Я прихожу в себя и обнаруживаю, что спина у меня болит так, будто на ней вся Африка сплясала танец победы, лодыжка явно побывала в токарном станке, а левая рука повстречалась с молотком для мяса. Я открываю глаза; я лежу на полу, раскинув ноги, а надо мной склонилась Мо.

– Ты в порядке? – хрипло спрашивает она.

– У мертвых всё так болеть не должно, – ворчу я.

Я мучительно моргаю и пытаюсь понять, что случилось с ее рубашкой – выглядит так, будто в ней гнездилась семья хорьков.

– Тебя тварь дольше держала…

– Когда ты начал ее резать, – начинает она и замолкает, чтобы откашляться, – она меня отпустила. Встать сможешь? Ты включил свою штуковину, и тварь просто исчезла. Уползла под половицы и поблекла. Потом стала прозрачной – и пропала.

Я оглядываюсь. Я лежу в липкой черной луже, к счастью, не крови – точнее, не человеческой крови. Освещение нормальное для холла с одной энергосберегающей лампочкой, на стенах никаких щупалец.

– Телефон. – Опираюсь спиной на стену. – Я его выбросил…

Мо с трудом поднимается, хромает к входной двери и, нагнувшись, осторожно что-то поднимает.

– Ты об этом?

Она кладет телефон рядом со мной – точнее, обломки, которые когда-то им были.

– Черт. Я-то надеялся, что удастся вызвать сантехников.

– Когда поднимемся ко мне, ты мне всё объяснишь, – говорит Мо и замолкает. – Это безопасно?

Я пытаюсь рассмеяться, но меня останавливает острая боль в ребрах.

– Не думаю, что эта тварь скоро вернется: я ей собственный вектор от души попутал.

Мо отпирает внутреннюю дверь, и мы с трудом ковыляем на третий этаж. Там она открывает следующую дверь, и вот я уже валюсь на очередной пухлый диван с планеты Домовладельцев и кряхчу от боли. Мо запирает дверь на два оборота, задвигает засов, а потом падает в кресло напротив.

– Что это было? – спрашивает она, потирая горло.

– На профессиональном языке это называется «внеплановый прорыв реальности», если коротко – «Твою мать!»

– Да, но…

– Помнишь, о чем я говорил? Мы живем в космологической модели Эверетта-Уилера, где все возможные параллельные вселенные сосуществуют. Эта тварь – существо, которое кто-то призвал оттуда, чтобы… хм…

– Радикально приглушить нам метаболическую активность, – предполагает Мо.

– Ага, именно.

Я замолкаю и провожу инвентаризацию своих ребер, лодыжек и общего состояния сознания. Руки немного трясутся, из-за выброса адреналина меня знобит, но в целом я неплохо держу лицо. Хорошо.

– Ты вроде бы обещала мне кофе. – Я сажусь на диване. – Если скажешь, где…

– Кухня там.

Только теперь я замечаю позади себя столик-стойку и тесную кухонную нишу. Я шаркаю туда, кое-как включаю свет, проверяю, что в чайнике есть вода, и сыплю растворимый кофе из первой попавшейся банки.

– У меня шея болит, – жалуется Мо. – А много у вас происходит таких прорывов реальности?

– Это первый, который пришел за мной на дом, – честно отвечаю я (потому что Фред из бухгалтерии не считается).

– Ну, приятно хоть это.

Мо встает и куда-то уходит – видимо, в ванную; мне настолько нужна доза кофеина, что я даже не заметил. Пока чайник закипает, я нахожу пару кружек и молоко, а когда оборачиваюсь, она уже снова в кресле – и чистой футболке. Я наливаю в кружки кипяток.

– Молоко, сахара не надо. Ванная позади тебя, слева, – ненавязчиво сообщает она.

Плеснув в лицо водой, я снова сижу на диване, но уже с кружкой кофе, и все больше чувствую себя человеком разумным – ну как минимум неандертальцем.

– Как эта тварь оказалась здесь? – спрашивает Мо.

– Не знаю, и не уверен, что хочу знать.

– Правда? – хмурится она. – Беда ходит за тобой по пятам. Мы встретились в первый раз – и через час какие-то ближневосточные ублюдки запихивают меня в багажник, увозят на другой конец Санта-Круза, запирают в стенном шкафу и готовятся принести в жертву. Мы встретились во второй раз – и через час какой-то ночной кошмар с лишними щупальцами хватает меня в холле. – Она на минуту замолкает. – Не спорю, ты появляешься как раз вовремя, чтобы их остановить, но, учитывая прежнюю статистику, можно вывести корреляцию между твоими появлениями в моей жизни и жуткими происшествиями. Что ты на это скажешь?

– Что тут скажешь? – Я пожимаю плечами. – Можно вывести положительную корреляцию между ситуациями, когда мне поручают с тобой поговорить, и печальными для меня последствиями. Нет у меня дурной привычки приглашать на свидание третьим какой-то кошмар с лишними щупальцами, веришь? Это между прочим, – поспешно добавляю я.

– Ага. Ладно. Может, объяснишь мне тогда, что вообще происходит, мистер Шпион?

– Я не шпион! – обиженно возражаю я. – И ответ…

…находится прямо у меня под носом: меня настигает внезапное осознание.

– И? – не отступает Мо, заметив, что я вдруг замолчал.

– Парни, которые по официальной версии тебя не похищали, – морщусь, отпивая глоток кофе (я не привык к такой растворимой бурде), – и которые по официальной версии не обсуждали, как бы принести тебя в жертву. Расскажи мне все, что ты по официальной версии не рассказывала тем, кто тебя опрашивал. Всю правду, например.

– С чего ты взял, что я сказала не всю… – Она вдруг замолкает.

– С того, что ты боялась, что тебе никто не поверит. Боялась, что тебя примут за сумасшедшую. С того, что не было ни одного свидетеля, и вообще никто не хотел верить, что с тобой что-то случилось, потому что иначе им пришлось бы заполнять тучу бланков в трех экземплярах, а это было бы ужасно. С того, что ты этим уродам ничего не должна за то, что они тебе жизнь испоганили. – Я указываю рукой в сторону двери. – Я тебе верю. Я знаю, что дело нечисто. Если я смогу выяснить, в чем дело, то попробую их остановить. Этого тебе достаточно?

Мо кривится, лицо у нее при этом становится поразительно уродливым.

– Что тут скажешь?

– Много чего. Сама выбирай: если ты ничего мне не расскажешь, я не смогу разобраться в том, что происходит.

– После нашей встречи, – говорит она, отпив остывший кофе, – я пошла домой, решив, что все улажено. Что ты, или МИД, или кто-то еще устроит все так, чтобы я могла вернуться. Это ведь просто какая-то ошибка, правда? Мне выправят визу и разрешат поехать домой, и на этом проблемы закончатся.

Она снова отпивает кофе.

