Три дня спустя я уже в Лондоне. Большую часть этого времени я провел в допросных комнатах, отчитываясь об операции и рассказывая все до самых мелких деталей. Когда я не говорю до хрипоты, то ем казенные пайки и сплю в спартанской казенной кровати. Офицерская столовая – все дела. Перелет в Лондон проходит без происшествий, и сразу из аэропорта я еду в больницу к Алану.

Он лежит в закрытой палате в отделении редких тропических болезней одной из крупных лондонских клиник. На входе меня встречает дежурный санитар, а перед дверью стоит женщина в полицейской форме.

– Здравствуйте, – говорю я. – Я пришел к Алану Барнсу.

Санитар едва удостаивает меня взглядом.

– К мистеру Барнсу нельзя, – бросает он и возвращается к разглядыванию чьей-то медицинской карты.

– Слушайте, – говорю я, перегнувшись через стойку. – Я близкий друг и коллега. Сейчас приемные часы. Пожалуйста.

Теперь санитар соизволил на меня посмотреть.

– Не нужно вам к нему, правда, – говорит он, а офицер полиции расправляет плечи и впервые обращает на меня внимание.

Я достаю удостоверение и спрашиваю:

– Как он?

– Сейчас стабильно, – тихонько присвистнув, отвечает санитар, – но скоро, наверное, его придется перевести в интенсивную терапию: состояние стабильно тяжелое. – Он косится на дежурную. – Мы можем вам перезвонить, если будут изменения.

Я тоже смотрю на служительницу закона, которая разглядывает мое удостоверение так, будто оно стало уликой в деле о каком-то особо жестоком убийстве.

– Вы меня впустите или нет?

– Входите, мистер Говард, – бросает она, пронзив меня взглядом, открывает дверь и входит внутрь первой, так и не вернув мне удостоверение.

– Не больше пяти минут! – добавляет санитар.

Моему взору предстают маленькая палата без окон, лампы дневного света и кровать-каталка в окружении машин, на которых слишком много циферблатов, индикаторов и переключателей. Прозрачная жидкость по капле переливается из бутыли на стойке в руку пациента через здоровенный катетер. Пациент лежит на горе подушек; когда я вхожу, он приподнимает веки. И улыбается.

– Боб.

– Приехал, как только отпустили, – говорю я и лезу во внутренний карман за открыткой, толком не заметив, как напряглась служительница закона у меня за спиной; увидев конверт, она снова успокаивается. – Как самочувствие?

– Дерьмово, – мертвенно улыбается он. – Похоже на худший в мире случай мести Монтесумы. Ты сам-то в порядке, парень?

– Не могу жаловаться. Они не дали мне поговорить с Мо, а весь первый день меня штудировали эскулапы: наверное, им цвет моей желчи понравился. – Что я несу? Соберись, тряпка. – Думаю, между нами оказался хороший слой бетона. Они разрешили тебе поговорить с Хилари? Кормят нормально?

– Кормят… – Алан поворачивает голову, чтобы взглянуть на катетер в руке; кожа у него бурая, покрыта язвами и белыми чешуйками над покрасневшими пятнами воспаления. – Пока что питаюсь через шланг, Боб. – Он прикрывает глаза. – Не видел Хилари. Черт, как я устал. И лихорадит иногда. – Снова смотрит на меня. – Ты ей скажешь?

– Что ей сказать, Алан?

– Просто скажи ей.

За спиной я слышу покашливание.

– Хорошо, скажу.

Алан никак не показывает, что услышал меня; просто задремал, как восьмидесятилетний старик под валиумом. Я открываю конверт и ставлю открытку на прикроватный столик, где он ее увидит, когда проснется. Если проснется. Он всегда знал, что умрет в своей постели. «Скажи Хилари»?

Я поворачиваюсь и выхожу из палаты, ничего толком не видя. За мной выходит охранница, осторожно закрыв за собой дверь.

– Вы знаете, кто с ним такое сотворил, мистер Говард? – тихо спрашивает она.

Я замираю. И сжимаю кулаки за спиной.

– В некотором роде знаю, – тихо отвечаю я. – И больше он ни с кем этого не сделает, если речь об этом. Отдайте, пожалуйста, мое удостоверение, мне нужно поехать на работу и сделать так, чтобы кто-то сказал его жене, где он. Вы ведь ее впустите?

