Глава 45

Вивьен Уокер Мойс. Индиэн Маунд, Миссисипи. Июнь, 2013

Белый пес добрых два часа бегал туда и сюда по подъездной аллее и скулил, а потом уселся на задние лапы и долго смотрел в сторону шоссе. Я даже боялась, как бы он не отправился по этому самому шоссе прямо в Калифорнию. Когда-то я читала о собаках, которые сумели отыскать хозяев, пробежав сотни и сотни миль, и, по-моему, Снежок Второй был вполне способен на подобный подвиг. Впрочем, пока я сидела на крыльце, пес время от времени подходил ко мне и клал голову на колени, и тогда я понимала: он знает, что убежать оттуда, где тебе плохо, вовсе не значит попасть туда, где тебе будет хорошо.

Трипп увел Кэрол-Линн в дом, чтобы успокоить. Отъезд Кло неожиданно ее разволновал, к тому же на ее беспокойство наложилось смутное осознание того, что случилось что-то плохое. Что именно, она, разумеется, не представляла и от этого нервничала еще больше. В конце концов Коре удалось уложить ее в постель, и Трипп, удостоверившись, что Кэрол-Линн вот-вот заснет, вышел на парадное крыльцо и сел на ступеньку рядом со мной. Довольно долго мы сидели молча, но солнце неумолимо взбиралось все выше по небосводу, и вскоре его жгучие лучи обрушились прямо на нас.

– Заработаешь лишние веснушки, – сказал Трипп.

Прежде чем ответить, я закрыла глаза и вспомнила нашу недавнюю поездку на озеро. В тот день Кло выглядела по-настоящему счастливой, и мне казалось, что в кои-то веки я сделала что-то правильно.

– Ну и пусть!.. – ответила я и запрокинула голову, подставляя солнцу лицо. Мне и в самом деле было наплевать, пусть оно хоть сплошь покроется веснушками и станет рябым, как кукушкино яйцо.

– У меня руки чесались дать этому пижону в глаз, – сказал Трипп. – Я бы и дал, если бы это могло что-то изменить. Кроме того, мне не хотелось прослыть человеком, который нападает на тех, кто не может дать сдачи: Марк – хирург и не стал бы рисковать своими руками, даже если бы не боялся ударить в ответ. Ну и, наконец, мне неохота под суд.

Я ничего не ответила – просто не могла. У меня было такое чувство, будто с отъездом Кло у меня внутри ничего не осталось: ни мыслей, ни чувств, ни желаний, одна только пустота и мрак безысходности. Должно быть, именно в таком состоянии люди либо кончают с собой, либо совершают невероятные подвиги, внезапно подумала я и сама испугалась того, что пришло мне в голову. Нет, кончать с собой я, конечно, не собиралась, но вот вернуться к таблеткам мне теперь ничто не мешало. К тому же Марк обещал выписать новый рецепт…

Словно не замечая, что я вот-вот могу «посы́паться», Трипп продолжал как ни в чем не бывало:

– Знаешь, едва ли не самым лучшим из всего, чему отец с матерью когда-то научили нас с Клер, была вот какая хитрость… Например, когда мы упирались в какую-нибудь запутанную проблему, они советовали нам «искать настоящее». Ну да, именно так они и говорили… Мол, достаточно найти настоящее, подлинное, чтобы распутать ситуацию, как клубок бечевки, и добраться до корней. Мне это много раз помогало, и теперь я точно знаю, что наши родители были правы.

Я даже отодвинулась от Триппа – настолько меня разозлило, что он преспокойно рассуждает о своих родителях, тогда как я буквально задыхаюсь от беспросветности! У меня не было сил даже на то, чтобы подняться и уйти в дом.

– Это не просто проблема и не «ситуация», – сказала я. – Куда бы я ни посмотрела, куда бы ни направилась, повсюду меня ждут катастрофы и неудачи, и виновата в них я сама. Наверное, я – самый никчемный человек на свете, и теперь это уже не исправить. – Я немного подумала. – Должно быть, что-то подобное испытывает человек, который тонет в зыбучих песках. Он проваливается все глубже, но, сколько ни размахивай руками, опоры, чтобы выбраться из ловушки, нет.

