Три дня проскальзывают, как слайды в приемник «Мемекса». Мо поселилась в свободной комнате на втором этаже нашего дома как давнишний обитатель; она ведь защитилась всего несколько лет назад, так что, наверное, годы провела на таких общих квартирах. Я занимаюсь рутинной работой: чиню сломанные сервера, проверяю безопасность ПО отдела техобслуживания (две нелегальные установки «Сапера» и один MP3-плеер нужно удалить), а после обеда торчу в экранированном кабинете и зазубриваю библию оперативно-полевой работы. И стараюсь не думать, во что я втравил Мо. Я даже стараюсь вовсе с ней не видеться, тратя долгие вечерние часы на изучение эзотерических ограничений и мелких заклятий для координации совместных действий с местными спецслужбами. Я чувствую себя ужасно виноватым, хотя только исполняю приказы, а в итоге мне очень паршиво.

Ну, хотя бы Мэйри не пытается выйти на связь.

В воскресенье перед отъездом мне приходится остаться дома, чтобы упаковать вещи. Я в смятении стою над стопкой футболок и электрической зубной щеткой, когда кто-то стучит в дверь моей комнаты.

– Боб?

Я открываю.

– Мо?

Она нерешительно входит, быстро оглядывая спальню. Моя комната часто производит на людей особенное впечатление. И не обычным для холостяка бардаком и кучками одежды, которых в сборах стало только больше, а набитым до предела большим книжным шкафом и барахлом на стенах. Не у всех на стене висит анатомически правильный пластиковый скелет в масштабе 1: 1. И еще у меня стоит стол, собранный из кирпичиков «Лего», на котором тихонько переговариваются три полураспотрошенных компьютера.

– Собираешься? – спрашивает она и широко улыбается.

Она нарядилась явно для свидания с каким-то везучим ублюдком, а я тут стою, пытаясь вспомнить, когда в последний раз менял футболку, и готовлюсь к дружеской встрече с засохшим тостом и банкой консервированной фасоли. Но мое смущение длится недолго: ровно до того момента, как ее взгляд находит книжный шкаф. А потом…

– Это у тебя Кнут? – спрашивает Мо и тянется к верхней полке. – Погоди-ка… Том четвертый? Но он же только три тома опубликовал! Четвертый том ждут уже двадцать лет!

– Ага, – самодовольно киваю я: к кому бы она ни собралась на свидание, у него-то такого на полке точно не будет. – Мы – точнее, Черная комната – заключили с ним небольшой договор: он не публикует четвертый том «Искусства программирования», а они ему не устраивают острую метаболическую недостаточность. По крайней мере, открыто не публикует, потому что в нем есть теорема Тьюринга. Грамматика фазового сопряжения для экстрамерных призывов. Это очень ограниченный тираж – все экземпляры пронумерованы и засекречены.

– Вот это да… – она хмурится. – Можно я возьму? Почитать?

– Ты же теперь внутри – бери. Только не забудь где-нибудь в автобусе.

Она вытаскивает книгу, отодвигает в сторону гнездо мятых джинсов и садится на краешек кровати. В режиме «принарядиться» Мо выглядит как взрослый, дизайнерский вариант хиппи напополам с готом: черная бархатная юбка, серебряные браслеты, расшитый топ. Еще не осознанный закос под прерафаэлитов, но уже почти. Но в данный момент она полностью разрушает этот эффект, поскольку на сто процентов сосредоточилась на книге.

– Ух ты! – Глаза у нее горят. – Я просто хотела узнать, может, ты уже собрался? Но теперь я уже никуда не хочу ехать, я же ночь спать не буду!

– Только учти, что нам надо выйти не позже семи, – напоминаю я. – Заложим два часа на то, чтобы добраться до Лутона и зарегистрироваться…

– В самолете посплю, – говорит она, закрывает книгу и кладет рядом, но руку с обложки не убирает. – Я тебя давно не видела, Боб. Много дел?

– Ты себе даже не представляешь, – отвечаю я (настроить сканеры, которые будут проверять новостные ленты «Рейтер» и «Юнайдтед Пресс» и посылать мне извещение на пейджер, если во время моего отсутствия всплывет что-нибудь интересное; зубрить руководство по оперативно-полевой работе; мучиться нечистой совестью). – А у тебя?

– Столько всего свалено в архивах – поверить невозможно, – кривится она. – Я только читаю, читаю, читаю – до несварения желудка. Такая жалость, столько всего под спудом из-за Закона о государственной тайне!

– Ну да, – тут уже моя очередь скривиться. – В принципе я с тобой скорее согласен. На практике… как бы сказать. Это все может иметь последствия. Многоугольные твари живут на дне множества Мандельброта. Если с ним играть слишком долго, с тобой может случиться нечто очень неприятное. А ты же знаешь, на что способны студенты.

– Ну да. – Она встает и расправляет юбку одной рукой, не выпуская из другой книгу. – У тебя, наверное, больше опыта, чем у меня. Но ладно. – Она замолкает и смотрит на меня с легкой полуулыбкой. – Хотела спросить: ты уже поужинал?

Ой. Вдруг до меня дошло: какой же я тупой.

– Дай мне полчаса, – прошу я. Да где же я бросил ту рубашку? – Может, какое-нибудь место запало тебе в душу?

– Тут, на проспекте, есть кафешка, в которую я хотела заглянуть. Через полчаса?

– Внизу, – твердо обещаю я. – Через полчаса.

