Наш старец имел следующий обычай. Время от времени он посылал пустынникам еду в утешение. Один из братьев нашей общины, нагруженный «благословениями», отправлялся в пустыню.

С тех пор, как я поступил в нашу каливу, прошло достаточно времени, и вот однажды — в преддверии Рождества, — как помню, меня позвал старец и поручил мне исполнить это благодатное послушание. Безусловно, принимая такое решение, он, как всегда, провидел духовную пользу, которую я получу. Услышав о новом задании, я весь затрепетал от радости: «Благословите», — сказал я. Сделав поклон в нашей церкви и перед старцем, я взвалил на себя суму, взял посох и отправился на Карулю. Это было мое второе посещение ее. Здесь я не встречу ни бегущих вод, ни плодоносных деревьев, ни зеленых лесов, ни обильной растительности, как в других районах освященной Горы.

Пустыня была скалистой, с крутыми ущельями, отвесными скалами, которые образовывали пропасти и спускались в море. Лишь изредка встречались миртовые деревья, дубы и кусты, в которых некоторые виды птиц находили себе жилище и выводили птенцов, услаждая это пустынное место своим щебетом.

Перед тем, как взойти на вершину, на которой располагалась калива Воскресения, я зашел в пещеру, в которой находилась часовня Богородицы. Ее икона, написанная в русском стиле, благословляла всех проходящих здесь. Я хотел зажечь лампадку, но кто-то уже опередил меня.

По дороге мне встречалось множество отцов: молчаливых, с опущенными глазами. Мы обменивались приветствием «Благословите — Господь благословит», и они продолжали свой путь, всецело погруженные в трезвение, которого они не оставляли ни во время пути, ни во время занятия рукоделием, ни днем, ни ночью. «Больше всего полюбите молчание», — слышали они, как взывает к ним учитель аскетической жизни Исаак Сирин. Молчание — трезвение — молитва.

Район, который называется пустыней, начинается с Малой Святой Анны. В первой каливе, которую я встретил на своем пути, жил старец Герасим Песнописец. Я постучал в калитку и подождал. Старец открыл мне и принял меня с радушием и своей замечательной улыбкой. Я приложился к иконам в его храме, посвященном святому Предтече. Здесь все было просто, бедно, незатейливо. Он угостил меня лукумом и дождевой водой из своей цистерны. Этот пустынный район был «сух и безводен», и отцы собирали дождевую воду в цистерны.

Затем он провел меня в свою мастерскую, которая одновременно была и келией. Мое внимание привлекла жесткая деревянная кровать с истертой постелью на ней — обычное ложе монахов, для «упокоения». Через узкое окно на стол с книгами, бумагой и другими письменными принадлежностями падал слабый свет. Эти принадлежности он использовал, чтобы записывать свои поэтические вдохновения, которые стали настоящим сокровищем гимнологии нашей Церкви.

— Здесь я работаю, — сказал он мне, — и здесь отдыхаю.

— Мне очень бы хотелось, старче, узнать подробнее, как вы работаете, однако мне не позволяет время. Надеюсь, что в другой раз мне представится удобный случай к этому.

Я поблагодарил его, взял у него благословение и продолжил свой путь. Справа я оставил скалу с каливой Воскресения, в которой жил великий духовник, отец Савва.

Об этом необычайном человеке я написал в шестом томе из серии «Современные святогорские образы». Слева я различил каливы приснопамятных духовников Григория и Козьмы. Я находился в районе, где жили святые. Мою душу охватил страх, какая-то странная ностальгия по эпохе святых монахов. Как мне хотелось бы жить среди таких героев, таких духовных гигантов!

Немного ниже каливы отца Герасима жил в глубокой старости благодатный старец Авимелех. Благороднейший и сладкоречивый, он принял меня и провел в свою каливу. Я много слышал об этом человеке. И теперь, с нашим знакомством, пришел час удостовериться во всем, что о нем говорили, лично.

