Пустыня есть место подвизания аскетов и пустынников. На Святой Горе она не ограничивается одной какой-нибудь местностью. Есть пустыня Карули, пустыня Катунак, Малой Святой Анны, Святого Василия, Виглы и др.

На втором году моего пребывания на Святой Горе старец послал меня в каливу нашего единомышленника в отношении частого святого Причащения — отца Герасима, — которая находилась в скиту святого Василия.

Эта пустыня находится довольно высоко. Я уже был близок к своей цели, пройдя изнурительный путь, когда начался ливень. Я был вынужден постучаться в ближайшую каливу, ища убежища.

Неожиданно для себя я оказался перед знаменитым монахом, отцом Герасимом Менагиасом, и его общиной. Я видел его впервые. Его слово, любовь, отношение к людям невообразимо впечатлили меня. Неужели это был тот самый монах, который оставил свое имя, дом, состояние, науку ради любви Христовой!? Родом он был из Афин, из аристократической семьи. Знал много языков и изучал химию за границей. Однако там, в лабиринте материалистических идей и заблуждений, забыл Бога. Когда «пришел в себя», оставил все и ушел на Святую Гору, чтобы опять обрести Бога. Чтобы встретить Его, он пришел сюда, в пустыню, где легче ощутить Его присутствие.

Как только я понял, что передо мной отец Герасим, я очень обрадовался. В его лице я видел ученого, аскета, послушника старца Калинника Исихаста, делателя умной молитвы, — того, кого чтила и уважала вся Святая Гора.

Иеромонах из Святого Павла отец Андрей (впоследствии игумен монастыря святого Павла) был его послушником. Он пришел к нему, чтобы упражняться в умной молитве. Я порадовался за отца Андрея, что он имел такого учителя. Я удостоился видеть отца Герасима еще два-три раза, и его духовность глубоко поразила меня.

Он был изящен, но с простотой, которая всегда сопровождает жизнь по Богу. Его же научная подготовка была очевидной. Он вел себя очень непринужденно, в каком бы окружении не оказывался. Его серьезность и рассудительность обнаруживали высочайший духовный уровень. Во время оккупации Священный Кинот пригласил его в Карею в качестве переводчика, так как он учился в Швейцарии.

Во время нашей с ним встречи в тот день я, хотя и имел очень мало опыта в отношении монашеской жизни, заметил нечто, что даже несведущему в монашестве было невозможно не заметить: по нему было видно, что он имел очень хорошее руководство в начале своего отречения от мира. Его покойный старец — отец Калинник, видно, с большим старанием поработал над его душей и характером. Хорошо «выделанный» монах показывает себя и в манере разговора, и даже в том, куда он посмотрит и куда сядет.

В старце Герасиме сиял аристократический, хорошо выписанный образ. Да помянет он нас в своих молитвах.

Пустыня святого Василия в то время была наполнена аскетами. Конечно, у них не было образованности отца Герасима, однако, они были монахами высокой добродетели. В одной каливе, расположенной возле келии благоговейнейшего монаха отца Дамаскина Матфэоса, безмолвствовал отец Херувим. Он жил в пустыне свыше пятидесяти лет. Оставшись один, он избрал себе в спутники покой, заботясь о «страже ума».

Он был высокий и худощавый, с белой бородой и светлым лицом. Каждый раз, когда, бывало, встречаешь его, видишь, что руки у него скрещены, а взгляд направлен вниз. Когда его спрашивали о чем-нибудь, он отвечал немногословно, а в дороге на приветствие воздавал небольшим поклоном. Последнее показывало, что он никогда не прекращал умного труда трезвения и молитвы. Молчаливый и неразговорчивый, он жил вне мира сего. Даже самому простому наблюдателю сразу становилось понятно, что отец Херувим — исихаст Святого Василия — уже сейчас принадлежит жизни, которая за гробом, — жизни Света.

Имя и образ жизни этого пустынника родили во мне глубочайшее желание подражать ему. Однако из-за того, что я видел себя неспособным стяжать его духовные дарования, то попросил своего старца, чтобы он в священное время моего пострижения дал мне по крайней мере его имя. Я верил, что таким образом я смогу иметь пожизненную связь с этой незабываемой личностью…

В другой каливе безмолвствовал отец Иона, румын, вместе со своим рассудительным послушником, отцом Макарием. Отец Иона владел ремеслом собирать часы и всевозможные механизмы.

Кириакон скита, относящийся сейчас к каливе отца Герасима, к которому я ходил, освящен в честь Василия Великого. Предание гласит, что основателями скита были монахи-василиане, которые пришли из Каппадокии и принесли с собой главу Святого Отца.

Отец Герасим был родом из Фессалии и подвизался сначала в обители Фламуриу, возле Волоса. Когда он был еще диаконом, то, движимый ревностью к внутренней аскетической жизни, оставил этот монастырь и пришел сюда, в пустыню. Он тесно связался с исихастом старцем Калинником Катунакиотом. От него он научился методу умной молитвы и пытался подражать ему. Все мы верили, что отец Герасим верно шел по следам своего учителя, старца Калинника.