Она выскальзывает из моей комнаты, и я полминуты тупо смотрю на дверь, прежде чем опомниться и броситься на поиски какой-нибудь еще не окончательно потерявшей товарный вид одежды. Внезапно оказывается, что Мо со мной интересно, – и лучшего антидепрессанта ни один доктор не выпишет.

В чувство меня приводит писк будильника: восемь утра, снаружи еще темно, голова болит, и я необъяснимо счастлив для человека, который сегодня же вечером будет ловить на живца неведомого врага.

Я поспешно одеваюсь, хватаю сумки и, зевая во весь рот, скатываюсь вниз по лестнице. В кухне сидит Мо с красными глазами и кружкой кофе; в прихожей стоит большой потертый рюкзак.

– Всю ночь читала? – спрашиваю я; о книге она думала весь вечер, который в остальном выдался тихим и приятным.

– Вот. Угощайся, – она указывает на кофейник и зевает. – Это все ты виноват. – Я быстро кошусь на нее и успеваю заметить короткую усмешку. – Ты готов?

– После кофе. – Я наливаю себе чашку, добавляю молока, вздрагиваю, снова зеваю и принимаюсь пить. – Почему-то есть с утра не хочется.

– Думаю, в эту кафешку нужно еще раз зайти, – соглашается она. – Попробовать кускус…

Она еще раз отпивает из кружки, а я думаю, что утром, в джинсах и толстовке, без макияжа, она такая же красивая, как вчера вечером при полном параде. Ну, за исключением красных глаз.

– Паспорта взяли?

– Взяли. И билеты. Пошли?

– Пошли.

Через несколько часов мы вышли из зала прибытия в аэропорту Схипхол, доехали на электричке до центра Амстердама, потряслись в трамвае и заселились в претенциозный семейный отель, оформленный в соответствии с темой «холодных» и «горячих» философов: Мо заняла платоновский номер на верхнем этаже, а я – кантовский полуподвал. Даже салфетки (с портретом Гегеля) в столовой и те не уступают общему оформлению. Во второй половине дня мы идем по парку Вондела – между темно-зеленой травой и серым небом; с канала дует холодный ветер, и в первый раз с момента прилета я не чувствую в воздухе выхлопных газов. Ника и Алана, которые пасли нас от дома до аэропорта, а потом и в самолете, нигде не видно – как я понимаю, они в нашей команде наблюдения. Нехорошо показывать, что я их заметил, а сами они не пытались со мной заговорить. Насколько я могу судить, Мо ничего не заподозрила.

– Так где этот музей? – спрашивает она.

– Вон там. – На другом конце парка высокомерно дыбится к небу неоклассическое здание. – Давай зайдем и активируем наши пропуска в закрытую часть. Через час-другой попробуем найти какую-нибудь еду.

– Всего через час-другой?

– В Амстердаме рано закрывается все, кроме баров и кофешопов, – объясняю я. – Только не иди в кофешоп за кофе – засмеют. То, что у нас называется кафе, здесь – «Eethuis», а то, что здесь называется «Café», у нас зовется пабом. Ясно?

– Как белый день, – решительно кивает она. – Хорошо, что тут, кажется, все говорят по-английски.

– Это распространенный недуг, – говорю я, а потом добавляю: – Только не слишком расслабляйся. Это не явочная квартира.

Мо обдумывает мои слова, пока мы обходим покрытую патиной статую.

– Ты сюда не только в архив приехал, – наконец говорит она.

У меня холодеет в животе.

– Да, – признаюсь я. Этого момента я и боялся.

– Ну, надеюсь, – говорит она и неожиданно берет меня за руку, – ты готов к тому, что дерьмо влетит в вентилятор?

– Все вентофекальные узлы под наблюдением. Так они говорят.

– «Они», – Мо ёжится. – Это «они» все придумали?

Я оглядываюсь, незаметно присматриваясь к другим посетителям парка: пара пенсионеров, подросток на скейте – и все. Разумеется, это не значит, что нас не пасут – ворон, чью нервную систему подчинил себе демонический императив, маленький беспилотник с камерами в сотне метров над нами, – но с человеческими приемами хоть что-то можно сделать, в отличие от эзотерических или электронных.

– Они решительно не настроены позволить тем, кто за тобой следит, сказать: «На третий раз свезло», – пытаюсь объяснить я. – Это ловушка. Мы на дружественной территории, и, если кто-то попытается тебя похитить, – я не один занимаюсь твоим делом.

– Это очень мило.

Я резко смотрю на нее, но Мо изображает невинность: рассеянная ученая дама размышляет над теоремой и видеть не видит плотского мира и демонов из списка розыска Интерпола.

– Ты мне так и не рассказала про «Трешер», – замечаю я, когда мы переходим дорогу, направляясь к музею.

– О чем? О подлодке? Не думала, что тебе это интересно.

– Конечно, интересно, – говорю я и веду ее вдоль фасада, а не по лестнице к главному входу: мне нужен служебный.

– Я пошутила вообще-то, – улыбается она. – Хотела проверить, может, ты хоть так немного расслабишься. Вы, шпионы, такие сосредоточенные.

Между двумя цельными гранитными плитами в торце здания находится неприметная дверь. Я стучу трижды, и она автоматически открывается. (В потолок холла вмонтирована камера: незваным гостям тут не поздоровится.)

– Что это? – удивляется Мо. – Черт, я же никогда раньше не видела потайных дверей!

– Да нет, это просто служебный вход.