Мы сели, и он, не глядя на меня, начал говорить о монашеской жизни, как будто к этому его подталкивала какая-та внутренняя необходимость. Явными были зрелость его мыслей и его духовность. Помню, во время той незабываемой встречи речь шла о «чистоте ума». Это был настоящий отец-пустынник, непрестанно подвизавшийся подвигом внутреннего очищения.

Я подумал: блажен отец Мелхиседек — мой друг еще по Пиреям, — который монашествовал рядом с таким мужем. Отец Авимелех был знаком и сотрудничал со многими выдающимися духовными личностями своей эпохи — святой Нектарием, Пападиамантисом, Мораитидисом и другими.

Когда все мы, новоначальные монахи, встречались со старцем Авимелехом, то испытывали тайное желание достичь когда-нибудь высоты его жизни и умной молитвы. Однако для этого нужно было идти длинной, кровавой, полной терний дорогой.

Во время одной из наших с ним встреч я спросил его:

— Как ваши дела, старче?

И тот с отеческой любовью ответил мне двумя словами, которые заключали в себе всю философию трезвения.

— Мы, дитя мое, «ум храним». Следи и ты за тем, чтобы держать свой ум в чистоте.

С уважением я облобызал его руку и, воодушевившись, продолжил свой путь.

Большая община старца Фомы Золотника жила в своей каливе немного ниже.

Я уже проделал довольно длинный путь, когда слева показалась калива приснопамятного старца Даниила Смирнского. Биография этого монаха описана в четвертом томе «Современных святогорских образов». Отец Даниил, который был в это время старцем каливы, был его достойным чадом, отличавшимся многими дарованиями и строгим традиционным образом мысли.

На краю Катунак, за каливой братьев Даниилов, безмолвствовали монах по имени Анфим с двумя своими послушниками — Иоанном и Нифонтом. Первые годы своей монашеской жизни отец Анфим провел послушником в строгой Дионисиатской киновии, пребывание в которой стало для него подготовкой для ведения брани в пустыне.

Отца Анфима я охарактеризовал бы как подлинного исихаста. Он имел все признаки монаха-исихаста. Его послушники во всем следовали ему. Это была благодатная община. Труд, молчание и молитва.

Всеблагой Бог даровал мне множество удобных случаев познакомиться с отцом Анфимом. Главным образом благодаря тому, что у нашей каливы были тесные связи с ним. Несмотря на свою серьезность и строгость он просто общался с самым меньшим новоначальным. Его слова были исполнены любви.

В каливе у них был маленький балкон, выходивший на Карулю. Там, сидя на аскетических деревянных скамьях, мы углублялись в «яже по Богу» философию, которую скрывает в себе монашеская жизнь. Я наслаждался этими часами. Моя душа не могла насытиться общением с этим благодатным человеком, и, когда мой старец посылал меня к пустынникам, я всегда пользовался случаем и заходил к отцу Анфиму.

Один раз я постучал в его дверь, но не получил ответа. Я подумал, что жалко уходить, раз уж пришел сюда, да и дверь была не заперта. Я осторожно толкнул ее и увидел изумительную картину: старец Анфим был погружен в молитву. Держа в руках трехсотенные четки, он опирался на «ленивое дерево». Он мне показался вознесенным и светлым. Он не заметил моего присутствия. С еще большей осторожностью я прошел внутрь и сел на балконе (где мы обычно беседовали), чтобы подождать, пока он закончит свое тайное и святое собеседование с Богом…

Когда он вдруг увидел меня, удивился. Затем сел рядом, и мы начали беседу. Он говорил мне о ценности молитвы — в связи с тем, что я только что видел. Главной идеей того, что он говорил, было следующее: «Молитва Иисусова обожает человека, тогда как молитва к Божией Матери готовит его к обожению». Как ценный вклад, вышедший из его освященных уст, удержал это я в себе, и теперь, через много лет, удостаиваюсь передавать его новоначальным монахам нашей эпохи, которые, думаю, имеют меньше тех возможностей, которые были у нас — старших, — почему и спрос с нас будет намного больше.