Трипп ненадолго задумался, а я приготовилась выслушать еще одно нравоучение из заплесневелого собрания премудростей, которые оставили ему отец с матерью. Нет, родители Триппа были, конечно, очень хорошими людьми, но я была уверена, что их советы вряд ли мне помогут. Ничто не в силах помочь прирожденной неудачнице.

– Если ты найдешь настоящее, – изрек он наконец, – оно и станет той опорой, которая поможет тебе спастись.

Я чуть не расхохоталась ему в лицо. Чего-то в этом роде я и ожидала от провинциала, который проводит слишком много времени с мертвыми и поэтому никак не научится иметь дело с живыми. По моему глубокому убеждению, помочь мне могла разве что машина времени, которая перенесла бы меня в ту доисторическую эпоху, когда я еще не начала совершать одну глупую ошибку за другой. Но машины времени у меня не было, как не было и сил, чтобы ударить или толкнуть человека, который вместо лекарства предлагал мне одну банальность за другой, поэтому я продолжала сидеть, подставив лицо солнцу, в надежде, что его беспощадные лучи сожгут мне кожу до волдырей.

Трипп поднялся, заслонив солнце, и я, несколько раз моргнув, посмотрела на него.

– Это не выход, Вив.

– Что именно не выход?

– Я ведь слышал, что́ он сказал насчет таблеток. Они не помогут тебе выбраться из зыбучего песка.

– Да пошел ты!.. – огрызнулась я. То, что Трипп прочел мои мысли, разозлило меня еще больше. Да какое ему дело?! А главное, как он догадался, что как только Кло уедет, мне захочется проглотить таблетку-другую, которые утолят боль и заодно быстро и эффективно избавят меня от надежды когда-нибудь стать другой, не такой, как сейчас?

Я отвернулась, но Трипп все еще стоял передо мной – я чувствовала на своем лице его прохладную тень.

– А еще моя мама говорила, что те, кого труднее всего любить, нуждаются в любви больше остальных. – Повернувшись, Трипп медленно сошел по ступенькам крыльца на дорожку. Там он остановился и добавил, по-прежнему не глядя на меня: – Она сказала это, когда ты уехала.

Трипп шел к своей машине, а я слушала, как хрустит гравий под его ногами. Хлопнула дверца, зафырчал двигатель, и пикап, плавно набирая скорость, покатил по подъездной аллее вслед за лимузином. Я даже не подняла головы, чтобы проводить его взглядом. Подумаешь, еще один человек, которого я вытолкнула из своей жизни. Подумаешь, еще одна ошибка…

Снежок, о котором я совсем забыла, шумно и часто дышал у меня за спиной. Ему было жарко, но он не хотел идти в дом без меня, поэтому мне пришлось взять себя в руки и подняться. Я отвела пса в кухню, где он сразу направился к миске с водой, а я смотрела на него и чувствовала, как на душе становится еще тяжелее. Похоже, сегодня мы оба осиротели.

Напившись, Снежок поднялся со мной наверх. В спальне Кло я увидела застеленную кровать – неумело, небрежно, но все-таки застеленную. Раньше за девочкой подобного не водилось, но я не обольщалась. Это был вызов – ни о каком перевоспитании не могло быть и речи. Собачий матрасик, которым, похоже, так ни разу и не воспользовались, сиротливо валялся на полу рядом с кроватью.

Мое внимание привлекла приоткрытая дверца стенного шкафа. Я шагнула к нему, чтобы закрыть дверь, и увидела, что вся одежда, которую я покупала Кло, висит на плечиках и крючках. Цветастые блузки, расклешенные джинсы, юбка из шотландки, темно-красные легинсы – Кло не взяла с собой ничего. Я долго смотрела на вещи и наконец заплакала – впервые с тех пор, как девочка уехала в аэропорт. Какое-то время спустя я перебралась на кровать, а Снежок, устроившись на покрывале, вылизывал мне лицо языком с такой старательностью, словно действительно верил, что это может помочь.