Она косится на санитара.

– Как он скажет. – Она кивает мне, а потом на автопилоте выдает стандартную реплику с курса контактов с общественностью для сотрудников полиции: – Приятного дня.

Я захожу в Прачечную через заднюю дверь. Сейчас три часа дня; на улице мелкий дождь, слабый ветер с юго-востока и облачность 90 % – погода идеально отражает мое настроение. Я иду в свой кабинетик и вижу, что в нем ничего не изменилось с тех пор, как я был здесь больше недели назад: вот чашка с чрезвычайно усохшим кофе, вот груда незасекреченных документов, вот россыпь желтых стикеров по всему монитору и клавиатуре.

Я падаю в кресло и начинаю безучастно щелкать по стогу электронных писем, заваливших мой ящик. Как ни странно, их не так уж и много для такого срока. Это удивительно: меня уже должны были по уши завались глупостями из отдела кадров, запросами на обновление ПО из бухгалтерии и безапелляционными требованиями добыть сводку по ВВП Внешней Монголии за 1928 год от Энглтона – ладно, на последнее я не рассчитывал.

На какое-то время я отвлекаюсь и смотрю в потолок. Там обнаруживаются пятна цвета кофе, следы давнего и неведомого инцидента, глубокой докембрийской эры истории Прачечной. Как пятна Роршаха, они напоминают мне текстуру кожи Алана: бурые, неровные, будто выгоревшие изнутри. Я отвожу взгляд. На миг даже о старых стикерах думать приятнее, чем о том, что мне предстоит сделать. А потом открывается дверь.

– Роберт! – слышу я, оборачиваюсь и вижу Хэрриет; сразу ясно, что дело дрянь, поскольку у нее за спиной маячит со стопкой синих папок Бриджет, натянувшая на лицо непроницаемую маску менеджера среднего звена. – Где вы прятались? Мы вас ищем уже несколько дней.

– Не знаю, есть ли у вас нужный уровень доступа, – устало говорю я и, кажется, понимаю, к чему все идет.

– Не могли бы вы пройти с нами? – говорит Бриджет так, будто это не приказ, а просьба. – Нам нужно кое-что обсудить.

Хэрриет отступает из узкого дверного проема, я заставляю себя встать и тащусь за ними по коридору, а потом вверх по лестнице в пустую переговорную – пыльные сосновые панели и дохлые мухи в жалюзи.

– Присаживайтесь.

Вокруг стола стоят четыре стула. Я оглядываюсь и замечаю, что у нас появился спутник – Эрик, Древний Офицер Безопасности, высохший зануда, бывший сержант ВВС, работа которого заключается в том, чтобы запирать двери, конфисковать бумаги, брошенные на пустых столах, и в целом портить другим жизнь – синекура для неизлечимо настырных.

– В чем дело? – говорю я, опираясь обеими руками на стол.

– Тут, по сути, даже несколько дел, – начинает Хэрриет. – Мы с вашим непосредственным начальником уже несколько месяцев с тревогой наблюдаем за вашим графиком. – Она кладет на стол тонкую синюю папку. – Мы заметили, что вы редко появляетесь в отделе раньше десяти утра и в целом находитесь на рабочем месте меньше, чем положено.

– Мы, разумеется, понимаем, – вступает второй член дуэта, Бриджет, – что вы привыкли работать внеурочно, когда вас вызывают время от времени для устранения неполадок на том или ином сервере. Но вы не заполняли соответствующий бланк R-70 всякий раз, когда выходили на работу внеурочно, а без такого документального подтверждения мы, к сожалению, не можем засчитать эти часы как рабочие. По нашим данным, вы в среднем недорабатываете два дня в месяц, что может принести нам, вашему руководству, серьезные неприятности, если этим вопросом заинтересуется бюро ревизий.