В старце Анфиме находила подтверждение та истина, что, когда Дух Святой обитает в душе человека, Он делает ее благородной, тонкой, с возвышенным отношением к другим. Приведу несколько случаев. Однажды, когда я с другими братьями посетили старца, разразился ливень. Дождь закончился, и мы должны были идти. Отец Анфим изъявил желание проводить нас. Он шел впереди, чтобы показывать нам тропинку, которую я, конечно же, знал. Из последующего мы поняли, что он хотел сделать нечто другое. Своим аскетическим посохом он бил направо и налево по веткам кустов, отряхивая капли дождя, которые остались сверху, чтобы нам таким образом не промокнуть. Благородный жест очищенного сердца.

В другой раз, когда я пришел в каливу старца Анфима, там случилось быть старцу Дионисию Катунакиоту, старцу Антонию Мустакасу и гимнографу старцу Герасиму Микраяннитису. Все трое отличались своими широкими познаниями — не только теоретическими, но и практическими.

Для меня это был удобный случай увидеть, какими должны быть встречи отцов пустыни. Я наблюдал, что обсуждают и как ведут себя по отношению друг к другу духовные отцы. Большое впечатление на меня произвели уступчивость и уважение каждого к мыслям и мнению других.

Их беседа длилась долго и была исключительной как в отношении обсуждаемых тем, так и в смысле их отношения друг к другу. Действительно, среди них чувствовалось присутствие Божие. В конце они с подобающим почтением попрощались друг с другом. Старец Дионисий, уходя, сказал:

— Сегодня мы еще раз прочувствовали на себе любовь отцов.

Во время другого моего посещения произошло нечто очень поучительное для нас, монахов. Я застал старца Анфима сидящим на кухне возле печки. Побеседовав со мной немного, в какой-то момент он говорит мне радостно, в присутствии своего послушника отца Иоанна: «Отец Иоанн сильный монах, за исключением, разве что тех случаев, когда его старец делает ошибку и наступает ему на хвост. Тогда он начинает кричать, как кот, и я тогда не знаю, что мне делать. Однако, надеюсь, что после того, как он помяукает, повозмущается и успокоится, он будет терпеть, когда я снова наступлю ему на хвост. И это будет знаком того, что он начал становится настоящим монахом».

Отец Иоанн, со склоненной головой, слушал все, что говорил ему старец, повторяя: «Благослови, старче, вашими молитвами я исправлюсь». Это настолько подействовало на меня, что я взял свою котомку и, плача, ушел исполнять свое послушание…

Главная часть Катунак была за каливой старца Анфима — в широкой балке, на склонах которой находились каливы исихастов. Один подвижник был лучше другого. Истинные подвижники духа. Каждая калива скрывала в себе святого. Каждый раз, когда я проходил этими местами, мне казалось, что жив еще старец Калинник.

Духовной ареной этого великого аскета была одна исихастская калива, в которой теперь продолжает свою суровую аскетическую брань его послушник, старец Христодул из Лимни на острове Эвбея. Старцу Калиннику посвящен третий том из серии «Современные святогорские образы».

В ту эпоху здесь первенствовал старец Рафаил. Он жил в одной небольшой каливе, которая постепенно переходила в пещеру. Не нужно много рассказывать об этом старце, достаточно было на него посмотреть и понаблюдать за ним. Его слова, движения, ответы на вопросы, которые он давал со всегда склоненной головой — все это исчерпывающе говорило само за себя. На нем лежала глубокая печать великого подвижника. Он следовал путем своих предшественников, исихастов Калинника и Герасима. Собеседование с Богом напитало его до самых его основ и преобразило в оневеществившегося монаха. Он имел обычай говорить себе: «Душе, то, что здесь — преходяще, а то, что там — вечно». Теперь он пребывает на небе. Да будут с нами его молитвы и предстательство.