Мы идем дальше, к месту дежурного за поворотом.

– Говард и О’Брайен из Прачечной, – говорю я, положив ладонь на стойку.

В кабинке никого нет, но на стойке лежат два бейджа. Дверь впереди открывается.

– Добро пожаловать в Каталог, – говорит динамик за стойкой. – Пожалуйста, возьмите свои личные карточки и носите их всюду, за исключением открытой части музея.

Я беру обе и передаю одну Мо. После тщательного осмотра она спрашивает:

– Это чистое серебро? А что за язык? Точно не нидерландский.

– Скорее всего, индонезийский. Не спрашивай, просто надевай.

Свою я цепляю к поясу под подолом футболки – человеческой охране ее видеть необязательно.

– Идем?

– Да.

Подвалы под Рейксмюсеумом напоминают мне элитную версию Архива в Доме Дэнси – просторные беленые тоннели, кондиционированный воздух, полным-полно полок. Но есть и отличия: в Доме Дэнси хранятся обычно только файлы, а здесь – пластиковые и деревянные коробки с уликами, оставшимися от судебных процессов, пришедших на смену времени невиданных ужасов.

Собрание Аненербе СС находится в отдельном подвале за запертыми стальными дверями; одна из сотрудниц – без формы, в джинсах и свитере – ведет нас туда.

– Лучше не оставайтесь там надолго, – советует она. – У меня там мурашки по коже. Плохо спать будете.

– Мы справимся, – успокаиваю ее я.

Собрание Аненербе защищено, наверное, самыми мощными печатями и амулетами, какие только можно вообразить, – никому из его хранителей не хочется, чтобы какие-нибудь психи или неонацисты заполучили одну из находящихся здесь заряженных реликвий.

– Как скажете, – спокойно говорит она, но потом ее бровь чуть взлетает. – Сладких снов.

– А что именно мы ищем? – спрашивает Мо.

– Ну, для начала…

Я хлопаю в ладоши. Перед нами – коридор с пронумерованными комнатами по обеим сторонам. Пустой и хорошо освещенный, как лаборатория, из которой все сотрудники вышли на обед.

– Символы, нарисованные на стене дома в Санта-Крузе. Как думаешь, сможешь их узнать, если снова увидишь?

– Узнать? Я… наверное, – медленно произносит она. – Не хочу ничего обещать. Я тогда чуть с ума не сошла и не очень хорошо их рассмотрела.

– Это все равно больше, чем знаю я, а Черная комната нам даже открыточку не прислала. Поэтому мы здесь. Считай, что это опознание некромантии по фотороботу.

Я читаю табличку на ближайшей двери, а затем толчком открываю ее. Свет включается автоматически, и я замираю как вкопанный. Хорошо, что освещение такое яркое, потому что, если бы я увидел это в полумраке, сердце бы остановилось. А так оно просто сжалось.

Сразу за дверью стоит белый чугунный столик: плавные изогнутые линии, витой орнамент. Рядом три стула – тонкие, белые конструкции из распорок и гнутых секций. Я моргаю, потому что с ними что-то не так. Чем-то они мне напоминают картины Гигера и съемочную площадку «Чужого». А потом я понимаю, на что́ смотрю: спинки стульев – из сплетенных позвонков. Сами стулья собраны из резной кости – из берцовых костей мертвецов; орнамент на столике – узор человеческих ребер. Столешница сделана из полированных и подогнанных друг к другу лопаток. А зажигалка…

– Меня сейчас стошнит, – шепчет Мо; она побелела как полотно.

– Туалет в конце коридора, – выдавливаю я и сжимаю зубы.

Мо убегает, а я рассматриваю остальную комнату. «Они правы, – говорит тихий отстраненный голосок в моей голове, – есть вещи, о которых просто нельзя рассказывать широкой общественности». Даже если смотришь на Холокост с расстояния вытянутой руки со старой киноленты, он все равно столь чудовищен, что остался в коллективном бессознательном Запада жутким шрамом неистребимого зла, безумия неслыханных масштабов. Жутко до того, что некоторые даже берутся утверждать, будто ничего такого не было. Но это, это не опишешь словами: это полуночный кошмар глубоко больного разума.

В Освенциме были медицинские лаборатории. Некоторые из тамошних инструментов хранятся здесь. За медблоком прятались другие, более мрачные лаборатории, инструменты оттуда тоже здесь, – те, что не были уничтожены в соответствии с договором о сокращении вооружений.

На стойке за костяным гарнитуром выложены приборы, присоединенные к деревянному сидению с металлическими клипсами для рук и ног – электрический стул; в Аненербе проводили эксперименты по уничтожению человеческих душ, искали способ пролезть в картезианское бутылочное горлышко, чтобы истребить не только тела жертв, но даже информационное эхо их сознания. Только сложности с уничтожением душ в массовом порядке не позволили им заняться этим системно.

За душеедом стоит классическая средневековая «железная дева» – с той лишь разницей, что у заплечных дел мастеров Тридцатилетней войны не было возможности поиграть с алюминиевыми сплавами и гидравликой. Есть тут и другие устройства, созданные, чтобы калечить и убивать, причиняя максимальные страдания: одно из них – что-то среднее между печатным станком и стеклянной дыбой – словно явилось из ночных кошмаров Кафки.

Я понимаю, что они пытались генерировать боль. Они не просто убивали, но старались при этом причинить жертвам столько страданий, сколько может выдержать человеческое тело, выдавливали из них боль, мучили снова и снова, пока не закончится кровавый сок…

Я сижу, но не помню, как тут оказался. У меня кружится голова. Надо мной стоит Мо.