– Я пошла домой пешком. Мне нравилось в Санта-Крузе: там пешком можно дойти куда угодно. Можно не садиться за руль вообще, если принять, что выбраться в Сан-Франциско будет нелегкой задачей. Обдумывала проблему, которую хочу решить: как встроить мою метрику вероятностей в логику Демпстера-Шафера. В общем, я зашла в магазин, чтобы кое-что купить, и кого же я там вижу? Дэвида. То есть, мне показалось, что Дэвида. – Мо хмурится. – Я думала, что он осел где-то в восточных штатах, и видеться с ним мне не хотелось – в смысле, между нами и правда все было кончено.

– Что заставило тебя заподозрить, что это не твой бывший?

– Сначала ничего. Он просто повернулся ко мне от прилавка, улыбнулся и сказал: «Хочешь, подброшу тебя домой?» И я… ну…

– Итак, оно предложило подбросить тебя домой, – повторяю я.

– Что значит «оно»?

Я прикрываю глаза.

– Ты вляпалась в очень неприятное дерьмо. Предположим, что какой-то сукин сын хочет кого-то похитить. Нужно получить на жертву наводку, взять образцы – это не так-то просто, найти волосы или ногти в качестве образца ДНК недостаточно, но предположим, ему удалось и это. А потом он заклинает… кхм, генерирует векторное поле, ориентированное на параметры жертвы…

– Ладно-ладно, поверю на слово.

– Хорошо. Я тебе завтра пришлю ссылки на материалы об этом. Если коротко, то раньше такую штуку называли инкубом – демоническим любовником. Образ, которому жертва не будет сопротивляться, потому что не захочет сопротивляться. Это не настоящий демон, просто галлюцинация – что-то вроде сайта, сгенерированного адским ПО для работы с клиентами.

– Приманка?

– Совершенно верно. Приманка.

Я ставлю кружку с недопитым кофе на пол между ног. Мо встревоженно вздрагивает.

– Кажется, все было не так кончено, как я хотела бы думать.

– Я знаю, как это бывает, – вздыхаю я, вспоминая Мэйри.

– Ладно, – вскидывается она. – В общем, через минуту я уже сидела на заднем сидении «Линкольна», а какой-то бородатый мужик в индийском пиджаке тыкал мне в бок пистолетом. И сказал что-то вроде: «Великая честь выпала тебе, американская сучка». А я ему сказала: «Я не американка». Но он только фыркнул.

У нее дрожат руки: кофе проливается на пол.

– Он просто…

– Это не важно, что было дальше? – говорю я, чтобы отвести ее от болезненного воспоминания. Там, на материке, долго помнят обиды: какие-нибудь пуштуны до сих пор, наверное, готовятся отомстить за экспедицию лорда Эльфинстона.

– Вскоре мы выезжаем из города на трассу 1, а потом машина тормозит, и они вытаскивают меня и волокут к задней двери того дома. На водителе такая длинная мешковатая рубаха и штаны, как показывают по телевизору, чалма на голове и бородища. Они тащат меня через кухню, заталкивают в стенной шкаф с лампочкой и закрывают. Потом я слышу, как они сматывают ручки цепью. Потом приходит кто-то другой, и они разговаривают, а потом я слышу, как хлопает дверь. Тогда я вытащила мобильник и позвонила тебе.

– Ты слышала их разговор. О чем?

– Я… не слишком прислушивалась, – отвечает она и ставит чашку на пол; в ее блюдечке уже полно кофе. – По правде сказать, я боялась, что они меня изнасилуют. Очень боялась. Это ведь похищение, чего еще ждать? А когда этого не произошло, когда они стали разговаривать, мне стало даже хуже. Понимаешь? Просто сидишь и ждешь. Но у него – того, которого я не видела, – у него был низкий голос и акцент – мне показалось, что немецкий. Грубый, суровый, много шипящих. Ему приходилось по два раза повторять остальным, этим ближневосточным типам. Он им твердил: «Открывающему Пути нужна мудрость. Ему нужна информация». Кажется, один из восточных типов возражал, потому что через некоторое время послышался звук, как… – Она замолкает и сглатывает. – Как внизу. И больше я его не слышала.

– Пока не складывается… – качаю головой я, а потом поспешно добавляю: – Нет-нет, я не говорю, что ты ошиблась, просто не могу все увязать вместе. Моя проблема, не твоя.

Я допиваю кофе и морщусь, когда он врывается в желудок и укладывается там, как раскаленный слиток свинца.

– Похоже, они говорили о человеческой жертве. Это ритуал Жертвоприношения Знания. Ближневосточные типы. Инкуб. Немецкий акцент. Ты уверена, что немецкий?

– Да, – мрачно говорит Мо. – По крайней мере, мне кажется, что немецкий. Точно – среднеевропейский.

– Вот это очень странно.

Это меня отвлекает и запускает ход мысли прямиком в terra incognita, потому что в Германии нет подозреваемых в оккультной сфере; члены абверовской Розенберг-Группе и Общества Туле были «застрелены при попытке к бегству» в конце июня 1945-го. Охранники лагерей либо казнены, либо отсидели долгие сроки, их начальников из Аненербе тоже казнили: вся страна превратилась в оккультно-демилитаризованную зону. После того как ответ Третьего Рейха на Манхэттенский проект чуть не достиг цели, это оказалось практически единственное решение, которое Трумен, Сталин и Черчилль приняли единогласно – и теперешнее немецкое правительство не выказывает никакого желания снова вернуться на этот путь крови и безумия.

– Он потом еще говорил, – внезапно добавляет Мо.

– Да? О чем?

– Хотел вернуться домой, привести туда помощь, что-то вроде этого. Кажется.

Я резко поднимаюсь и морщусь, когда ребра напоминают, что быстро мне лучше не двигаться.

– Помощь. Он не уточнял какую?

Мо снова хмурится. Густые брови почти сливаются в одну полосу, как штормовой фронт.

– Он еще некоторое время говорил про Открывающего Пути. И странно говорил, будто имел в виду меня. Говорил, что помощь в борьбе против Дар аль-харба придет после обряда… м-м, «Распутывания корней Иг-Драсля»? А потом он «откроет Мост и приведет назад ледяных великанов». Он очень прочувствованно говорил о мосте, мосте в жизненное пространство. Он так это называл – «жизненное пространство». Это для тебя что-то значит?

– Приблизительно «твою ж мать».

Я смотрю, как она поднимает кружку с кофе и катает ее в ладонях.

– Это все?

– Все? Да. Я ждала, потом услышала, что они вышли, и позвонила тебе. Но я явно ошиблась, потому что в следующую минуту двери распахнулись, а тот, с пистолетом, вырвал у меня телефон и растоптал. Он был в ярости, но другой – тот, с акцентом…

Мо вдруг замолкает.

– Можешь его описать?

Она сглатывает.