Он был невысок ростом, но гигант духом. Тощий, похожий на скелет, с редкой бородкой, простой и исполненный любви. Он имел много точек соприкосновения с нашей общиной. Своего замечательного послушника, отца Максима, он посвятил во все вопросы мистической жизни. Творения Святых Отцов, «Добротолюбие», были его ежедневным наслаждением.

Когда я пришел к нему, то обнаружил старца сидящим возле камина в своей маленькой каливе с низкими дверями и крохотными келиями, и читающим «Добротолюбие». Он принял меня с особой радостью. Мы сели вместе возле камина, который ненасытно поглощал кедровые дрова (зима была холодной). Он принес мне горячего отвару из полыни, и мы начали беседу на его любимую тему — о частом Причащении. У него был богатый опыт, который позволял ему говорить на эту обширную тему часами. Часто он говорил мне со слезами: «Как много теряют отцы от того, что живут далеко от Святой Чаши! Каждый день они имеют перед собой Христа, Который приносит Себя им, а они отрекаются от Его приношения.»

— Давай посмотрим, — сказал он мне, — что говорят по этому поводу Святые Отцы.

Мы читали из «Эвергетиноса», «Добротолюбия», из святого Никодима, из святого Макария Коринфского. Он привел мне также мнение первых великих Отцов. Наша беседа продолжалась более четырех часов. Его голос имел примечательную чистоту и ясность. Таким образом он помог и мне понять цену того, чтобы причащаться, если можно, и каждый день.

Его послушник, отец Максим, сидел, скрестив ноги на полу, и слушал в молчании. Снаружи завывал северный ветер, предвещая метель. А мы вокруг камина, при свете и в тепле, не замечали, как проходило время. Теплая и сердечная беседа все не заканчивалась. Время вечерни уже давным-давно прошло.

— Давай теперь почитаем вечерню, — сказал отец Герасим. — Только здесь, потому что из-за непогоды невозможно пойти в кириакон. Холод пронизывающий.

Не спеша, благоговейно и по аскетическому чину прочитали мы вечерню, затем богородичный канон дня.

Как только закончили, отец Герасим говорит:

— Подошла ночь. Давай сразу же прочитаем повечерье.

Однако мы еще не ужинали.

После повечерья и Акафиста Божией Матери, который всегда сопровождает повечерье почти на всей Горе, мы сели немного отдохнуть. Я подумал, что пора уже ложиться, потому что вскоре должна была начаться утренняя служба. Однако у отца Герасима на уме, кажется, был другой план. Он говорит нам:

— Что нам ложиться спать? Не начать ли сразу же полунощницу и утреню?

Услышав это, я почувствовал некоторое затруднение, потому что был очень уставший. Однако это не имело никакого значения. Отец Герасим прежде, чем дать нам подумать, произнес возглас «Благословен Бог наш…», и мы начали читать полунощницу, а вслед за тем утреню.

Как только закончили часы, он говорит нам:

— Теперь потихоньку пойдем в церковь причастимся!

Было темно. Мы втроем отправились в темноту, держа один фонарь, под грозные завывания зимнего ветра. Вскоре мы достигли кириакона. Открыли двери и с благоговением зашли внутрь. Священное, неземное мгновение! Внутренне все мы были напряжены. Прочитали последование к Божественному причащению, прося Господа снизойти к нам…

Ты бо рекл еси, Владыко мой,

всяк ядый Мою Плоть,

и пияй Мою Кровь,

во Мне убо сей пребывает,

в нем же и Аз есмь…

Да убо не един пребуду

кроме Тебе Живодавца,

дыхания моего,

живота моего,

радования моего,

спасения миру.

Сего ради к Тебе приступих,

якоже зриши, со слезами…, -

раздавался под замерзшими куполами храма наш голос, полный надежды, боли и Божественной любви.

Вечери Твоея тайныя

днесь, Сыне Божий,

общника мя приими…

Отец Герасим приготовил на Святом Престоле Святые Дары и вскоре призвал нас из Царских врат:

— Со страхом Божиим, верою и любовью приступите.

Со страхом и невыразимой радостью причастились мы Пречистых Таинств. «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Мы прочитали благодарственные молитвы и затем вернулись в каливу. Начало уже рассветать.

Вокруг нас были убогость и простота: в храме, в образах аскетов, в смиренной каливе. Но внутри нас было неоценимое сокровище, неописуемое небесное богатство.

Тот вечер останется для меня незабываемым. Он был весь посвящен Богу. Его заполнили изучение Святых Отцов, молитва и богослужение. Его запечатлела награда Божественной любви, тайная и безсмертная Вечеря, священная и великая Пасха, которая есть Христос.

Так жил отец Герасим со своей общиной. Аскетическая жизнь, частое Божественное Причащение, покой, трезвение, умная молитва, жизнь, неразрывно соединенная со Христом.

Мы выпили горячего отвару, и я, поблагодарив этого святого человека, как на крыльях, отправился в свою каливу.