– Боб?

Я закрываю глаза и стараюсь контролировать дыхание.

– Боб?

– Сейчас, минуту, – слышу я собственный голос.

В комнате пахнет старым, мертвым ужасом – и мрачной злостью, словно пыточные инструменты лишь затаились и ждут своего часа. «Погодите, еще не конец», – говорят они. Я вздрагиваю, открываю глаза и пытаюсь встать.

– И этим… пользовались в Аненербе? – хрипло спрашивает Мо.

Я молча киваю, не рискуя полагаться на голос. Говорить я могу только через минуту.

– Секретный комплекс. За медблоком в Освенциме, там они экспериментировали с болью. Это называлось «альгемантия». Они забрали компьютер Цузе, Z-2, знаешь об этом? Якобы его разбомбили Союзники в Берлине. Так сказали самому Цузе, его тогда не было в городе. Но они его забрали… – Я сглатываю. – Он в соседней комнате.

– Компьютер? Не знала, что у них были компьютеры.

– Самые первые. Конрад Цузе собрал первый программируемый компьютер в 1940-м. Сам все изобретал: после войны основал компьютерную компанию «Цузе», в начале шестидесятых ее купил «Сименс». Он не был плохим человеком; когда он отказался сотрудничать, нацисты конфисковали его машину, взорвали дом, где он ее построил, и списали все на бомбардировку. Все ради каббалистических итераций – они ее воспроизвели в Собиборе, контакты спаяли из золота, полученного из зубов жертв. – Я встаю и шагаю к двери. – Я тебе покажу, но мы на самом деле не за этим… черт. Просто покажу.

В следующей комнате Каталога Катастрофы хранятся останки Z-2. До самого потолка тянутся старые девятнадцатимиллиметровые стойки; между передними панелями видны вакуумные трубки, циферблаты и датчики потребления электричества, штепсельные панели для загрузки программ в этого зверя. Все очень старомодное, пока не замечаешь принтер, спрятавшийся в темной нише в дальнем углу комнаты.

– Здесь они проводили расчеты фазовых состояний, которыми определялось расписание убийств, открывали и закрывали контур во времени в соответствии с приливами и отливами смерти. На этом компьютере они даже генерировали железнодорожное расписание, чтобы синхронизировать доставку жертв в пасть машины.

Я подхожу к принтеру, оглядываюсь и вижу, что Мо стоит позади.

– Этот принтер.

Это плоттер: приводы перемещают что-то вроде планшетки для доски Уиджа над листом… пергамента, если бы кожу взяли у коровы или овцы. Я сглатываю желчь.

– На нем выписывали геометрические кривые, чтобы открыть путь Дхо-Нха. Очень, очень продвинутая технология: первое настоящее использование компьютеров для магии в истории.

Мо отступает на шаг от машин. Лампы дневного света превращают ее лицо в белую маску.

– Зачем ты мне это показываешь?

– Схемы в следующей комнате.

Я иду за ней в коридор и беру под локоть, направляя к третьей камере – той, где начинается настоящий Каталог. Обычная комната, набитая картотечными ящиками, похожими на шкафчики в кабинете какого-нибудь архитектора, – широкие, неглубокие, приспособленные для хранения больших, плоских чертежей. Я выдвигаю ближайший ящик и показываю Мо его содержимое.

– Смотри. Видела что-то похожее?

Это очень тонкий пергамент, на котором синюшными чернилами выписано нечто среднее между пентаграммой, мандалой и электросхемой. В левом нижнем углу – аккуратная табличка, в которой инженерным почерком указано содержание чертежа. Если бы я не знал, для чего это все предназначалось, я бы сказал, что выглядит красиво. Я очень стараюсь не прикасаться к пергаменту.

– Это… да, – говорит она, а потом проводит пальцем по одной из кривых в дюйме над поверхностью чертежа. – Нет, не такой. Но похожий.

– Тут их еще несколько тысяч, – говорю я, пристально глядя ей в лицо. – Давай попробуем найти тот, который ты видела на стене дома?

Мо неохотно кивает.

– Мы не обязаны заниматься этим сию минуту, – признаюсь я. – Если хочешь выдохнуть, наверху есть кафе, можем сперва выпить там чашку кофе…

– Нет, – резко говорит она и добавляет после паузы: – Давай просто сделаем, и всё. – Она оглядывается и вздрагивает. – Не хочу оставаться тут дольше, чем нужно.

Примерно два часа спустя, когда Мо уже дошла до половины содержимого ящика номер пятьдесят два, просыпается мой пейджер. Сначала я в панике хватаюсь за пояс джинсов, но потом вытаскиваю чертову машинку. Мне написал один из новостных фильтров, которые я оставил на сервере дома: он нашел что-то интересное в бесконечном сетевом потоке. На экране мигают «УБИЙСТВО В РОТТЕРДАМЕ» и кодовый номер.

– Мне нужно наверх, – сообщаю я. – Ты тут побудешь сама минут двадцать?

Мо смотрит на меня запавшими глазами.

– Я, пожалуй, приму твое предложение насчет кофе, ладно?

– Конечно. Пока ничего?

– Ничего. – Она зевает, спохватывается и мотает головой. – Не могу сконцентрироваться. О боже, кофе. Я себе представить не могла, что может быть одновременно так страшно и скучно, хоть из кожи вон лезь.