– Это самое дикое. По голосу я вообразила кого-то вроде Шварценеггера в «Терминаторе», но ничего подобного. Просто четыре ближневосточных типа, и у одного из них… нет, лица вспомнить не могу. Только глаза. Они вроде как светились. Зеленым. Как стеклянные шарики. Будто у него там внутри извивались какие-то светящиеся червяки. Он… тот, с немецким акцентом и глазами… он страшно злился и орал на меня, и я очень испугалась, но они просто растоптали мой телефон, а потом снова меня заперли. Замотали дверцы цепью, да еще и придвинули стол или что-то другое. И я… черт. – Она допивает кофе. – Это был худший час в моей жизни. – Пауза. – Могло быть и хуже. – Пауза. – Они могли бы… – Пауза. – Ты мог бы не снять трубку. – Пауза. – Они могли бы меня не найти.

– Работа у нас такая, – говорю я с деланной легкостью, хотя чувствую себя совершенно иначе. – Когда полицейские тебя выводили, ты что-нибудь видела?

– Я не слишком осматривалась. – Голос у Мо дрожит. – Но слышала выстрелы. А потом будто целый взвод спецназа вломился в дом, высадил двери шкафа и направил на меня свои игрушки. Тебе когда-нибудь направляли в голову две штурмовые винтовки? Так близко, что можно заглянуть внутрь дула? И ты лежишь очень неподвижно и очень стараешься не выглядеть опасной. – Снова пауза. – Но потом один из главных понял – всего за три секунды – что я заложник, и они меня вывели через главную дверь. Всюду была кровь. И два тела, но среди них не было того парня со страшными глазами. Я бы его узнала. На стене были какие-то странные символы; она была беленая, а рисовали на ней какой-то густой черной краской или кровью, не знаю. Под ней стоял низкий столик с разбитым ноутбуком и еще какой-то техникой. Свечи. И сварочный генератор. Дико, ты сам, наверное, понимаешь, как дико это выглядело. А потом они меня увезли.

Дурное предчувствие становится сильнее. Точнее, у меня в голове уже не просто мигают красные лампочки – там по громкоговорителю объявляют трехминутное предупреждение.

– Можно позвонить с твоего телефона? – с тщательно вымеренной непринужденностью говорю я. – Думаю, нам все-таки понадобятся сантехники.

Благодаря чудесам матричного менеджмента, мой начальник отдела – Бриджет, она подписывает мои табели личной аттестации; Хэрриет – ее левая рука тьмы, она занимается административными вопросами вроде учебных курсов; но поскольку я поступил на действительную службу, Энди теперь мой руководитель по направлению, который несет полную ответственность за мои задания и эффективность их выполнения; Энглтон же – просто парень, личного секретаря которого я замещаю. Я решаю начать с самого низа цепочки субординации, сходу вешая на Хэрриет ярлык «оперативная катастрофа»: учтите, что эта женщина может выдать письменный выговор за растрату казенных средств, если ты выстрелишь серебряной пулей в вервольфа. В итоге я заключаю, что шансы выжить будут наибольшими, если отдаться на милость Энди.

А значит, нужно увидеться с ним как можно скорее – то есть, прямо с утра.

– Я на два слова, можно? – спрашиваю я, засунув голову в его кабинет без стука: красная лампочка над дверью все равно не горит.

Энди, развалившись в кресле, нянчит в руках разгоночную чашку кофе. Он поднимает бровь:

– А что с тобой?.. – Он тыкает пальцем в клавиатуру; читая электронную почту, поднимает и вторую бровь. – Ого. Это ты, значит, вчера ночью вызывал сантехников.

Я без разрешения сажусь на стул напротив его стола.

– Энглтон мне сказал раскрутить Мо после работы… – Тут я замечаю выражение его лица. – На информацию! Информацию, блин!

Энди прячется за чашкой кофе.

– Пожалуйста, продолжай, – тепло говорит он. – Это самое веселое, что ждет меня этим утром.

– Паршивое же у тебя намечается утро. Мы поужинали, а потом поехали к ней, чтобы осторожно обсудить, хм, не случившиеся в прошлом месяце события. И что-то ждало нас в холле.

– Что-то, – скептично повторяет он. – И ты поэтому вызвал сантехников?

Я зеваю: ночь выдалась долгая.

– Оно попыталось оторвать Мо голову, а у меня трещина в ребре. Если ты прочтешь этот чертов рапорт, узнаешь, что судмеды нашли в ковре; вряд ли пятна ихора когда-нибудь отстираются…

– Я прочту, – говорит Энди и отставляет кружку. – Сначала давай основное. Как ты с ним разобрался?

Я вытаскиваю обломки своего стандартного служебного КПК.

– Мне понадобится новый наладонник, этому кранты. Но учти, куда хуже пришлось этому злобному моллюску с Марса, который нас подстерег; я поднял звукорассеиватель на полную мощность и вогнал весь поток энтропии в широкий спектр ИК. Оно решило, что ему это не нравится, и развоплотилось, не задержавшись, чтобы закончить работу, – иначе сегодня утром ты наблюдал бы, как меня пытаются собрать с потолка и стен.

Я вздыхаю так глубоко, как только позволяет тугая повязка на ребрах.

– Но потом я все равно вытянул из Мо полную историю. Включая те детали, которые она никому не говорила из страха, что ей не поверят. И поэтому я вызвал сантехников. Видишь ли, американская полевая группа, которая ее освободила, забыла нам рассказать, что произошло. Главарь – какой-то араб с немецким акцентом, который говорил, что помощь в войне с Дар аль-харбом придет после того, как будут распутаны корни Иггдрасиля. Но его они не прикончили – или Мо не видела его тела. Шеф, у нас есть что-то по немецким террористическим группам, которые используют для одержания жертв акторную теорию Бекенштейна-Скиннера? Да вообще хоть что-то по любой немецкой террористической группе с оккультными технологиями, но младше Аненербе?

Энди смотрит на меня с каменным лицом.

– Жди здесь. Никуда не уходи.

Он нажимает кнопку (то есть включает над дверью красную лампочку «ВНИМАНИЕ: СЕКРЕТНАЯ РАБОТА: НЕ ВХОДИТЬ»), а потом встает и быстро уходит.

Я сижу и рассеянно рассматриваю каморку Энди. Тут нет ничего особенного: казенный письменный стол (поцарапанный), одно компьютерное кресло (потертое), два офисных стула для посетителей (б/у), один книжный шкаф и сейф для секретных документов (фактически стальной шкафчик со стальной дверцей и замком). Его компьютеру лет пять, на экране – закрытый паролем скринсейвер, на столе чисто – ни одной бумажки. По сути, если бы не старый сейф и отсутствие бумаг, можно было бы принять комнату за кабинет менеджера среднего звена в любой поиздержавшейся корпорации Соединенного королевства.

Я откидываюсь на спинку стула и разглядываю капельки казенной краски на матовом стекле в высоком окне, когда открывается дверь. Входит Энди, следом за ним – Дерек, а потом – чертова бабушка! – Энглтон. Я окружен.

– Вот он, – говорит Энди.