Я плакала, пока не закончились слезы. Лежа на отсыревшей подушке, я смотрела на оштукатуренный потолок – точнее, на зеленоватый водяной развод, темневший возле крюка для люстры в самом его центре. Ну вот, подумала я, надо затевать ремонт, надо то, надо се… Должно быть, эта мысль стала последней соломинкой, только в данном случае пострадал не верблюд, а я. Это мой становой хребет переломился с легким щелчком, и потолок придавил меня своей тяжестью, не давая дышать, не давая думать и надеяться.

Почувствовав, что еще немного, и я действительно могу задохнуться, я резко села, жадно хватая воздух широко раскрытым ртом. Я знала, как называется мой приступ – паническая атака, но от этого мне было не легче. Всего одна таблетка, подумала я, и все снова будет хорошо. Ну, может, и не совсем хорошо, но терпимо.

Таблетка у меня была. Она лежала на дне моей сумочки, зацепившись за подкладку. Я обнаружила ее там довольно давно, но так и не выкинула; я как будто знала – впереди меня ждет очередное фиаско, и тогда эта таблетка мне очень пригодится.

Поднявшись с постели, я двинулась к выходу из спальни, пытаясь на ходу припомнить, где я могла оставить сумочку. Я так спешила поскорее найти свой пропуск в страну забвения, что раза два чуть не свалилась, зацепившись ногой за половик. Только в коридоре я ненадолго задержалась, чтобы перевести дух и справиться с головокружением, из-за которого спуск по лестнице мог стать довольно опасным мероприятием. Крепко зажмурив глаза, я начала считать про себя: «Двадцать… девятнадцать… восемнадцать…».

Я то и дело сбивалась, однако каким-то образом мне все же удалось досчитать до ноля, хотя я и не знала, понадобилась ли мне на это минута или полчаса. Наконец я открыла глаза и опустилась на пол. Мое дыхание все еще было учащенным, но мысли более или менее улеглись… Сначала я даже не могла вспомнить, куда я так спешила, а когда вспомнила – обхватила голову руками, жалея, что слез не осталось и я больше не могу заплакать.

Какое-то время спустя я немного пришла в себя, но вставать не спешила. Мой взгляд бесцельно блуждал по стенам, увешанным портретами дальних предков и давно умерших родственников, чьих имен я никогда не знала толком. Потом – словно наяву – я услышала голос Бутси, которая рассказывала мне о своей матери, о наводнении, о том, как она росла на ферме вместе с Эмметом и как на Рождество они вместе собирали листья магнолий и делали из них венки, чтобы украсить камины. И снова я пожалела, что не могу вернуться назад во времени, чтобы выслушать этот рассказ снова и, быть может, записать его на бумаге. Увы… Дядя Эммет как-то сказал Томми, что наши желания – как непойманные рыбы: слишком скользкие, чтобы удержать их в руках, да и гоняться за ними бессмысленно, потому что в нашей лодке уже лежит тяжелая корзина с уловом. Теперь-то я знаю, что дядя был прав – как и Матильда, предостерегавшая меня от погони за призраками. К сожалению, беспечность, легкомыслие и эгоизм помешали мне прислушаться к мудрому совету.

В конце концов мой взгляд остановился на небольшой дверце, которая вела на чердак. В лучах солнечного света, пробивавшегося в коридор из-за неплотно закрытой двери спальни Кло, ярко блестела ее стеклянная ручка. Она горела, словно маяк, звала, указывала путь, и я подумала – почему бы нет? Мне необходимо было какое-то занятие, чтобы отвлечься от мыслей об отъезде Кло и о том, что́ лежало на дне моей сумочки. Перерыть весь чердак в поисках кольца Бутси (и плевать на пауков!) – пожалуй, это было именно то, что нужно. Правда, я по-прежнему не представляла, что́ мне это даст и о чем может рассказать найденное кольцо (при условии, конечно, что я все-таки его найду), однако мне казалось, что, перебирая старые вещи, я сумею быстрее примириться со своим прошлым, восстановить почти утраченную связь с Бутси и другими женщинами из рода Уокер и в свою очередь припасть к источнику, из которого они черпали свою силу и мудрость. Это было тем более необходимо, что мои собственные запасы мужества истощились, и теперь я отчаянно нуждалась в помощи и поддержке.