Я удерживаюсь от того, чтобы обратить ее внимание на нечаянный каламбур, но отмечаю, сколько она успела просмотреть, – такими темпами мы можем проторчать тут еще неделю, если вдруг не повезет, – и закрываю ящик.

– Ладно. Перерыв.

Кофейня наверху приткнулась к сувенирной лавке музея. Беленые стены, аккуратные столики, рядом с кассой – стойка с печеньем и сладостями. Очень gezellig. К стене привалились несколько старых компьютеров с доступом в интернет для тех одержимых, которые не могут преодолеть свое пристрастие ради высокого искусства. Я усаживаюсь за один из них и начинаю скучный процесс входа на один из серверов Прачечной через три брандмауэра, два пароля, зашифрованный тоннель и проверку секретного ключа. В конце концов я вхожу на не совсем защищенную машину – Прачечная не подключает секретные сервера к общей сети ни под каким предлогом, – на которой запущен мой новостной фильтр. Он, в конце концов, ловит рыбку на мелководье у «Рейтер» и «Юнайтед Пресс», а не в морской бездне государственных тайн.

Так что же разбудило мой пейджер? Пока Мо пьет большую чашку мокко и рассматривает музейный флаер с рекламой ближайших мероприятий, я читаю любопытную новость из ленты «Ассошиэйтед пресс». ДВОЙНОЕ УБИЙСТВО В РОТТЕРДАМЕ (АП): Возле выгоревшего грузового контейнера в порту обнаружены два тела. Полиция подозревает расправу со стороны ОПГ. Кровь на контейнере, жертвы (ага, корреляция с закрытой информацией, что-то, пойманное на полицейском компьютере и недоступное в обычной сети). Один из убитых – известный неонацист, другой – гражданин Ирака, оба застрелены из одного и того же оружия. И это все? Я быстро отправляю электронное письмо с запросом о том, откуда и куда ехал этот грузовой контейнер, – на всякий случай…

Я качаю головой. Эта заметка дернула поплавок на фильтре потому, что скопление ключевых слов превысило заданный порог, а не потому, что тут наверняка что-то важное. Но что-то меня беспокоит: море рядом, кровь на стене, гражданин Ирака. Почему Роттердам? Конечно, это один из главных грузовых портов Европы. И до него отсюда меньше пятидесяти километров.

Никаких других важных новостей нет. Я выхожу из системы и встаю; пора выпить кофе и снова браться за работу.

Три часа спустя Мо говорит:

– Нашла.

Я отвлекаюсь от чтения рапорта.

– Точно?

– Наверняка.

Я встаю и подхожу к ней. Мо склонилась над открытым ящиком, вцепившись в него так, что на руках вздулись вены. Думаю, она бы дрожала, если бы не сжалась в комок. Я заглядываю ей через плечо. Да, геометрическая кривая что надо. Кстати, я подобные видел. Та схема, которую нам пытался показать доктор Фольман, – неужели это было всего несколько недель назад? – выглядела примерно так же. Но та должна была открыть ограниченный информационный канал в одно из инфернальных измерений. Я не могу сходу понять, куда направлена эта (пришлось бы забрать этот чертеж домой и посидеть над ним с транспортиром и калькулятором), но одного взгляда достаточно, чтобы определить, что это не просто звоночек в преисподнюю.

Вот тут – дифференциал функции тау, коэффициент изменения времени с ростом расстоянии по одному из планковских измерений. А вот здесь – предостережение: этот призыв нельзя проводить без клетки вокруг. (Хорошо, что наши условные обозначения и значки Аненербе происходят от одного и того же источника, иначе я бы ничего не понял.) А вот эта формула на удивление современная, какая-то кривая на плоскости комплексных чисел: каждая точка на ней – это другое множество Жюлиа. А вот тут в контур подключена человеческая жертва – через глазные яблоки, пока еще живая, для максимальной пропускной способности…

Секунду я моргаю, ослепленный злобным совершенством этого контура.

– Ты уверена, что это он? – невнятно спрашиваю я.

– Разумеется, уверена! – огрызается Мо. – Ты что, думаешь, я бы…

Она замолкает. Глубоко вздыхает. Тихонько бормочет что-то себе под нос, а потом спрашивает:

– А что это?

– Я не уверен на все сто, – говорю я, осторожно откладывая блокнот, и отодвигаюсь в сторону, чтобы посмотреть на чертеж под другим углом, – но это похоже на карту резонанса. Контур, созданный для настройки на другую вселенную. И эта похожа на нашу, более того, ошеломительно похожа: энергетический барьер, который нужно протуннелировать, чтобы дотянуться до нее, настолько высок, что без человеческой жертвы не обойтись.

– Человеческой жертвы?

– Чтобы поговорить с демоном, много энергии не нужно, – объясняю я. – Они в общем-то только и ждут, чтобы мы заговорили, по крайней мере, те, с кем люди чаще всего хотят пообщаться. Но они родом из очень дальних краев – из вселенных, очень слабо связанных с нашей. Информационный пробой не означает автоматические энергетические изменения в нашем мире; они прячутся в белом шуме. Но если мы попытаемся поговорить со вселенной поближе к нашей, придется преодолевать значительно больший потенциальный барьер – он, по сути, предотвращает нарушения причинно-следственных связей. Весь процесс опосредуется разумом – нужны наблюдатели, чтобы коллапсировать волновую функцию. Тут-то и нужна жертва: мы устраняем наблюдателя. Если все сделать правильно, это позволит нам поговорить с соседней вселенной, смежной с нашей настолько, что яма между ними меньше постоянной Планка.