Энглтон занимает кресло Энди за столом – привилегия старшего инквизитора, – а Энди усаживается рядом со мной. Дерек замирает по стойке «вольно» у двери, будто на случай, если я решу сбежать. У него в руках что-то вроде маленького чемоданчика, который он ставит у ног.

– Говорите, – бросает Энглтон.

– Я все сделал, как вы сказали. Мы с Мо разговаривали. На людях я держался незасекреченных тем, убедил ее рассказать мне все без утайки – не только официальную версию, – так что мы пошли к ней домой. В холле на нас напали. Потом она рассказала мне достаточно, чтобы я решил, что есть прямая и серьезная угроза ее жизни. Энди вам сказал что?..

Энглтон щелкает пальцами, и Дерек, который, как по мне, на услужливого лакея совсем не похож, покорно передает ему чемоданчик. Внутри обнаруживается маленькая механическая печатная машинка, в которую уже заправлены несколько листов бумаги. Энглтон вдумчиво печатает предложение, затем разворачивает машинку ко мне: на листе написано «СЕКРЕТНО: ОГР КАРМИН ГЕККОН», и у меня вдруг холодеет в животе.

– Прежде чем покинуть этот кабинет, вы запишете все, что помните о событиях прошлой ночи, – сухо говорит Энглтон. – Вы не выйдете отсюда, пока не закончите и не подпишете этот рапорт. Один из нас останется с вами до тех пор, пока работа не будет окончена, и заверит подписью тот факт, что это полная расшифровка ваших показаний, данных без свидетелей, не имеющих необходимого уровня доступа. Когда вы выйдете из этого кабинета, вы больше не увидите этот документ. Вам запрещается, повторяю, запрещается обсуждать события прошлой ночи с кем бы то ни было, кроме их участников и людей, присутствующих в этой комнате, не получив предварительно письменного разрешения от одного из нас. Это понятно?

– Уф, да. Вы все засекретили под кодом ОГР КАРМИН ГЕККОН, и мне запрещается обсуждать события с теми, у кого нет нужного уровня допуска. Но почему печатная машинка? Я бы мог послать рапорт по электронной почте…

Энглтон испепеляет меня взглядом:

– Перехват ван Эйка.

Он щелкает пальцами. «Но мы же в Прачечной, – хочу возразить я, – тут все здание защищено системой T.E.M.P.E.S.T.».

– Приступайте, Боб.

Я начинаю печатать.

– А где здесь клавиша Delete?.. Ой.

– Вы печатаете через копирку. Три экземпляра. Когда закончите, мы сожжем копирку. И ленту печатной машинки.

– Вы бы мне еще гусиное перо предложили: так было бы еще надежней, да?

Я сосредоточенно луплю по клавишам. Через пару минут Энглтон бесшумно встает и исчезает из комнаты. Я продолжаю лупить, временами ругаясь, когда палец попадает между клавиш и несколько букв одновременно застревает в каретке. Наконец я ставлю точку: одна страница плотного текста через один интервал, рапорт о событиях вчерашней ночи. Я подписываю каждый экземпляр и вручаю их Энди, тот подтверждает подпись, а потом аккуратно вкладывает их в папку с желто-черной полосой и передает Дереку, который выписывает нам квитанции и молча уходит.

Энди обходит стол, потягивается, а затем смотрит на меня:

– Что же с тобой делать?

– А? Что не так?

Энди мрачен.

– Если бы я знал, что ты покажешь такой дар к тому, чтобы ворошить грязь…

– Это старая хакерская привычка – с тех времен, когда меня еще не поймали… Слушай. Я вызвал сантехников потому, что имел причины опасаться, что жизни Мо – профессора О’Брайен – грозит серьезная опасность. Мне что, лучше было этого не делать?

– Нет, – вздыхает он и на миг кажется старым. – Ты правильно сделал. Просто счет за сантехников придет на отдел. И нам в итоге придется сильно извиваться, если наиболее вероятный противник решит, что это подходящий момент, чтобы расширить свою маленькую империю. Как же нам этот счет провинтить мимо Хэрриет…

– Так просто скажи ей… ой.

– Ага, – кивает он. – Начинаешь понимать. А теперь – за работу. У тебя почтовый ящик наверняка лопается.

Когда в конце рабочего дня в комнату без стука входит Хэрриет, я все еще разгребаю почту. (На самом деле я по уши в статье из газеты «Санта-Круз Каунти Сэнтинел». Увлекательнейшее чтиво: «ДВОЕ ПОГИБШИХ. Версии: убийство или самоубийство. Двое неопознанных мужчин, один из которых, вероятно, является гражданином Саудовской Аравии, обнаружены в частном доме около Дэвенпорта. На стенах дома были замечены нарисованные кровью оккультные символы. Полиция подозревает связь с наркобизнесом».)

– О, Боб, – со зловещей нежностью воркует Хэрриет. – Тебя-то я и ищу!

– Чем могу помочь?

Она наклоняется над моим столом:

– Как я понимаю, вчера ты вызывал сантехников. Я знаю, что ты сейчас назначен младшим секретарем Энглтона: это не оперативная должность, которая не позволяет тебе инициировать зачистку подобного рода. Тебе наверняка известно, что сантехнический бюджет распределяется по отделам, и его использование требует письменного разрешения от начальника отдела. Ты не получил разрешения у Бриджет и, как ни странно, не обращался за ним ко мне. – Она улыбается с холодным безразличием. – Не хочешь объясниться?

– Не могу, – отвечаю я.

– Поня-атно, – тянет Хэрриет, нависая надо мной и едва сдерживая ярость. – Ты хоть понимаешь, что вчера наказал наш рабочий бюджет на семь тысяч фунтов? Тут требуются серьезные основания, и тебе, Роберт Говард, придется предоставить их ревизионной комиссии в следующем месяце. Посчитаем, – цедит она, перелистывая бумаги, которые для всего мира выглядят обычными коммерческими счетами, – чистка холла в доме профессора О’Брайен, проверка ее квартиры на наличие слушателей и деятелей, переселение профессора О’Брайен на конспиративную квартиру, вооруженный эскорт, расходы на медицинское обслуживание. Да что ты вообще устроил?

– Не могу тебе сказать.

– Нет, ты мне скажешь! Это, кстати, приказ. – Ну просто сама непринужденность. – Ты мне все письменно расскажешь, опишешь, что там случилось вчера ночью, и объяснишь, почему я не должна покрыть расходы из твоего оклада…

– Хэрриет.

Мы оборачиваемся. Дверь в кабинет Энглтона открыта нараспашку. Интересно, как долго он там стоит.

– У тебя нет допуска к этой информации, – говорит он. – Оставь эту тему. Это приказ.

Дверь закрывается. Секунду Хэрриет стоит неподвижно и жует воздух, будто лишилась дара речи. Эту картину я стараюсь запомнить получше, чтобы потом наслаждаться ею в грустные минуты.

– Не думай, что я все так оставлю, – шипит она и уходит, хлопнув дверью.