Я встала с пола и решительным шагом направилась к чердачной дверце.

Из темноты на меня пахнуло сложной смесью пыли и кедровой смолы, а еще я уловила тонкий аромат сухих апельсинов и корицы, напомнивший мне о рождественских гирляндах и венках, которые мы с Бутси каждый год относили на чердак, когда праздники заканчивались. Некоторое время я вглядывалась в темноту, потом нащупала на стене электрический выключатель. Лампочка без абажура, висевшая над верхней площадкой чердачной лестницы на заросшем паутиной проводе, вырвала из темноты пыльные ступеньки, деревянные стояки и стропила, а также составленные вдоль стен ряды потемневших сундуков и коробок, в которых было надежно спрятано прошлое нашей семьи.

Я снова принюхалась, пытаясь понять, почему запахи смолы и корицы остаются на чердаке вместо того, чтобы распространиться по всему дому, потом стала подниматься. На середине лестницы мое внимание привлек какой-то предмет, подвешенный прямо к стропилам. При ближайшем рассмотрении это оказался чехол для одежды с эмблемой универмага «Хемлин». Нижняя «молния» наполовину разошлась, и из прорехи выбилось что-то мохнатое. Присмотревшись, я узнала старый лисий жакет Бутси.

Почти не отдавая себе отчета в своих действиях, я одним прыжком преодолела оставшиеся ступеньки. Отчего-то мне казалось, что стоит мне только прикоснуться к мягкому, золотистому меху, и все снова станет хорошо: Бутси вернется, чтобы поделиться со мной своей мудростью, и подскажет, как быть дальше.

Двухстороннюю «молнию» заело, и я отчаянно дернула несколько раз, спеша открыть чехол и достать жакет. Наконец мне это удалось, и, опустившись на краешек ближайшего сундука, я зарылась лицом в шелковистый мех лацканов, вспоминая, какое неземное блаженство я испытывала когда-то в детстве, когда Бутси, бывало, прижимала меня к себе. От жакета пахло пылью, кедром и нафталином, но я вдохнула поглубже и сумела уловить тонкий аромат «Росы юности», которую Бутси использовала, когда собиралась в церковь или на собрание Клуба садоводов-любителей. Одного прикосновения к старому меху хватило, чтобы мое сердце забилось спокойнее, дыхание стало ровнее, а жгучее желание как можно скорее принять таблетку на время улеглось.

Я не знаю, сколько я просидела, прижимая к себе бабушкин жакет. Лишь донесшийся снизу бой часов заставил меня очнуться, и я поняла, что провела на чердаке довольно много времени. Я потянулась, расправляя затекшие члены, и услышала негромкое поскуливание. Заглянув в пролет чердачной лестницы, я увидела у нижней ступеньки Снежка. Пес не последовал за мной на чердак; вместо этого он уселся внизу, охраняя меня, словно верный часовой, пока я пыталась вернуть себе хотя бы частичку прошлого.

При мысли об этом мне стало стыдно. Вдруг Снежок хочет есть или пить, подумала я, вешая жакет обратно на плечики и натягивая сверху чехол. Про себя я уже решила купить чехол подлиннее, чтобы меховой жакет уместился в нем целиком. Дергая заедавшую «молнию» в обратном направлении, я заметила недалеко от выхода на чердак большую картонную коробку, которая почему-то была открыта. Внутри лежали старые журналы – сверху я разглядела запыленный номер «Вог», на обложке которого красовалась фотография Одри Хепберн в зеленом тюрбане и вечернем платье устаревшего фасона. Мне не хотелось, чтобы пыль испортила журналы, и я шагнула к коробке, собираясь ее закрыть – и вдруг увидела несколько заткнутых между журналами и стенкой коробки ободков для волос, которые когда-то носила моя мать, и ее же старый кожаный жакет с бахромой, который то ли выбросили, то ли убрали, чтобы использовать в качестве карнавального костюма.