– Ого. Значит, эта штука… – она указывает на карту, – это очень точное преобразование через множество Мандельброта. Которую вы, ребята, используете как отображение на континуум Линде, так? Почему же им просто не использовать n-мерную гомогенную матрицу перехода? Это интуитивно понятнее и очевиднее.

– Уф. – Даже в самые тяжелые минуты она умудряется меня удивлять. – Не знаю. Нужно, наверное, об этом почитать.

– Что ж, – говорит она и выглядит в этот момент так, будто ее любимый ученик только что завалил устный экзамен. – Эта схема очень похожа на ту, что я видела. Есть идеи, что делать дальше, умник?

– Да. Наверху есть ксерокс. Давай позовем дежурную и сделаем пару копий. А потом попросим кого-нибудь дома сравнить их с фотографиями грузового контейнера на месте убийства в Роттердаме. Если они похожи, у нас есть связь.

В нашем отеле есть бар и зал для завтрака, но нет ресторана; так что вполне естественно, что, сделав копии, мы возвращаемся домой, расходимся по номерам, чтобы передохнуть, а потом выходим в город, чтобы перекусить. (И, возможно, выпить по стаканчику. Несколько часов в жутком подвале наверняка принесут мне сегодня кошмары, и я удивлюсь, если Мо перенесла их лучше.) Полчаса я отмокаю в ванне с книгой под названием «Сюрреальное исчисление и топология континуумов Эверетта-Уилера» – хочу поднабраться забористых словечек для разговора за обедом, – потом вытираюсь, натягиваю чистые брюки и свободную рубашку и поднимаюсь в холл.

Мо ждет меня в баре с чашкой кофе и свежим выпуском «Геральд Трибьюн». Она нарядилась так же, как и в прошлый раз, когда мы выходили вечером в кафе. Мо складывает газету и кивает мне.

– Хочешь проверить тот индонезийский ресторанчик, мимо которого мы проходили? – спрашиваю я.

– Почему бы и нет. – Она быстро допивает кофе. – Там идет дождь?

– Вроде нет.

Она грациозно встает и надевает пальто.

– Пошли.

Приближается ночь, влажный вечерний ветер уже пробирает холодом. Я по-прежнему осторожно передвигаюсь по улицам – они тут не просто все едут не по той полосе, еще и проложили везде отдельные дорожки для велосипедов, хуже того, отдельные пути для трамваев, которые сплошь и рядом идут не в том направлении, что весь остальной поток. В итоге, чтобы перейти дорогу, приходится все время вертеть головой, и все равно меня чуть не задавила девушка на велосипеде без подсветки. Однако мы целыми и невредимыми добрались до трамвайной остановки, и Мо даже не смеялась надо мной открыто.

– Ты всегда такой дерганый?

– Только когда пытаюсь избежать встречи с кровожадными мопедами. Это наш трамвай?

Через две остановки мы выходим и направляемся к тому индонезийскому ресторанчику, который видели утром. У них находится свободный столик, и мы обедаем.

Я включаю звукопоглотитель на своем новом КПК, и Мо говорит, оторвавшись от шашлычка на палочке:

– Ты это и надеялся найти в музее?

Я поливаю сатэй ореховым соусом, прежде чем ответить:

– Скорее, надеялся это не найти.

Она сидит спиной к большому окну, и я хорошо вижу улицу у нее за плечом. Это важно, и я время от времени кошусь туда, потому что я на взводе – наши добрые похитители, похоже, берутся за работу с вечера, и, если отбросить мелочи, – это ловля на живца, и живец здесь Мо. Я снова перевожу на нее взгляд. Слишком красивая для приманки: обычно караси не носят вышитые топы и большие серебряные серьги и не улыбаются.

– С другой стороны, мы, по крайней мере, знаем, что имеем дело с силами крайне неприятными. А значит, «Кармин Геккон» может всерьез взяться за работу, а у нас есть зацепка.

– Если, конечно, они не выйдут на нас раньше, – говорит она и на миг мрачнеет. – Скажи правду, Боб.

Во рту у меня вдруг пересохло: этого момента я боялся даже больше, чем нашего открытия в подвале музея.

– Какую?

– Зачем им я?

Ах, эту правду. Я даже снова могу дышать.

– Твоя… работа. Исследования, которыми ты на самом деле занималась в Штатах.

– И это ты знаешь.

Она напряглась, и я думаю: «Сколько же у нас друг от друга секретов?»

– Энглтон рассказал. Черная комната нам сообщила, когда тебя депортировали. Не удивляйся так. Все теоретические работы по вероятностям – векторы удачи, квантификация судьбы, – это все засекречено, но не… нет, я имею в виду, что им, конечно, не нравится, как мы бегаем по их территории, но обмен информацией – это другое.