«ДВОЕ ПОГИБШИХ». Ага. Аненербе. Общество Туле. Инкубы. Немецкий акцент. Открывающий Пути. Дважды «ага». Я подтягиваю терминал поближе, отсюда есть доступ только к открытым источникам и информации низкого допуска, но пора заняться серьезным сбором данных. Интересно… как же дружки Юсуфа Карадави и Мухабарат связаны с последним ночным кошмаром Третьего Рейха?

На следующий день я вхожу в кабинет и вижу, что за моим столом сидит Ник, перевозбужденный, как учитель-практикант. Это беспардонное нарушение моих планов, которые преимущественно касались того, чтобы выкатить пару патчей к системе безопасности нашего сервера и вытащить из него чертежи антикварного «Мемекса» Энглтона.

– Идем! Я должен тебе кое-что показать, – говорит Ник таким тоном, что сразу понятно: выбора у меня нет.

Он ведет меня наверх по незнакомой лестнице, укрытой толстым бутылочно-зеленым ковром, а потом по коридору с темными стенами и дубовыми панелями, как будто из солидного клуба 30-х, с той только разницей, что в тех клубах не было камер наблюдения и кодовых замков на дверях.

– Что это за место? – спрашиваю я.

– Раньше тут был офис директора, – объясняет он. – Когда у нас еще был директор.

Я даже не спрашиваю, что он хотел этим сказать. Ник останавливается у крепкой дубовой двери и набирает код.

– Прошу, – произносит он, как только дверь открывается.

Внутри большой стол для совещаний, а на нем современный – по меркам Прачечной – ноутбук. На полках позади него свалена куча электроники, а также несколько толстых книг в кожаных переплетах и всякое барахло вроде серебряных карандашей, банок с заплесневелой землей и – глазам не верю – полиграф. Входя, я замечаю, что дверная коробка слишком толстая, а в комнате нет окон.

– Тут все экранировано? – уточняю я.

Ник резко кивает:

– Верно подмечено, молодец! Теперь садись.

Я сажусь. На верхней полке стоит большой стеклянный колпак, а под ним ухмыляется человеческий череп. Я ухмыляюсь ему в ответ.

– Бедный Йорик.

– Продолжай в том же духе, и однажды, может быть, и твоя голова там будет, – улыбается Ник, а потом дверь открывается. – Ага. Энди.

– Зачем вы меня сюда привели? – спрашиваю я. – Вся эта возня в духе плаща и шпаги…

Энди бросает на стол передо мной толстую папку-регистратор.

– Читай и наслаждайся, – сухо говорит он. – Однажды и тебе, возможно, придется полагаться на эти инструкции.

Я открываю папку, и первый же лист сражает меня контрольным в голову: он гласит, по сути, что меня могут арестовать даже за то, что я подумаю о том, чтобы кому-то сообщить содержание следующей страницы. Я перехожу ко второй странице и читаю абзац, который в целом гласит: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Так что и эту страницу я переворачиваю, и наконец моему взору открывается титульный лист: «Руководство по проведению полевых антиоккультных операций». Ниже мелким шрифтом написано: «Утверждено отделом контроля качества», еще ниже – «Соответствует стандарту контроля качества номер BS5750». Меня передергивает.

– А с каких пор мы занялись мумификацией? – уточняю я.

– Бальзамирование… – хмурится на миг Энди. – А, ты имеешь в виду контроль качества… – Он замолкает и откашливается. – Однажды такое чувство юмора доведет тебя до беды, Боб.

– Спасибо за предупреждение, – говорю я, мрачно глядя на руководство. – Дай угадаю. Мне нужно действовать, как ты говорил раньше, по инструкции. По этой инструкции, так? Почему же мне ее не выдали перед полетом в Санта-Круз?

Энди подтаскивает ко мне стул и плюхается на него.

– Потому что официально в Санта-Крузе не было полевой операции, – добродушно объясняет он. – Это была разовая акция по сбору информации из открытого источника. На операции требуется разрешение на уровне директора. А на такие акции – нет.

Я кладу папку на стол:

– Бриджет как-то с этим связана?

– Косвенно.

Со своего места у двери фыркает Ник:

– Это они задницу свою прикрывают. Это должен был быть просто разговор без всяких рисков. А это — инструкции, по которым нужно действовать, когда тебе прикажут сунуть голову в пасть льву. Ну или в задницу – и посчитать геморройные шишки.

Я оглядываюсь на него.

– Вы меня решили на операцию отправить? Премного благодарен, просто умираю от счастья.

Энди косится на Ника:

– А он начинает понимать.

– Профессора О’Брайен вы тоже собираетесь в это втравить? – уточняю я. – Это ведь ей грозит непосредственная угроза. Верно?

– В общем, – говорит Энди, переводя взгляд с меня на Ника и обратно, – ты теперь на действительной полевой службе, так что должен это руководство выучить от корки до корки и сверху донизу. Но ты прав, сейчас мы его тебе выдали из-за позавчерашних событий. Но кто еще связан с делом, я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть.

– Тут возникает осложнение, – отзываюсь я. – Не знаю, стоит ли это сейчас обсуждать, но, если я промолчу и ошибусь… в общем, как я понимаю, опасность грозит Мо, ей нужна защита. Верно? Я-то могу как-то приспособиться к тому, что на меня капают слюнями твари, у которых щупалец больше, чем мозгов, но в ее служебные обязанности это не входит, так? И за ее безопасность отвечаете вы. Если вы меня посадили учить правила боевого взаимодействия и если это имеет отношение к ней, то, когда начнется стрельба…

Энди кивает. Это плохой знак, когда твой начальник начинает кивать, прежде чем ты успеваешь договорить предложение до конца.

– Я твои опасения полностью разделяю. И да, согласен, возникают осложнения. Но не совсем те, о которых ты думаешь, – говорит он, наклоняется вперед и соединяет пальцы пирамидкой, уперев локти в стол; пирамидка кренится под опасным с архитектурной точки зрения углом. – Возможно, мы смогли бы защищать ее бесконечно долго, если упаковать ее в программу защиты свидетелей и поселить в одном из наших режимных объектов. Тут вопросов нет: если ее никто не может ни увидеть, ни найти, никто на нее не сможет и напасть – если вынести за скобки то, что они, скорее всего, смогут ее найти, поскольку получили образцы, чтобы направить на нее инкуба. Меня тревожит, что такая позиция – защитная. Мы не знаем наверняка, против чего боремся, Боб, и это плохо.

Энди набирает в грудь воздуха, но Ник включается прежде, чем он успевает продолжить:

– Мы уже имели дело с иракскими шпионами, мальчик мой. И это на них не похоже.

– Уф, – выдыхаю я, не зная, что сказать. – Это ты о чем?