В свое время мы с Томми регулярно поднимались на чердак, чтобы убрать или, наоборот, достать оттуда гирлянды и украшения к какому-нибудь празднику, однако за все это время мы ни разу не задержались, чтобы заглянуть в коробки и сундуки. На первый взгляд, это было странно, ведь не могли же мы не понимать, что на чердаке должно быть полно разных интересных вещей, однако по зрелом размышлении я решила, что ничего необъяснимого в этом нет. Лично я всегда очень спешила поскорее нарядить рождественское дерево или украсить дом флажками и гирляндами на Четвертое июля; когда же праздники заканчивались, я торопилась поскорее покончить со скучной уборкой и вернуться к своим делам. Кроме того, обычно мы поднимались на чердак вместе с Бутси, которая, конечно, не позволила бы нам бесконтрольно рыться в сундуках. Сама она часто повторяла, что прекрасно помнит, где что лежит; как я думала тогда – исключительно для того, чтобы у нас не возникло соблазна пуститься на поиски покрытых пылью «сокровищ», но, быть может, Бутси действительно знала, что лежит в этих старых сундуках. На моей памяти она несколько раз поднималась на чердак в одиночку, чтобы достать какую-то старую вещь, которая ей вдруг понадобилась, – и каждый раз отыскивала искомое без особого труда.

И только однажды я видела, как поднялась на чердак Кэрол-Линн. Мне тогда было шестнадцать, а моя мать только недавно вернулась домой. Сначала она долго сидела в своей комнате, укладывая какие-то вещи в большую коробку, а потом отнесла ее на чердак с таким торжествующим видом, что никаких сомнений не оставалось – это не простое прощание с прошлым. Похоже, Кэрол-Линн считала, что, убрав на чердак свои старые вещи, она отменила прошлое, словно его не было вовсе. Я слышала, как она, отдуваясь и пыхтя, втаскивала громоздкую и тяжелую коробку по узкой чердачной лестнице, но помощь предлагать не стала. С тех пор прошло больше десятка лет, но за все эти годы я никогда – ни единого разочка! – не задумалась и даже не попыталась вообразить, что могло лежать в той коробке. И только сейчас я впервые подумала, что, быть может, напрасно не поинтересовалась, от чего Кэрол-Линн так спешила избавиться.

Впрочем, как раз эту ошибку я могла исправить.

Снова позабыв о Снежке, я шагнула к коробке и запустила в нее руку. Там, под журналами и расписанием «грейхаундовских» автобусов пятнадцатилетней давности, лежала толстая и довольно потрепанная тетрадь-ежедневник. На ее обложке потрескавшимися золотыми буквами было вытиснено только одно слово: «ДНЕВНИК». Дважды я отдергивала пальцы, не в силах решить, стоит ли взять тетрадь или лучше оставить все как есть, закрыть коробку и поскорее спуститься с чердака. Прошло довольно много времени, прежде чем я решилась. Достав дневник из коробки, я вернулась на прежнее место на уголке сундука, где было чуть светлее.

Да, я хорошо помнила свое разочарование и бессильный гнев, который я испытала, когда, вернувшись домой месяц назад, поняла, что Кэрол-Линн потеряла память и что теперь она никогда не вспомнит того, что случилось, и никогда не попросит у меня прощения. Ну а я, со своей стороны, никогда не узна́ю ее историю и не пойму, что во мне казалось родной матери столь отвратительным, что она предпочла удрать от меня на другой конец страны.

Бутси в свое время любила повторять, что ничто на свете не случается просто так. Вероятно, я не просто так пришла на чердак, не просто так увидела ее меховой жакет и наткнулась на дневник Кэрол-Линн. Сейчас мне казалось, что Бутси стоит рядом и ненавязчиво, мягко, как умела она одна, убеждает меня его прочесть.