Я направляю на нее шашлычок и начинаю творчески выкручиваться:

– Подобные технологии – козырные карты в нашей игре. Ими играет Пентагон. Ими играем мы. Еще в паре стран есть оккультные подразделения, которые используют поля фатумно-механической запутанности. Но без обратной инженерии парни вроде Юсуфа Карадави наложить лапу на эту технологию не сумеют – скорее уж какая-нибудь ячейка ИРА завладеет технологией производства баллистических ракет. Правда, есть разница: чтобы соорудить баллистическую ракету, нужны куча авиакосмических инженеров, продвинутая электроника и заводы. А вот соорудить скалярное поле, которое локально вздернет коэффициенты вероятности, привязанные к наблюдателю в «Друге Вигнера», – например, чтобы позволить террористу-смертнику пройти через оцепление телохранителей, будто их там нет, – могут буквально два теоретика и пара полевых агентов. Оккультные вооружения намного проще выкрасть, чем инфраструктуру ВПК, если, конечно, есть люди, способные в них разобраться. Поскольку большинство неправительственных группировок полагаются на пушечное мясо, то есть людей настолько тупых, что они себе на костяшках набивают «мама» и «папа», чтобы копы сразу поняли, чьи они, обычно такой угрозы не возникает.

– Но, – говорит Мо, поднимает последний шашлычок и глотает нежное мясо, – на этот раз такая угроза есть.

Я замечаю движение за окном: знакомое лицо, едва заметное в темноте, на миг заглядывает внутрь, а потом проходит мимо.

– Ну да, – мычу я и чувствую себя очень виноватым.

– Так что твое начальство решило поводить меня по улицам, чтобы посмотреть, кто клюнет, а заодно и выследить группировку по данным из музейного подвала, – выпаливает она. – Сколько человек следит за нами, Боб?

– Сейчас как минимум один, – сердце мячиком скачет в грудной клетке. – Из тех, кого я знаю. Операция запланирована с полным покрытием от носа до хвоста, с дежурными при отеле и круглосуточным наблюдением за твоими перемещениями. Как для политиков, на которых может произойти покушение. Но террористов-смертников мы тут не ожидаем, – поспешно добавляю я.

Она тепло улыбается:

– Я так рада. Теперь-то я себя чувствую в полной безопасности!

– А какую альтернативу предложила бы ты? – кривлюсь я.

– Никакую, с точки зрения твоего шефа – как его зовут? Энглтон? Нет, не вижу альтернативы. – Рядом бесшумно возникает официант и убирает тарелки; Мо смотрит на меня с непроницаемым выражением лица. – А ты здесь зачем, Боб?

– Ну-у… – тяну я и замолкаю, чтобы привести мысли в порядок. – Потому что это мой провал. Меня включили, потому что я нарушил инструкции и не оставил тебя сушиться в Калифорнии, а потом я оказался рядом, когда дело приняло гнилой оборот, и вся эта история засекречена на идиотски высоком уровне, потому что управление проектами грызется с оперативным командованием…

– Я не об этом, – говорит Мо и на секунду замолкает. – Почему ты нарушил инструкции в Санта-Крузе? Я, конечно, не возражаю, но…

– Потому что, – отвечаю я, пристально разглядывая вино у себя в бокале, – ты мне нравишься. И я считаю, что бросать людей, которые тебе нравятся, в дерьмовой ситуации – некрасиво. Ну и я не очень исполнительно отношусь к работе. Непрофессионально, по шпионским меркам.

– Теперь у тебя более профессиональное отношение к работе? – спрашивает Мо, наклоняясь вперед.

– Да нет, – сглатываю я.

И тут что-то – нога – аккуратно поглаживает меня под столом по лодыжке, так что я чуть до потолка не прыгаю.

– Вот и хорошо, – улыбается она, а у меня в животе холодеет, но официант приносит крутую гору тарелок быстрей, чем я успеваю что-то сказать и опростоволоситься; мы просто смотрим друг на друга, пока он не уходит, а потом Мо добавляет: – Ненавижу, когда люди позволяют какому-то профессионализму стоять на пути реальной жизни.

Мы едим и болтаем о разных вещах и людях, причем не всегда в лицеприятной форме. Мо рассказывает, каково оказаться замужем за нью-йоркским адвокатом, и я искренне сочувствую, а она спрашивает, каково жить с маниакально-депрессивной чокнутой ведьмой, и тут выясняется, что она уже допросила Пинки и Брейна, потому что я вдруг начинаю описывать свои отношения с Мэйри с такой отстраненностью, будто это дела давно минувших дней и все давно закончилось. А Мо кивает и спрашивает, как же теперь себя вести, если я столкнусь с Мэйри в бухгалтерии, и в итоге разговор переходит на то, что если работаешь в Прачечной, то сплошь и рядом будешь попадать в неудобные ситуации: тут и ревизия скрепок, и внутренняя отчетность по всем статьям, и как я надеялся выбраться из-под каблука Бриджет, если переведусь на действительную службу, но не свезло. А Мо рассказывает про интриги и темные страсти борьбы за пожизненное профессорство на маленьких американских факультетах, и почему можно распрощаться с карьерой, если у тебя выходит слишком много публикаций – или слишком мало, – и про то, сколько способов самоуничтожения может изобрести бездетная супружеская пара из двух работающих людей, и подробности такие, что я даже начинаю думать, что Мэйри, кажется, не такая уж необычная.

К отелю мы возвращаемся, держась за руки, а под потухшим фонарем Мо останавливается, обнимает меня и целует так долго, что кажется, будто прошло полчаса. А потом упирается подбородком мне в плечо так, чтобы губы оказались у моего уха.

– Очень здорово, – шепчет она. – Вот если бы только за нами не следили.

– За нами… – напрягаюсь я.

– Мне не нравится, когда за мной подглядывают, – говорит она, и мы одновременно делаем шаг друг от друга.

– Мне тоже, – я оглядываюсь и вижу одинокого человека, который стоит и смотрит в витрину закрытого магазина, и вся романтика улетучивается, как воздух из пробитого шарика. – Черт.