– Он о том, что у Мухабарата просто нет технологии вызова инкуба. Им не даются ритуалы воплощения, которые потом пачкают ковер докембрийской слизью. Им по силам только вызов и подчинение Стражей, ну и пытки в пределах разумного. Нет у них понимания геометрии фазового пространства, нет генераторов деревьев глубинной енохианской грамматики – по крайней мере, мы никаких таких кодов не видели. В случае нападений на Мо нельзя действовать исходя из догадок. Кто-то попытался ее похитить для своих неизвестных целей. Сейчас этот кто-то уже наверняка знает, что мы им заинтересовались. Логика подсказывает, что следующий его шаг – отступить и заняться тем, чем он занимался изначально, и это для нас чрезвычайно опасно, потому что если кто-то пытался ее выкрасть, этот кто-то, вероятнее всего, работает над оружием массового поражения. Нам критически необходимо вывести их на свет, и наживка у нас одна – профессор О’Брайен. Но если она узнает, что она – живец, то начнет оглядываться и высматривать акул, и это их вспугнет. Так что мы ставим тебя за ней присматривать, Боб. Ты смотришь за ней, мы смотрим за тобой. Когда клюнет, мы подсекаем. Тебе не нужно знать, как и когда, но полезно будет изучить это руководство, чтобы знать, как мы вообще готовим подобные операции. Ясно?

Я поворачиваюсь к Нику, который стоит с непривычно каменным лицом, меня он будто не видит вовсе, а глаза – как амбразуры.

– Мне это не нравится. Вот совсем не нравится.

– Нравиться и не должно, – спокойно говорит Энди. – Мы тебе говорим, что делать. Твоя задача – вообще, это должен тебе сообщить Энглтон сегодня вечером, но какого черта? – не спускать глаз с Мо. Остальное сделаем мы. Сейчас я хочу услышать от тебя только то, что ты будешь делать, что скажут.

– Это приказ? – напрягаюсь я.

– Уже да, – сообщает Ник.

Когда я приезжаю домой, получив инструктаж и упреждающий разнос от Энглтона, оказывается, что мой ключ не проворачивается в замке. Уже темно, идет дождь, так что я нажимаю кнопку звонка и не отпускаю, пока не открывается дверь. За ней стоит, положив руку на задвижку, Пинки.

– Ты там уснул, что ли? – возмущаюсь я.

– Это твои, как я понимаю, – говорит он, отступив на шаг, и протягивает мне связку новых блестящих ключей. При этом Пинки позвякивает: на нем черные армейские ботинки, такие же штаны, что-то вроде кожаного жилета и столько цепей, что хватит на средней руки тюрьму. – Я сегодня иду в клуб.

– А с чего вдруг новые ключи?

Я закрываю дверь, стряхиваю с волос капли дождя, снимаю пальто и пытаюсь найти свободный крючок.

– Замки сегодня сменили, – небрежно сообщает Пинки, – служебный приказ, судя по всему.

У порога появился новый половичок. Присмотревшись, я замечаю вышитые по краю серебристые буковки.

– Пришли, проверили дом на слушателей и деятелей, обновили заклятья на всех окнах, дверях и даже на печной трубе. Не знаешь случайно, почему это вдруг?

– Ну да, – ворчу я и иду на кухню, протиснувшись мимо чьих-то видавших виды чемоданов, выставленных посреди прихожей.

– И к нам кое-кого подселили, – добавляет Пинки. – Кстати, Мэйри опять свалила, но на этот раз сказала, что окончательно переезжает в Оранжевый дом.

– Угу.

Давай сыпь мне соль на рану. Я заглядываю в чайник, а потом сую нос в свой шкафчик, чтобы проверить, если в доме что-то более съедобное, чем моментальная вермишель в пакете.

– Зато новая соседка тебе, наверное, понравится, – продолжает Пинки. – Она помогает Брейну жарить яйца в ближнем подвале – на этот раз он решил применить высокоинтенсивный ультразвук.

Обнаруживаются мгновенная вермишель и засохший магазинный корж для пиццы. В холодильнике есть сыр и томатный соус, а также свиная сарделька, которую можно порезать и бросить сверху, так что я включаю электрогриль.

– Есть газеты? – спрашиваю я.

– Газеты? Зачем?

– Нужно забронировать авиабилеты. Улетаю на неделю в понедельник, а уже среда.

– А куда? В интересное место?

– В Амстердам.

– Клево!

На хлебной доске лежат меховые наручники. Пинки берет их, придирчиво рассматривает, а затем начинает полировать о рулон бумажных полотенец.

– Отрываться будешь?

– Нужно кое-что уточнить в Ост-Индийском доме. И в подвале Рейксмюсеума.

– «Уточнить». – Он закатывает глаза и закрепляет наручники в клипсе на поясе. – Какое унылое применение для выходных в Амстердаме!

Я его игнорирую. Режу сардельку и рассыпаю кусочки по своей многострадальной недопицце. И тут открывается дверь в подвал.

– Кто тут говорит про Амстердам?.. Эй, а ты что здесь делаешь?

Я роняю нож.

– Мо? А что ты?..

– Боб? Вы что, знакомы?

– Извини, ты не могла бы отодвинуться, мне нужно пройти…

Когда в кухне собираются четверо, она уже выглядит уютной, если не сказать «тесной». Я кладу пиццу на гриль и снова включаю чайник.

– Кто тебя сюда поселил? – спрашиваю я у Мо.

– Сантехники… Они сказали, что это защищенный дом, – отвечает она, потирая крыло носа, а потом подозрительно смотрит на меня. – Что происходит?

– Это и вправду безопасный дом, – медленно произношу я. – Он в списке Прачечной.

– Девушка Боба только что съехала в четвертый раз, – услужливо объясняет Пинки. – Наверное, они подумали, что комната не должна пустовать.

– Ну это уже ни в какие ворота!

Мо отодвигает стул и садится спиной к стене, скрестив на груди руки.

– Ребят? – говорю я. – Вы не могли бы прогуляться?

– Легко, – фыркает Брейн и снова исчезает в подвале.

– Я знал, что вы друг другу понравитесь! – улыбается Пинки и поспешно ретируется.

Через минуту хлопает входная дверь. Мо сверлит меня инквизиторским взглядом.

– Ты здесь живешь? С этими двумя?

– Да, – отвечаю я, поглядывая на пиццу. – Они в целом не опасны, за исключением моментов, когда каждый вечер пытаются захватить мир.

– Пытаются… что? – перепрашивает она, но потом замолкает. – Вот этот. Как его? Пинки? Он пошел в клуб?

– Да, но он никогда никого домой не приводит, – объясняю я. – Они с Брейном вместе уже… ну, столько, сколько я их знаю.

Я вижу, как у нее над головой зажигается лампочка: не всем сразу становится ясно, что связывает Пинки и Брейна.

– Брейн не любит громкие тусовки. А Пинки – гуляка, кожа-да-латекс. Пару раз в месяц, когда приходит правильная фаза луны, у него на ладонях вырастает шерсть и он превращается в дикого медведя с маниакальным желанием погудеть в Сохо. Брейн на это не обращает внимания. Они как будто очень давно женаты. И раз в год Пинки вытаскивает Брейна на гей-прайд, чтобы не потерять его допуски.