Хэрриет откашливается:

– Проще говоря, мы больше не можем вас прикрывать. Более того…

Бриджет качает головой:

– Вот эта ваша последняя эскапада переходит все границы. Вы не появлялись на работе пять дней кряду. Вы не подавали ни больничный лист, ни заявку на отпуск начальнику отдела, ни даже заявление на отгул. Это не просто антиобщественное поведение – подумайте только, сколько работы вы взвалили на всех остальных, на тех, кому пришлось вас перекрывать на время отсутствия! – это еще и грубое нарушение служебных инструкций. – Последние слова она произносит с некоторым отвращением, которое обычно желтые газеты приберегают для министров, которых застукали за съемом симпатичных мальчиков на Хампстед-Хит. – Мы не можем закрывать на такое глаза.

– И то, что Эрик нашел в вашем почтовом ящике, – кивает Хэрриет.

К этому времени у меня уже болит шея, потому что я пытаюсь одновременно удерживать в поле зрения всех троих. Да что за хрень тут происходит? То, что Хэрриет и Бриджет устроили бюрократическую облаву, – понятно и ожидаемо, и черта с два я им позволю влепить мне выговор в личное дело без апелляции. Но Эрик – сотрудник службы безопасности. Он-то что здесь делает?

– Нехорошо это, молодой человек, – дребезжит он.

И Бриджет, уже не скрывая торжества, с плотоядной ухмылкой кладет на стол распечатку электронного письма. «Тема: Заметки к доказательству полиномиальной полноты гамильтоновых сетей». На миг я теряюсь, а потом вспоминаю кусты, дождь, промзону в Кроксли, полуночное гудение серверов и охрану, которая спряталась под столом. И в животе у меня холодеет.

– Что это такое? – спрашивает Бриджет.

– Я думаю, вам пора объясниться, – сообщает Эрик, поглядывая на меня слезящимися глазами грифа, рассматривающего невезучее животное, которое только что напилось воды из отравленного источника.

Мой желудок превратился в ледяной шар, но в затылке уже разгорается гнев. Они смотрят на меня с разной степенью ожидания, и я, чувствуя приступ чистой ярости, крепко прижимаю ладони к столу, потому что мне невыносимо хочется двинуть кому-нибудь в нос, а это не лучший способ разрешения подобных конфликтов.

– Вам этого знать не положено, – говорю я со всей твердостью.

Первой теряет улыбку Хэрриет.

– Я ваш непосредственный начальник, – строго заявляет она. – Не вам мне говорить, что мне положено или не положено знать.

– Да ну на хрен! – Я встаю. – Запишите в протокол, если собираетесь его вести: я прошу отметить, что я отрицаю все обвинения и утверждаю, что мои действия оправданы. И я отказываюсь участвовать в этом сомнительном бюрократическом самосуде. Вам этого знать не положено, а мне нельзя это разглашать. Если хотите продолжать, я настаиваю, чтобы вы обратились по этому поводу к Энглтону.

– Энглтону?.. – Бриджет тоже перестает улыбаться.

Эрик ошарашенно моргает. Я перевожу взгляд на него.

– Давайте положим это на стол Энглтону, – примирительно говорю я. – Он точно знает, что с этим делать.

– Ну, наверное… – неуверенно тянет Эрик.

Он служит тут слишком давно, чтобы гадать о происхождении ауры Энглтона: он знает наверняка. И выглядит почти напуганным.

– Тогда так и поступим.

Я хватаю со стола бумаги, распахиваю дверь и выхожу. Позади возмущенно взрывается Бриджет:

– Вы не имеете права!

– Еще как имею! – рычу я через плечо, почти переходя на бег по пути к подвальному логову Энглтона; у меня в кулаке список обвинений, а позади топочет Хэрриет: то, что нужно. Вот до чего доводит грызня между отделами.

Холл перед кабинетом Энглтона; дверь нараспашку. Я вваливаюсь внутрь, так что пугаю прыщавого молодого гика, который укладывает микропленку на валики «Мемекса».

– Шеф!

Открывается внутренняя дверь.

– Говард. Мы как раз говорили о вас. Входите.

Я замираю на зеленом ковре перед большим металлическим столом, выкрашенным оливковой краской, и поднимаю бумаги.

– Бриджет и Хэрриет, – говорю я. – Да, и Эрик.

Энди, который стоит, прислонившись к стене рядом со столом Энглтона, тихонько свистит.

– А ты умеешь заводить друзей и оказывать влияние на людей.