Калива отца Никифора и его избранной общины — немного выше «Достойно есть» и других калив — скрывала в себе настоящих монахов-подвижников.

Особенно незабываемым останется для меня отец Стахий. Впервые я познакомился с ним в нашей каливе, и произошло это следующим образом. Однажды утром у калитки зазвенел колокольчик. Открывать пошел отец Григорий. Я хотел посмотреть, кто пришел, но никого не увидел. Я стоял на первой террасе сада. Отойдя немного в сторону, я увидел монаха, который стоял как вкопанный. Со скрещенными руками, со склоненной головой — он неподвижно чего-то ждал. Вскоре возвратился отец Григорий и наполнил его котомку едой. И он, не проронив ни слова, сделал низкий поклон в знак признательности и удалился. Это была волнующая сцена, потрясшая мою душу. Я быстро побежал к старцу, чтобы побольше узнать об этом монахе.

— Отец Стахий, дитя мое, из Катунак. Он подвизается там вместе со своим старцем, прикованным к постели и почти парализованным. Уход за больным старцем отбирает все его время, так что у него не остается и минуты на рукоделие, чтобы было за что содержать и себя и старца. Таким образом, ради любви к больному он стал нищим, прося милостыню у отцов нашего скита. Он очень внимателен, благочестив и, прежде всего, смиренен. Он просит милостыню очень своеобразно. Он стучится в дверь и, не говоря ни слова, ожидает, пока другие окажут свою любовь. Получив вещественное «благословение», он удаляется, опять-таки в молчании, чтобы никого не безпокоить. У него очень тонкая душа. Он избегает утомлять других, пусть даже одним-единственным словом, Смирение, дитя мое, в высшей степени облагораживает душу. Отец Стахий хороший послушник. Ради любви к своему старцу он без всякого колебания идет просить милостыню. Это пример настоящего монаха. Он приблизился к жизни монахов, о которых мы читаем в Патерике. Таким же самым образом, когда нужно, он просит помощи и в других каливах нашего скита. Его подвиг взволновал всех отцов.

* * *

Все пути и тропинки, которые вели к «страшной» Каруле, отпечатались в моей памяти еще с первого моего посещения духовника, отца Христофора. Свой путь туда я проделывал со страхом и ужасом, опасаясь, чтобы случайно не сорваться и не упасть на эти суровые скалы, освященные, тем не менее, потом аскетов стольких веков. В какой-то момент я выходил на край огромной скалы, которая свысока круто спадала в море. С другой стороны начинались висячие ступеньки с цепями, которые вели к отцам западной Карули. Здесь, чтобы продвигаться, нужны были альпинистский опыт и умение. Я осторожно спускался, поражаясь самоотречению и чувству странничества тех орлов духа, которые на всю жизнь свили себе гнезда в этих скалах.

Сначала я остановился у старца Варфоломея в его келии, которая, как морская улитка, заползла и прицепилась к крутому обрыву. Он с радостью и улыбкой принял меня в своей маленькой каливе.

— Садись, — сказал он мне. — Я угощу тебя пустынническим настоем из полыни.

Однако у меня не было времени. Я оставил ему немного продуктов, чтобы ему было чем встретить Рождество и, хоть на один день, сменить свою аскетическую пищу — сухари.

— Это вам посылает мой старец в рождественское «благословение» — сказал я ему.

Затем я отправился в келию русского аскета Никона… Открылась дверь, и передо мной предстал этот замечательный человек. Он первым поклонился и сказал что-то по-русски. Я слушал его, ничего не понимая; смотрел на него и поражался. Вот, — думал я, — небесный человек, который все еще пребывает на земле! Сколько раз каждому из нас хотелось повстречаться с такими людьми! Я верю, что самое черствое, самое напоенное мирскими помыслами сердце не могло остаться безразличным к тому величию, которое являли дикость места и покой, безмятежность этих людей; которое раскрывало, смягчало, умиляло душу человека…

Убеленный сединами аскет, кажется, понял, какой общине я принадлежал, ибо из того, что он пытался мне сказать так, чтобы я понял, я услышал имя своего собрата отца Иоакима. Я открыл свою суму и передал ему то, что мой старец ему посылал. Он принял «благословение» с некоторым замешательством.