– Понятно. – Мо немного расслабляется, но выглядит озадаченной. – Я думала, за гомосексуальность из секретных служб выгоняют.

– Раньше так и было. Говорили, мол, это тебя делает неблагонадежным. Но это чушь, потому что именно такая практика их и сделала уязвимыми для шантажа. Так что теперь просто настаивают на открытости – идея в том, что шантажировать тебя можно, только если тебе есть что скрывать. Поэтому Брейн берет отгул на время прайда, чтобы не потерять допуски.

– Ох… сдаюсь, – улыбается она, но улыбка тут же меркнет. – Мне еще нужно вещи перевезти. Квартиру разбирают, но у меня ничего особенно и не было: большая часть мебели все еще болтается где-то в грузовом контейнере посреди Атлантического океана… Так почему вдруг Амстердам, Боб?

Я отвлекаюсь, чтобы потыкать вилкой пиццу: сыр наверху уже начал плавиться.

– Я кое-что начал раскапывать, – говорю я и морщусь: ребра пронзает острая боль. – О том, что ты тогда говорила. Тебе никто ничего не сказал?

– Нет, – отвечает она с искренним недоумением.

– Ну, тогда не удивляйся, если в течение пары дней Энди или Дерек зайдет за тобой и заставит подписать бумагу, по которой ты скорее горло себе перережешь, чем расскажешь об этом кому-то без соответствующего уровня допуска. Со мной так и поступили. В общем, подошли к делу серьезно.

– Какое облегчение! – с тяжелой иронией тянет она. – Тебе удалось что-нибудь узнать?

Сыр на пицце уже пузырится, и я убавляю температуру, чтобы она как следует прогрелась.

– Кофе?

– Чай, если есть.

– О’кей. Я кое-что почитал. И знаешь, то, что ты подслушала, – совершенно невозможно. Этого не могло случиться, потому что это запрещено.

– Запре… постой. – Мо хмурится. – Ты меня разыгрываешь?

– Неужели я бы пошел на такое?!

Похоже, вид оскорбленной невинности у меня вышел убедительно, поскольку она лукаво улыбается.

– Я бы не стала тебя недооценивать, Боб. Итак, что ты имел в виду под «запрещено»? Как твой профессор и наставник, я тебе приказываю отвечать без утайки.

– Но разве это не мне положено говорить: «Скажите, профессор»?

– Нет, это было бы пошлое клише, – отмахивается она. – Рассказывай. Что за паскудство тут творится? Почему кто-то или что-то пытается устроить мне острую метаболическую недостаточность, как только ты появляешься рядом?

– Началось все примерно в 1919-м, – начинаю я, бросая пакетики в надбитый чайник. – Тогда в Мюнхене барон фон Зеботтендорф основал Общество Туле. Члены этого общества были по большей части просто долбанутыми мистиками, но с напором и энергией: в частности, они глубоко ушли в масонский символизм и всякую посттеософскую муть о том, что истинными людьми являются только арийцы, а остальные – die Minderwertigen, неполноценные – высасывают из них силу и чистоту, а также бесценные телесные жидкости. Все это было бы не важно, если бы некоторые из этих умников не влезли по уши в баварскую политику, фрайкоры и тому подобное. Они перекрестно опылились с небольшим формированием под названием НСДАП, которым руководил отставной капрал и провокатор, которого Ландсвер отправил присматривать за ультраправыми движениями. Он много чего нахватался у Общества Туле и, когда добился, чего хотел, приказал начальнику своей личной охраны – парню по имени Генрих Гиммлер, еще одному одержимому оккультисту – поставить Вальтера Дарре, одного из протеже Альфреда Розенберга, во главе общества Аненербе. Изначально Аненербе было независимой организацией, но после 1934-го быстро превратилось в ответвление СС, своего рода оккультное КБ и колледж в одном флаконе. Тем временем гестапо с особой жестокостью занялось всеми непартийными оккультистами Третьего Рейха. Адольф хотел получить монополию на эзотерику, и он ее получил.

Я выключаю гриль.

– Все это не имело бы совершенно никакого значения, если бы какой-то безымянный гений в Аненербе не раскопал неопубликованный «Последний вопрос» Давида Гильберта. А оттуда уже было рукой подать до Ванзейской конференции.

– Гильберт, Ванзейская конференция… ничего не понимаю. Как вариационное исчисление связано с Ванзе?

– Вопрос неправильный, но правильный Гильберт. Речь не о двадцати трех нерешенных проблемах математики, а о его более поздней работе. Фокус в том, что незадолго до смерти в 1943-м Гильберт взялся за очень необычные идеи. Более или менее первым занялся функциональным анализом, изобрел Гильбертово пространство – это общеизвестно, – а в середине тридцатых работал над теорией доказательств, которая могла бы формально доказывать верность той или иной теоремы. Да, я знаю, что ее торпедировал Гедель в 1931-м. Но ты ведь знаешь, что Гильберт почти перестал публиковаться в тридцатых, а в сороковых не опубликовал ничего? И да, он прочел докторскую диссертацию Тьюринга. Схему рисовать надо? Нет? Хорошо.

Что до Ванзейской конференции, она прошла зимой 1941-го, и на ней были приняты меры к окончательному решению. Прежде смертоубийства происходили по большей части на местах: работали айнзацгруппы, мобильные подразделения, которые метались за линией фронта и устраивали массовые расстрелы. Именно члены отдела численного анализа Аненербе СС, основываясь на той неопубликованной работе Гильберта – он резко отказался с ними сотрудничать, как только понял, к чему идет дело, – подготовили почву для Ванзейского заклинания.

На Ванзейскую конференцию прибыли делегаты из двух десятков нацистских организаций и министерств. Там они распланировали организацию и реализацию окончательного решения. Аненербе выступила в качестве кукловода, используя Карла Адольфа Эйхмана – в то время начальника отдела IV B 4 гестапо, это что-то вроде нацистского аналога генерала Лесли Гровса. В Штатах генерал Гровс был офицером инженерного корпуса: он занимался организацией массовой инфраструктурной и логистической мобилизации, необходимой для Манхэттенского проекта. В Вене оберштурмбанфюрер Эйхман занимался обеспечением сырья для самого огромного некромантического ритуала в истории человечества.

Целью того, что в Аненербе называлось «Проект Ётунхейм», а все остальные зовут Ванзейским заклинанием, было (в современной терминологии) открытие врат четвертого класса – большого двустороннего моста в иную вселенную, откуда намного легче с точки зрения расчетов открывать врата обратно в нашу вселенную. Мост настолько широкий, чтобы проходили танки, бомбардировщики и субмарины. По буквам читается «ответный удар». Мы не до конца уверены в том, какими были их граничные требования и что именно должно было случиться в результате Ванзейского заклинания по изначальному плану, но они пошли на крайние меры: Ванзейское заклинание обошлось Рейху дороже, чем Манхэттенский проект обошелся США, и имел бы такие же или бо́льшие военно-стратегические последствия, если бы завершился успехом.