– Прошу тишины, – наклоняется вперед Энглтон. – Мисс Броди. Позвольте поинтересоваться, что вы хотите повесить на нашего юного друга?

Бриджет паркуется по другую сторону стола напротив Энглтона и тоже подается вперед.

– Нарушение служебной дисциплины и правил безопасности. Злоупотребление доступом в интернет. Несоблюдение графика. Прогулы без уважительной причины. Злостное нарушение субординации и оскорбительное поведение по отношению к непосредственному начальнику.

– Ах… вот оно что, – говорит Энглтон так холодно, что его голос способен заморозить жидкий водород.

Краем глаза я замечаю, что Энди пытается привлечь мое внимание. Он подергивает щекой – азбука Морзе, – передавая мне приказ держать рот на замке.

– Он неуправляемый, – продолжает Бриджет тэтчеровским тоном окончательного приговора. – Он угроза для отдела. Даже табель учета рабочего времени заполнить не может.

– Мисс Броди, – говорит Энглтон и откидывается на спинку кресла, чтобы смерить Бриджет взглядом через стол.

Странно. Почему он вдруг расслабился? Энглтон поднимает какой-то предмет.

– Вы кое-чего не учитываете. – В руке у него что-то маленькое, красновато-коричневое: с одного конца торчит пучок волос, жестких и сухих; Бриджет резко втягивает воздух. – Говард теперь работает на меня. Он на вашем бюджете, верно, но он работает на меня, поэтому с этого момента вы сведете свои отношения с ним к ежемесячной выплате зарплаты и заботе о том, чтобы его кабинет случайно не перенесли в другое место, если не хотите повторить судьбу своего прославленного предшественника.

Он покачивает предметом в руке, а Бриджет не сводит с него глаз. Она сглатывает.

– Вы не посмеете.

– Дорогая моя, уверяю вас, я абсолютно непредвзятый палач и всем предоставляю равные возможности. Эрик! – Престарелый офицер подается вперед. – Пожалуйста, выведите мисс Броди из моего кабинета, пока я не сказал что-то, о чем могу потом пожалеть.

– Ах ты ублюдок, – рычит она, когда Эрик кладет ей руку на плечо и подталкивает прочь из комнаты. – Только потому, что ты можешь пойти через головы напрямую к директору, не воображай, что…

Дверь за ней закрывается. Энглтон кладет сморщенный предмет на пресс-папье.

– Вы думаете, я блефую, Роберт? – спрашивает он обманчиво мягким голосом.

– Не-а, – сглатываю я. – Никак нет.

– Хорошо, – говорит Энглтон и улыбается сморщенной голове перед собой. – Этого крючкотворы никак не могут уяснить: не угрожай, не блефуй. Так ведь, Уоллес?

Готов поклясться, что сморщенная голова кивнула, – хотя, может, мне только показалось. Я глубоко вздыхаю.

– Вообще я хотел к вам зайти. По поводу Алана.

– Он получил пятьсот бэр, мальчик мой, – кивает Энглтон. – Говорят, десять лет назад это, вероятнее всего, было бы смертельно.

– Кто-нибудь уже сообщил Хилари?

– Я заеду к ней через пару часов, – закашлявшись, говорит Энди; видимо, лицо у меня недоверчивое, потому что он добавляет: – Кто, по-твоему, был шафером на их свадьбе?

– Ага. Ладно. – Я чувствую огромное эмоциональное облегчение, будто напряжение, которого я даже не замечал, вдруг пропало. – Хорошо. Это главное.

– Не совсем.

Я кошусь на Энглтона.

– А что еще?

– С графиком у вас и вправду проблемы, – глубокомысленно замечает он. – Итак, сперва вы поехали к Алану, потом – на работу. Я бы сказал, что на сегодня вы уже выполнили план, Говард. Лучше спешите домой, пока не поздно.

– Домой? – переспрашиваю я, а потом до меня доходит. – Давно она вернулась?

– Два дня назад. – У него подергивается щека. – Уповайте на то, что она на вас не злится.

Вставив ключ в замочную скважину, я поднимаю взгляд к крышам – таким знакомым и до странности чужим. «Меня ведь не было тут всего неделю, – говорю я себе. – Что могло измениться?»