Когда я попросил у него какой-нибудь сосуд, чтобы положить туда немного варенья из айвы, которое мы варили в каливе, он отказался. Однако он уступил, когда я стал настаивать. Он принес мне глиняную тарелку. С первого взгляда было видно, что он много раз использовал ее, не моя, — на ней были остатки пищи! Какой-то момент я колебался, можно ли положить сюда варенье. Однако старец, поняв мое замешательство, заулыбался и сказал мне на ломаном греческом:

— Я пустынник; пустынник я.

Я наложил варенья на эту тарелку, которая у нас, обычных людей, вызывала чувство брезгливости. Я был взволнован строгостью, порабощенностью плоти и чувств пожилого аскета. Кто знает, как он использует это варенье — может, как древние аскеты, которые в свою еду наливали воду, чтобы еда утрачивала вкус. Таким образом они избегали того, чтобы услаждать свой вкус.

В порыве благоговения я сделал поклон, чтобы облобызать его ноги, однако он успел раньше меня. Одним незаметным движением он оказался передо мной коленопреклоненным, касаясь головой земли. Я услышал, как он шепчет: «Благодарю, благодарю…» Это был незабываемый пустынник — высший офицерский чин русской армии, знавший несколько языков, всесторонне образованный отец Никон.

Боже мой! Где сегодня такие люди, которые своей святой жизнью, своей сердечной молитвой и освящающим постом угождали бы Твоей воле, изгоняли бы бесов, приносили бы на землю Твое царство? Прости, Господи, духовную нищету нашей эпохи!

Погруженный в раздумья о тайнах, которые скрывают в себе души пустынников и их исихастская жизнь, я незаметно подошел к каливе нашего духовника, отца Христофора. Он и его послушник, отец Симеон, приняли меня и угостили вареным рисом. Отдохнув, я отправился дальше, чтобы навестить и других отцов, которые безмолвствовали в восточной Каруле.

Переход из западной в восточную Карулю более опасен. Их разделяет ущелье, глубокое и дикое, которое круто спускается в море. Аскеты еще в старые времена высекли в скале дорожку, по которой через это опасное место может пройти лишь один человек, да и то с большим трудом. Деревянная лестница с веревками и цепями привела меня к высеченному в скале проходу. Все это выглядело ужасно! Однако нужно было идти. Я держался за цепь, которую отцы прибили к скале большими гвоздями. Осторожно продвигаясь, я оказался у отверстия одной пещеры. Это была большая пещера — и в глубину, и в ширину. Здесь я почувствовал себя в безопасности.

В полусвете я постепенно начал различать в разных местах пещеры человеческие скелеты. Я подумал, что они принадлежат пустынникам, которые, распростертые или в сидячем положении, уснули сном смерти. По моему предположению, страшный для обычных людей час смерти застал этих преподобных монахов либо лежащими в ожидании этого часа, ибо они предвидели его, либо в обычном положении умной и непрерывной молитвы.

Мою душу охватил страх. По всей видимости, передо мной были освященные мощи пустынников, для которых эта пещера стала молчаливым свидетелем суровых духовных подвигов всей их жизни. Жизни, похожей на жизнь тех отцов, о которых мы читаем в святоотеческих книгах, которые скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли…, терпя недостатки, скорби, озлобления…, которых весь мир не был достоин.

Я с благоговением исследовал пещеру по всей ее глубине. Где-то на востоке, приблизительно в двадцати метрах от входа, я различил выступ, высеченный в скале. Я внимательно осмотрел его и с удивлением обнаружил, что сверху над ним сохранились остатки росписей. Да, не оставалось сомнения, что этот выступ аскеты, обитавшие в пещере, использовали в качестве Святого Престола. Здесь должна была совершаться Божественная Литургия. Я с волнением преклонил колени и со слезами облобызал его.