– Просто… пошли обратно. Заляжем спать до самого утра.

– Ну да.

Мы снова идем, и Мо берет меня за руку.

– Отличный вечер. Повторим как-нибудь?

Я улыбаюсь в ответ и отвечаю одновременно с сожалением и надеждой:

– Давай.

– Только без публики.

Мы приходим в отель, выпиваем еще по рюмке в баре и расходимся по номерам.

Мне снится колючая проволока. Темный пейзаж, холодная грязь. Крик вдали; грузные фигуры повисли на ограждении вокруг цитадели. Крик становится громче, за ним следует грохот, и в этот момент я понимаю, что уже не сплю – кто-то кричит, а я лежу на кровати где-то между сном и явью.

Я вскакиваю на ноги быстрее, чем толком открываю глаза. Хватаю футболку и джинсы, каким-то чудом запрыгиваю в них обеими ногами одновременно и через десять секунд вылетаю за дверь. В коридоре тихо и темно, тусклый свет идет только от аварийной лампы под потолком; коридор узкий, а пастельные стены создают в полумраке такую игру теней, что вызывают приступ клаустрофобии. Снова крик, глухой, сверху. Точно человеческий и вовсе не похож на звук, который можно было бы ожидать услышать ночью из гостиничного номера. На миг я замираю, чувствуя себя очень глупо, пока обдумываю одну из вероятностей, а потом снова ныряю к себе в номер, чтобы захватить с прикроватной тумбочки мультитул и наладонник. А вот теперь – на лестницу.

Снова крик – и я начинаю прыгать через две ступеньки за раз. Позади открывается дверь, возникает растрепанная голова и мямлит: «Тут люди спят…»

Волоски у меня на руках встают дыбом. Перила светятся слабым голубоватым светом, босые ноги жалят искорки, а ручка пожарной двери на верхнем этаже ощутимо бьет меня током. Я чувствую сквозняк: легкий ветерок дует из-за спины по коридору, в котором все дверные проемы обрамлены синеватым свечением. Снова крик, но на этот раз за ним следует глухой стук, а потом тихий треск; я слышу, как где-то внизу хлопает дверь, а потом – оглушительный визг пожарной тревоги.

Мо в номере Платона. Оттуда и доносятся крики, туда дует ветер – я с разбегу бью плечом в дверь… и отскакиваю.

– Что происходит?

Я оглядываюсь. Женщина средних лет, сухонькая и встревоженная.

– Пожарная тревога! – ору я. – Я слышал там крик. Можете помочь?

Она выходит вперед, помахивая внушительной связкой ключей: она тут, кажется, администратор.

– Позвольте.

Она поворачивает ручку двери и ключ, и дверь распахивается внутрь, а резкий порыв ветра чуть не утаскивает нас в комнату. Я хватаю ее за руку и упираюсь ногами в косяк. Теперь крик звучит уже прямо над ухом, но она другой рукой хватает меня за запястье, так что мне удается затащить ее обратно в коридор. В дверном проеме воет штормовой ветер, будто кто-то пробил дырку в ткани вселенной. Я осторожно заглядываю…

В номере хаос: шкаф лежит на полу, всюду разбросано постельное белье – все признаки борьбы или ограбления. Но там, где в моем номере располагается дверь в тесную ванную, – дыра. Провал, за которым мерцает свет, бросающий на пол острые тени изломанной мебели. Звезды, яркие и острые на темном небе, плоская, чужеродная равнина, окутанная сумраком.

Я поворачиваюсь и хриплю в ухо женщине:

– Выводите всех из здания! Скажите, что начался пожар! Я вызову помощь!

Она кивает и начинает, сгибаясь под порывами ветра, пробираться к лестнице. Я иду следом, потрясенный и ошалевший. Куда же запропастились наши пастухи? За нами же должно быть постоянное наблюдение, черт бы его побрал! Я еще раз заглядываю в номер, чтобы в последний раз посмотреть на невозможный провал. Ветер бьет меня в спину, ревет в ушах. Дыра размером с две двери, там, где врата пробились сквозь стену, видны оборванные куски дранки и обоев. На другой стороне – ровная земля, глубокий холод; посреди долины – спокойное озеро под ледяными, немигающими взглядами звезд, сложившихся в совершенно незнакомые мне созвездия. Что-то тускло-холодное заволокло небо. Поначалу я думаю, что это туча, но потом узнаю спирали – это рукава гигантской галактики, вознесшейся над призрачным нездешним миром.

Я мерзну, ветер пытается втолкнуть меня в номер и унести в провал – где нет ни следа Мо или ее похитителя. Она там, наверняка где-то там. Кто бы ни открыл врата, он подождал, пока она уснет. На стенах и на полу остались следы геометрического узора, выведенного кровавыми рунами. Они все распланировали, захватили ее для своих целей…

Кто-то хватает меня за руку. Я резко оборачиваюсь: это Алан. Он похож на школьного учителя даже больше, чем обычно, и смотрит на меня так, будто сейчас отведет за ухо к директору. Другой рукой он сжимает очень большой пистолет. Он наклоняется ближе и кричит:

– Валим отсюда!

Никаких возражений. Он тянет меня к пожарной двери, а потом мы спускаемся – замерзшие и побитые мелкими разрядами. Когда мы оказываемся на первом этаже, а потом и в баре, где ждет рапорта Энглтон, ветер за нами утихает.