В прихожей на полу разложены маленькие гусеницы – шириной примерно в двадцать сантиметров. Они покрыты засохшей грязью и тянутся мимо грозной викторианской вешалки и двери в гостиную почти до самой кухни. Я неуклюже переступаю их, закрываю внешнюю и внутреннюю двери, пытаюсь найти место, куда можно положить сумку среди этих следов московского пикника, и снимаю пальто.

На кухонном столе красуется разобранный двигатель. Кто бы ни положил его туда для вскрытия, он все-таки догадался расстелить газету «Индепендент»; из-под одного маслянистого края выглядывает заголовок «Взрыв в амстердамском отеле: четверо погибших». Ну да. Депрессия накрывает меня черной волной – я вдруг чувствую себя очень дряхлым, на много веков старше своих лет. В раковине полно грязной посуды; я открываю горячий кран и роюсь в ней, чтобы найти отмываемую кружку, а потом лезу в шкафчик за чайными пакетиками.

На плодородном поле пробковой доски взошли новые счета. Нужно будет их посмотреть рано или поздно – лучше поздно.

Небольшая стопка адресованных мне писем возвышается на своем привычном месте – половина из них реклама, судя по лоснящимся конвертам. А в чайнике нет воды. Я наполняю его, а потом сажусь рядом с двигателем и жду просветления. Я понимаю, что очень устал, что я подавлен, одинок и напуган. Всего несколько месяцев назад я никогда не видел смерти; последние же несколько ночей только она мне и снится. Это выматывает – физически и эмоционально. Кто-то из эскулапов говорил что-то про стрессовые расстройства, но я его тогда не слушал. Интересно, чей это двигатель – Пинки или Брейна? Надо их за это погрызть, когда придут домой. Вот это – антиобщественное поведение: а если тут кто-нибудь захочет перекусить?

Чайник закипает и с громким щелчком выключается. Некоторое время я сижу в тишине, вдыхая холодный воздух, а потом встаю, чтобы налить себе чашку чая.

– Мне тоже завари, пожалуйста.

Я чуть не ошпарился, но вовремя успел перехватить чайник.

– Я не услышал, как ты вошла.

– Ничего. – Мо отставляет стул у меня за спиной. – Я тебя тоже не услышала. Ты давно вернулся?

– В страну? – Я выискиваю в раковине еще одну кружку, а язык работает сам, без вмешательства разумного оператора, будто и не мой вовсе. – Только утром. Сначала поехал в больницу к Алану, потом заглянул на работу на пару часов. Собрания, совещания, разборы. Непрерывно с того самого момента…

– Они тебе запретили об этом говорить… со всеми? – спрашивает она, и я чувствую нотку напряжения в ее голосе.

– М-м-м… Не совсем.

Я ополаскиваю кружку, бросаю в нее чайный пакетик, наливаю кипяток, ставлю ее на стол и оборачиваюсь. Мо выглядит так же, как я себя чувствую: волосы спутанные, одежда мятая, взгляд затравленный.

– Могу с тобой поговорить, если хочешь. Ты по умолчанию имеешь нужный уровень доступа.

Я подтаскиваю к столу другой стул. Она молча садится.

– Они тебе объяснили, в чем было дело?

– Я… – Она качает головой. – Приманка. – В ее голосе звучит легкое отвращение, но лицо каменное. – Все закончилось?

Я сажусь рядом с ней.

– Да. Точно и наверняка. Больше такое не случится. – Я вижу, как она расслабляется. – Это ты хотела услышать?

Она прожигает меня взглядом:

– Да, если это правда.

– Правда. – Я мрачно смотрю на двигатель. – Чей это?

– Думаю, Брейна, – вздыхает она. – Он его вчера притащил. Не знаю, откуда он его взял.

– Надо с ним провести воспитательную беседу.

– Не надо. Он сказал, что заберет его, когда съедет.

– Что?

Вид у меня, наверное, огорошенный, потому что она хмурится:

– Я забыла. Пинки и Брейн съезжают. В конце недели. Я только вчера узнала, когда вернулась.