— Господи, где Ты удостоил меня очутиться!

Какая любовь, какой Божественный эрос пламенел в этой пустыне, по которой я теперь хожу, в этой пещере, в этих «сухих костях»! Кто способен познать это до конца? У кого хватит сил выразить степень этой любви?

Я еще раз посмотрел на кости аскетов, представил себе этих пустынников, представил себе, как они жили, сражаясь «против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего», ведя упорную брань и испытывая невыносимую ностальгию по небесной отчизне, живя с суровейшим самоотречением, в кровавом посте, в лишениях, внутри этой темной пещеры, с единственным утешением — светлым посещением Святого Духа. И теперь эти голые кости терпеливо ожидают своего второго рождения, своего воссоздания, когда прозвучит воскрешающая архангельская труба и будет услышано повеление, о котором пророчествовал пророк Иезекииль: «Кости сухие! слушайте слово Господне… вот, Я введу дух в вас… Тогда сказал Он мне: изреки пророчество духу, изреки пророчество, сын человеческий, и скажи духу: так говорит Господь Бог:… приди, дух, и дохни на этих убитых, и они оживут… И вошел в них дух, и они ожили, и стали на ноги свои — весьма, весьма великое полчище».

Я с благоговением приложился к некоторым костям и ушел с сердцем, полным благоговения и духовной радости.

Я побывал у многих аскетов, жизнь которых отличало одно общее свойство: они были настоящими монахами, настоящими аскетами. Среди них были отец Нил — пожилой русский исихаст, — совсем не знавший греческого языка, и, тоже русский, иеромонах Парфений. Я был наслышан о мудрости, святости и благородном происхождении последнего.

Когда он открыл мне калитку своей келии, я увидел его перед собой как символ победы над мирской славой и суетой. Аристократическая, благородная фигура, облаченная в порванную рясу!

Благодаря своему скудному греческому он узнал, откуда я. Затем он взял меня за руку и провел в свою маленькую церковь. Я недолго посидел с ним. Некоторые говорили, что, когда приближались к нему, чувствовали изумительное благоухание. Он вызывал к себе некое духовное влечение, являвшееся отблеском Божественной Благодати, обитавшей в его душе. Из того, что он мне рассказал, среди прочего я понял, что в Петербурге, будучи ребенком, он играл с нашим королем Георгием II.

За такой короткий промежуток времени невозможно было насытиться обществом этого человека — уважаемого старца Парфения. Безусловно, он должен был принадлежать первой десятке наиболее добродетельных мужей Афона своей эпохи. Однако мне нужно было уже уходить. Пора было возвращаться к духовнику, отцу Христофору, а оттуда в свою каливу. Я не решился повторить смелое прохождение через ужасный переход, несмотря на то, что этот путь был самым коротким. У меня остался еще страх после первой, и последней, попытки…

* * *

Мои планы изменились, когда мой духовник настоял, чтобы я остался на всенощном бдении в честь Рождества, потому что их церковка была посвящена Рождеству Христову. Мой старец заблаговременно дал мне благословение на подобные случаи.

На другой день, вместе с послушником духовника — отцом Симеоном, мы наводили в каливе порядок перед престольным праздником. Вечером со всей округи к нам начали сходиться аскеты, чтобы вместе отпраздновать Рождество Христово.

Сидя на небольшом балконе, я рассматривал пустынников, которые спускались со скал: одни по подвешенным лестницам, другие по цепям — друг за дружкой. Незабываемое зрелище! Молодые, среднего возраста, старички составляли золотую вереницу празднующих: со старыми испачканными котомками за плечами, в тысячу раз перештопанных подрясниках и рясах. Их лица были скромными и строгими. Они приветствовали друг друга низким поклоном и занимали свои места в маленькой церкви Рождества Господня.