Когда я описал старцу и братьям все произошедшее, старец заметил мне:

— Чем больше ты будешь вырастать и стяжать смирение, тем больше Христос будет открываться тебе. Итак, нужны терпение в трудностях и смиренный помысел.

Другим великим подвижником той эпохи в Святом Василии был отец Леонтий, который жил вместе со своим послушником, отцом Даниилом. Отец Леонтий, на протяжении многих лет занимавшийся в Америке большой торговлей, оставил все и пришел вместе со своим служащим на Святую Гору, где они оба стали монахами.

Когда я только пришел на Святую Гору, он жил в одной из кафизм монастыря Симонопетра. Каждый раз, когда мы проплывали мимо на катере и видели его кафизму, нас посещало чувство благоговения к этому месту, в котором безмолвствовал отец Леонтий. Его слава как человека добродетельного и подвижника разошлась по всей Горе. Некогда его служащий, а теперь послушник отец Даниил, преданный своему старцу, свидетельствовал собой о качестве дерева, от которого происходил.

Позже мы встречали отца Леонтия в районе Катунак — слепого, но полного радости о своем испытании. Часто он говорил: «Теперь я лучше вижу, лучше чувствую. Бог дал мне более сильный свет, чем тот, который я видел, будучи в здравии». Его верный послушник, отец Даниил, ухаживал за ним, как истинное чадо за своим отцом. За свой уход он каждый день имел от своего старца тысячи молитв.

Своей духовной жизнью, которая еще больше продвинулась после слепоты, отец Леонтий опередил многих старых катунакиотов — так считали местные отцы. В историю Афона и особенно Катунак он вошел с эпитетом «отец Леонтий, слепой и добродетельный».

* * *

Здесь, в Святом Василии, произошел один из наиболее примечательных случаев святогорской жизни. Один старец принял к себе на послушание юношу. Старец сначала колебался, а затем удержал его.

Юноша начал с ревностью подвизаться, и старец, видя его стремление, помогал ему. Но вот однажды он заметил, что на шее послушника висят часы большой ценности на дорогой цепочке. Он выждал, пока пройдет немного времени, а затем, рассудив, что пришла подходящая минута, сказал ему:

— Что это такое, дитя мое, что висит у тебя на груди?

— Это золотые часы — память о моем отце. Это мое сокровище, — ответил взволнованный послушник.

— Э, дитя мое, нельзя быть монахом и иметь что-нибудь в память о своей семье, тем более золото!

Послушник растерялся.

— Если хочешь продолжать жить здесь, — продолжил старец, — ты должен разрушить этот памятный подарок, к которому так сильно привязалось твое сердце, и не иначе.

Послушник слушал его, окаменев.

— Для уничтожения часов используй вон ту большую ступу, каменную, — завершил старец и оставил послушника одного.

Нападение диавола, помыслы, душевная борьба — все вместе смешалось и начало немилосердно терзать юношу. Он боролся три дня и три ночи. «Я, — думал он, — от всего отрекся, раз и навсегда обрезал все связи с миром и своей семьей. Оставил только эти золотые часы своего отца. Что, нужно и их уничтожить?! И их растолочь в ступе отречения?! Так сурова монашеская жизнь?! Такой неотступный старец?! Пускай он лучше меня растолчет в ступе, чем я — свои часы…»

В его сердце происходила жестокая брань. С одной стороны, «гаваонитские» помыслы о мире, об обладании собственной вещью, помыслы непослушания, «стремления». С другой — помыслы Божии, помыслы отречения, послушания, «нестремления». Старец внимательно следил за этой битвой.

Когда наступил четвертый день, юноша взял часы, облобызал их, мужественно перекрестился и принял великое решение… Вот он бежит к старцу, чтобы не успеть передумать, и с радостью объявляет ему о своей победе:

— Старче, где ступа?

— Вон там, дитя мое.

На секунду он остановился, вспомнил своего отца и погладил отцовское сокровище, однако, затем смело принялся за исполнение своего намерения.

— Я сотру вас в порошок, — сказал он. — Христос хочет, чтобы мы были полностью отданы Ему. Он не хочет, чтобы мы были связаны с миром даже одной нитью, пусть эта нить будет и золотая.

Затем он решительным движением бросил часы в ступу и с упорством начал бить по ним пестом, будто бьет по своей собственной воле и по своему собственному сердцу! Когда он превратил их в безформенную груду деталей, старец, который внимательно следил за всей этой сценой, говорит ему:

— Теперь пойди и выброси все это в пропасть.

Тот быстро побежал и выбросил в пропасть остатки часов, закрыв глаза, чтобы случайно не увидеть, куда они упали, и чтобы в будущем искуситель не безпокоил его помыслами. Таким образом, он с радостью возвратился победителем.

— Теперь, дитя мое, ты подходишь для монаха, — сказал ему его мудрый старец.

И тот со слезами на глазах сделал поклон, взял у него благословение и поблагодарил его за то, что он дал ему удобный случай быть испытанным и победоносно завершить брань.