– Ну обалденно, – ворчу я и смотрю на ворох бумаг, пришпиленных к пробковой доске, как коллекция бабочек: нет ничего лучше внезапной смены соседей, чтобы начать печалиться над счетом за телефон. – Вовремя предупредили.

– Мне кажется, это давно назревало, – тихо говорит Мо. – Он что-то говорил про твое поведение… – Она замолкает. – «Жить невозможно, так что оставим его на милость доместикации», конец цитаты. – На секунду ее глаза вспыхивают злостью. – Не знаешь подходящего лагеря по повышению эмпатии? Такого, с вышками и автоматчиками? Мне кажется, ему пора в принудительный отпуск.

– И ему, и моему непосредственному начальству. По крайней мере, моему бывшему начальству. – Чай уже наверняка заварился; я вылавливаю пакетики и доливаю молока. – На. А чем ты еще занималась?

– Занималась? – возмущается она. – Меня засунули в пластиковый мешок и передавали из рук в руки солдаты, а потом щупали и разглядывали врачи, а потом допрашивали офицеры службы безопасности, а потом отправили домой, как нашалившую девчонку. Так что «заниматься» мне было как-то недосуг. Я даже… – Она раздраженно мотает головой. – Ладно, забудь.

– Не могу. – И в глаза Мо смотреть тоже не могу, так что просто пялюсь на остывающий чай, а вижу только неторопливую возню светящихся червяков. – Я думаю, это было важно, Мо. Для других людей, для тех, кто теперь лучше спит по ночам.

– Но. Почему. Именно. Я? – скрежещет зубами она; банальностями тут не отделаешься.

– Потому что ты оказалась не в то время не в том месте, – устало говорю я. – Потому что кто-то в твоем городе пытался устроить мелкий теракт и призвал древнее зло, с которым не смог справиться. Потому что ты оказалась рядом и размышляла о немыслимом регулярно и профессионально. Разум – опасная штука, иногда – только иногда – из лесу приходят твари, которым нравится вкус наших мыслей. Эта конкретная тварь полагалась на нашу глупость, рассчитывала, что мы не поймем, что она из себя представляет, поэтому использовала тебя как приманку, чтобы заманить нас к себе. Мы думали, что это мы используем тебя как приманку, но она с самого начала водила нас за нос. В итоге по меньшей мере пять человек погибли из-за этой ошибки, и еще один сейчас в больнице, и не известно еще, выживет ли.

– Спасибо. – Ее голос тверд, как гранит. – И чья это была ошибка?

– Коллегиальное решение, – отвечаю я и отставляю кружку, чтобы посмотреть на Мо. – Если бы мы не пошли за тобой, эти люди были бы живы. Так что, наверное, с чисто утилитарной точки зрения вся Прачечная сверху донизу облажалась. Нельзя мне было ехать спасать тебя в Санта-Крузе – и точка.

– Ты правда так думаешь? – интересуется она.

– Иногда мы совершаем ошибки, исходя из самых правильных предпосылок, – качаю головой я. – Если бы Энглтон провел эту операцию по всем правилам, по нашим чудесным инструкциям для оккультных операций, по всем стандартам ISO-9000, ты бы погибла, а ледяной великан все равно бы пробрался сюда. И мы все погибли бы, причем довольно скоро.

– Энглтон нарушил правила? Вот уж не думала, что он на такое способен. Он же усохший бюрократ.

– Винтажный тип. И не всегда то, чем кажется.

Мо встает.

– А ты-то зачем туда пошел?

Я пожимаю плечами:

– А ты думала, я тебя брошу?

Она смотрит на меня долго, будто целую вечность.

– Я знала тебя недостаточно хорошо, чтобы угадать заранее. Удивительно, как много можно узнать о людях в кризисной ситуации. – Она протягивает мне руку. – Брейн вряд ли придет раньше семи, а мне нужно вернуться на старую квартиру через полчаса. Поможешь мне снять эту штуку со стола?

– Думаю, да. А что ты собираешься делать, если не секрет?

– Делать? – Мо замирает, положив руку на двигатель от «Кеттенкрада». – Перевезу остаток вещей в комнату Брейна, когда он съедет. Ты же не думал, что так легко от меня избавишься? – Она внезапно ухмыляется. – Хочешь помочь мне собрать чемодан?