Разумеется, заклинание у них вышло умопомрачительно неоптимизированным: сейчас его можно было бы провести с бюджетом в миллион фунтов на оборудование и буквально парой жертвоприношений при наличии правильного понимания теории. Они попытались решить проблему грубой силой и не преуспели – особенно когда Союзники пронюхали об этом и разбомбили к чертовой матери большие накопители душ в Пенемюнде. Но не в этом суть. Они не преуспели, и всех этих смертей, десяти миллионов людей, которых они замучили в лагерях смерти ради своего некромантического заклятья, не хватило, чтобы вытащить их из петли.

– Это ужасно, – Мо ежится и встает, чтобы проверить чай. – Хм-м, нужно добавить молока. – Она опирается на кухонную стойку рядом со мной. – Не могу поверить, чтобы Гильберт добровольно сотрудничал с нацистами в таком проекте.

– Он и не сотрудничал. А когда Союзники все узнали, они чрезвычайно тщательно, хм, демилитаризовали Германию. По крайней мере, в оккультном поле. В живых не осталось никого из работников отдела численного анализа Аненербе СС: если их не прикончили отряды смерти УСО, это сделали УСС или НКВД. В этом суть Хельсинкского протокола: никто не был готов принимать систематическое истребление мирного населения как основу новой военной стратегии, особенно учитывая крайне неприятные и опасные эффекты оружия, над которым работали в Аненербе. Например, схлопывание ложного вакуума или приглашение в нашу вселенную значительно превосходящих человечество разумных созданий. Атомные бомбы и баллистические ракеты на этом фоне выглядели безобидно.

– Ох, – вздыхает Мо и некоторое время молчит. – Поэтому со мной произошло невозможное, так? Кажется, я начинаю понимать. Все чудесатее и чудесатее…

– Я лечу в Амстердам в следующий понедельник, раньше не было билетов, – медленно говорю я. – Не хочешь присоединиться?

Я чувствую себя полным дерьмом. Энди меня предупреждал, что так будет, а Энглтон разжевал для ясности, но это вообще не утешает, поскольку я рассказываю ей только половину причин, по которым еду в Амстердам, – ту половину, для которой у нее есть допуск.

– Под Рейксмюсеумом есть очень интересный подвал, – легко говорю я. – Он закрыт для просты… для граждан, которым не положено знать о Хельсинкском протоколе. Но фокус в том, что Голландия входит в ДВРС ЕС, договор по совместному проведению операций против паранормальных угроз. В США мне нельзя ехать по работе без специального приглашения, а вот Амстердам – наша вотчина. Пока все официально, и я поддерживаю контакт с местными спецслужбами, можно запрашивать поддержку и получать ее. И если я захочу поработать в подвальной библиотеке, что ж, это лучшее собрание памятных вещей и записей Аненербе отсюда и до самого Яд-Вашема.

– То есть, если тебя одолеет страстное желание полюбоваться работами старых мастеров, а потом ты на несколько часов исчезнешь за боковой дверью…

– Именно.

– Чушь собачья, Боб, – Мо хмурится. – Ты мне только что рассказывал про историю нацистских некромантов. Ты явно считаешь, что они как-то связаны с ближневосточными ребятами из Санта-Круза, как минимум тот, со странными глазами и немецким акцентом. Твои соседи мне только что рассказывали наперебой, насколько хорошо защищен этот дом и как только что обновили все поля. Если ты чего-то боишься, почему бы просто не посидеть здесь, не высовываясь?

– Ну, если не считать, что эти уроды зачем-то хотят тебя похитить, – пожимаю плечами я, – в их связи с нацистскими некромантами я не уверен. Слушай, есть и другие причины, о которых мне нельзя говорить, но сейчас Амстердам подходит больше – если мы хотим найти этих идиотов, прежде чем они опять попытаются тебя выкрасть.

Я выдвигаю поддон гриля и выкладываю свою недопиццу на тарелку.

– Хочешь кусочек?

– Да, спасибо.

Я разрезаю пиццу на две части, перекладываю кусок на другую тарелку и передаю ей.

– Зато есть связь между громилами, которые выкрали тебя в Санта-Крузе, и одним делом, за которым мой шеф следит уже несколько лет. Оказалось, что они связаны с Мухабаратом – иракской тайной полицией; тут уже вопрос о нераспространении оккультных вооружений: страна-изгой пытается наложить лапу на оружие, запрещенное по договору. Понимаешь? – Она кивает с набитым ртом. – И с этой точки зрения похищать тебя вполне осмысленно. Но я не понимаю, зачем жертвоприношение. Или покушение на убийство. В этом нет смысла, если речь только о краже технологий агентами Мухабарата. Они ребята жестокие, но не идиоты. – Я набираю полную грудь воздуха. – Нет, твоя беда как-то связана с наследием Аненербе СС. А это дерьмо глубокое и мутное. Не могу исключать, что Саддам Хусейн мог за такое взяться – иракская партия Баас откровенно выстроила свои спецслужбы по лекалам Третьего Рейха и к евреям относится соответственно, – но все равно это странно. Вот тот, одержимый, которого не оказалось в доме, когда его штурмовали спецназовцы Черной комнаты, он был связан с Мухабаратом, или кто-то из их подручных взялся за какую-то нацистскую магию смерти? Если так, то важно узнать, кто это, и ответ может найтись в подвалах Рейксмюсеума. И еще кое-что.

– Да? И что же?

Не могу посмотреть ей в глаза. Просто не могу.

– Шеф сказал, что ему интересно твое мнение. В неофициальном смысле.

Это полуправда. На самом деле я ей хочу сказать: «Они ищут тебя. Пока ты здесь, в убежище Прачечной, они до тебя не доберутся. Но если мы тебя проведем у них прямо под носом, посреди города, в котором, видимо, находится западноевропейская штаб-квартира Мухабарата, мы можем выманить их на свет. Заставить рискнуть и попробовать еще раз, но уже под прицелом пушек наших союзников. Будешь нашей приманкой, Мо?» Но я трус. Мне не хватает духу попросить ее стать наживкой. Так что я прикусываю язык и, чувствуя себя шестидюймовым карликом, воображаю, как одобрительно кивают Энди и Дерек, но от этого не легче.

– Если хватает внимательных глаз, любая проблема проясняется, – говорю я, возвращаясь к банальностям. – К тому же, город красивый. Можем вместе пойти и посмотреть на гравюры, например.

– Так ты девушку на свидание не зазовешь, – сообщает Мо, отрывая кусок недопиццы. – Но предположим, что гипотетически я очарована. Во сколько обойдется такая поездка?

– А это приятный сюрприз, – говорю я, допивая и отставляя чашку. – У нашей работы не много преимуществ, но одно из них заключается в том, что билеты очень дешевые. Судя по всему, у Прачечной какие-то договоренности с «Британскими авиалиниями». Нам нужно оплатить только аэропортовый сбор и счет в отеле. Знаешь в Амстердаме приличные гостиницы?