией Матери.

Соловьи сотворены не для того, чтобы жить среди множества народа и в шуме: тогда они чахнут, их голос хрипнет. Они сотворены жить на природе, в одиночестве, и здесь воспевать Бога. Так и отец Максим пришел на Святую Гору, чтобы петь в пустыне, чтобы его слышали только Бог и Его земные ангелы. Его душа не имела преуспевания в миру, его дух задыхался в трясине похвал и чести.

Безмолвный и терпеливый лежал он на одре болезни, когда я застал его в келии. На протяжении тридцати лет он оказывал послушание своему старцу отцу Кириллу. Теперь же, когда отец Максим, с достойным удивления терпением, одну за другой принимал раны болезни, его старец в свою очередь, со смирением и самопожертвованием прислуживал ему. Мы, взволнованные, приблизились к нему и завели разговор в надежде, что услышим, как он поет — пусть даже на болезненном одре. Мы попросили об этом его старца, который велел ему выполнить нашу просьбу.

— Сейчас я, — сказал он нам смиренно, — уже забыл, как надо петь. Думаю лишь о том, как мне с терпением использовать дни своей болезни, чтобы, когда буду уходить из этой жизни, внутри меня оставались крепкая надежда на спасение. Однако, ради послушания, спою немного.

И, пытаясь подняться, он добавил:

— Я болен, мне трудно.

Мы помогли ему и подложили несколько подушек под спину.

— Прошло уже много лет, как я перестал петь на всенощных. Теперь пою только Богородице — Матери нашего Господа и Матери всех святогорцев. Поэтому пропою вам «Достойно есть».

Тогда я весь превратился в слух, чтобы насладиться пением святого мученика, каким я его считал. Когда он начал петь, я подумал, что небесные звуки исходят из неземных органов. Первый и, возможно, последний раз я слышал такой ангельский гимн.

Пропев последний слог, взволнованный и уставший, он снова лег.

Мы поблагодарили его, а также его старца, и ушли. Выйдя из келии, я обошел ее вокруг и осмотрел в последний раз. С тех пор я ее больше не видел. Сам же отец Максим находится сейчас на небесах и «непрестанными устами, немолчными славословиями» поет вместе с хорами Ангелов победную песнь «Свят, Свят, Свят…», перед Божией Матерью и Всепетой Троицей.

* * *

Отец Дамиан Кавсокаливский имел вид патриарха. Родом он происходил из Мессинии. Исполненный доброты и радушия, приветливый, изобилующий красноречием, высокий, величественный, седобородый. На всех, кто встречал его на тропинках скита, он производил впечатление представительного патриарха.

Отец Афанасий Стрендзовас — он назывался так потому, что происходил из Стрендзовы в Аркадии, — был благодатным, радостным и очень простым старцем. Где простота — там обитает Божественная благодать, там изобилуют богатство и благословение Божие. И кто из Святых, кто из монахов, с которыми я был знаком, не был украшен детской евангельской простотой?

Простота и любовь характеризовали всех насельников Кавсокаливы. На них зиждился также один прекрасный пасхальный обычай: каждую Пасху отцы собирались в группки и обходили каливы, чтобы поприветствовать и поздравить друг друга словами «Христос Воскресе!».

В ту Пасху я тоже наблюдал из своей келии, как группки отцов, подобно детям, поющим колядки, ходили от одной каливы к другой и пели все вместе «Христос Воскресе», «Ангел вопияше» и другие пасхальные гимны — в одном искреннем и воодушевленном порыве.

Совпало так, что несколько групп встретилось вместе в каливе старца Михаила — доброго монаха, родом с островов, гостеприимного и радушного. После обычных воскресных тропарей все расселись во дворе каливы для угощения. Из нашей келии было все хорошо видно. Они сидели на деревянных бревнах. На столе под открытым небом были поставлены красные пасхальные яйца, сыр, вино…

Когда они дополнили свою радость и победный возглас веры «Христос Воскресе!» земными благами, тогда взяли в руки ноты и начали петь с некоей неземной радостью. Им должны были позавидовать и Ангелы на небе! Их голоса — чистые, радостные, торжественные — отзывались эхом в ущелье, спускались к тихому морю, поднимались над Афоном до звезд небесных…