«Эти люди — избранный народ Господень, возлюбленные дети Божии — те, кто сегодня вечером примет участие во всенощном бдении», — говорил я себе.

Зазвонили в небольшой колокол, и началась всенощная. Было очень холодно. Все были плотно закутаны в свои убогие рясы. Куколь не просто покрывал голову, но был надвинут на брови как можно ниже. Некоторые, как, например, отец Варфоломей и мой духовник, пели. Кто-то из младших был поставлен чтецом. Две-три лампадки и убогое паникадило со свечкой из чистого воска умилительно освещали темноту. Все было просто, без излишеств, аскетично.

Я почувствовал себя чужим и неподходящим к этому чистейшему окружению. Я был человек со множеством немощей и грехов, которые недавно сложил у ног своего духовника — во время первой своей исповеди. Однако я не был безразличным к тому, что происходило вокруг меня. Я жаждал узнать как можно больше об аскетах: как они бодрствуют на бдении, как молятся, как причащаются.

Алтарь маленького храма уходил в скалу. Главная часть храма выступала из полости скалы и достигала края выступа, за которым было уже море. По мере того, как шло всенощное бдение, холод становился все чувствительнее. Свистел ветер, тяжело вздыхали волны, безпощадно ударяя по скалам. Море было похоже на какого-то вечнодвижущегося, необузданного зверя…

Незабываемой для меня останется следующая сцена: один седой аскет, очень пожилой, не носил обуви. Он сильно замерз и поэтому закутал ноги в мешки. В какой-то момент он приблизился к небольшой печке и попытался согреть свои покрасневшие ноги. Однако, замешкавшись возле нее и погрузившись в молитву, он не заметил, как мешки вспыхнули и их охватило пламя! Мы, младшие, сразу же подбежали и потушили огонь. К счастью, на ногах старца не было ожогов.

Кроме нас, которые побежали, чтобы помочь старцу, другие отцы не сделали ни единого движения. Возможно, они даже не заметили произошедшего. Погруженные в поклонение Богу, они продолжали бдение со склоненными головами и с четками в руках, которые без устали трудились…

Закончилась утреня и началась Божественная Литургия. Время приближалось. Господь близ. Я видел, как множество глаз со слезным благоговением встречали Его. Некоторые были склонены настолько низко, что не было видно их лиц.

— «Вонмем! Святая святым», — раздался возглас служащего.

С той минуты отцы один за другим по старшинству начали класть положенные поклоны прощения перед Богом и перед присутствующими братьями. На «Со страхом…» один за другим стали подходить к чаше, чтобы принять небесную Жемчужину.

Я горячо поблагодарил Господа за эту многоценную возможность увидеть и насладиться зрелищем того, как причащаются аскеты. Это было уникальное зрелище. Наконец, подошел и я — подобно «рабу», а не «сыну», как отцы.

Это небесное тайнодействие вскоре завершилось. Затем было предложено кофе. Прислуживая за угощением, я внимательно следил за аскетами и восхищался ими. Восхищался размеренностью, с которой совершались их движения, беседами, их поведением. Действительно, — думал я, — пустыня творит не только святых, но и дисциплинированных и совершенных людей.

После этого последовала трапеза. Немного риса и треска, которые послала наша калива, были праздничным рождественским угощением. Аскеты вкушали в молчании, слушая чтение. Их ум был предан слову Божию и молитве, а не еде. Никто не поднимал головы, чтобы посмотреть направо или налево. Всякий, кто заканчивал, ждал с терпением, опустив голову вниз. Кто знает, сколько времени они не пробовали трески!

После трапезы это благодатное сообщество разошлось. Больше я ни разу не удостаивался побывать на подобном праздничном собрании аскетов. Однако, то мое пребывание здесь стало причиной того, что я начал часто посещать Карулю. Позже я даже прожил здесь целых шесть месяцев. То был период моего духовного крещения, истинный дар Божий!