Наконец я решилась и раскрыла тетрадь. На титульном листе красовалась мамина подпись, и я почувствовала, как у меня защемило сердце – ведь я никогда не видела ее почерка и не могла бы сказать, что она сделана ее рукой, если бы там не значилось: «Дневник Кэрол-Линн Уокер Мойс». И чуть ниже: «Начато в 17-й день рождения, 5 августа 1962 г., Индиэн Маунд, шт. Миссисипи».

А ведь я даже не помнила, что день рождения матери приходился на пятое августа. Точнее, я этого просто не знала, да и не особенно интересовалась. Мне это было просто ни к чему.

Я пересела на пол, оперлась спиной о сундук и начала читать.

* * *

Вернуться к реальности меня заставил громкий лай Снежка. Разминая затекшие ноги, я попыталась определить, сколько времени я провела на пыльном чердаке, и не смогла. Я то погружалась в чтение с головой, то глубоко задумывалась над историей моей матери и не замечала, как летят минуты и часы. И не удивительно – ведь то, о чем говорилось в дневнике, слишком тесно переплеталось с моей жизнью и с моей судьбой. Я как будто увидела собственное прошлое совершенно другим, не таким, каким я привыкла его считать, и увиденное поразило меня до глубины души.

Мое прошлое как будто переписали заново.

Да, я потеряла Кло и по-прежнему чувствовала сосущую пустоту внутри, но тяжелая дверь понемногу открывалась, и в щель уже проник первый лучик света.

Прижимая дневник к груди, я осторожно спустилась с чердака. Голова у меня слегка кружилась, поэтому свободной рукой я держалась за перила. Снежок куда-то убежал. Должно быть, подумала я, своим лаем он хотел мне напомнить, что нам обоим пора заморить червячка.

При мысли о еде в животе у меня заурчало, а рот наполнился слюной. Я ничего не ела уже много часов, и теперь голод давал о себе знать.

Оказавшись в прихожей, я шагнула в сторону кухни и вдруг остановилась. Сквозь распахнутую парадную дверь мне было хорошо видно, что на веранде стоят два чемодана, а Кэрол-Линн, одетая в вытертые добела старые джинсы и цветастую блузку, сидит на нижней ступеньке. Вид у нее был такой, словно она по-прежнему ждала своего Джимми Хинкля – ждала, что он, словно призрак, обреченный вечно совершать одно и то же действие, приедет и заберет ее отсюда в большой, прекрасный и сверкающий мир.

– Мама?.. – негромко окликнула я Кэрол-Линн, подходя к ней сзади. «Мамой» я звала ее только в раннем детстве. Это было так давно, что я успела об этом забыть, но мать написала об этом в дневнике, и я была ей за это благодарна. Потому что теперь я знала…

Она обернулась и посмотрела на меня снизу вверх.

– Что, дочка?

– Куда ты собралась, мама?

Она улыбнулась, но ее взгляд метнулся на дверь, на чемоданы и снова вернулся ко мне.

– Я не знаю.

– Побудь немного со мной, ладно? А я побуду с тобой, если ты не против.

– Я не против. Это будет… хорошо.

Я обняла мать за плечи, а она положила голову мне на плечо, и я впервые увидела в ее огненных волосах редкие седые нити. Я смотрела на них и вспоминала все, что́ только что прочитала. Похоже, и я, и моя мать сражались с одними и теми же демонами; мы терпели поражения, но снова и снова выходили на бой, потому что за нами стоял старый желтый дом и люди, которые веками жили под его крышей. Именно они давали нам доблесть и мужество раз за разом возвращаться в родные края, как возвращаются, перезимовав в теплых странах, перелетные птицы, ибо мы, неунывающие оптимистки, твердо верили: здесь мы обязательно получим шанс начать все сначала. А может, мы обе просто были слишком глупы, чтобы признать поражение.

Пустота под сердцем давала о себе знать каждый раз, когда я вспоминала о Кло или думала о том, как я жила раньше и кем стала теперь. У меня не было ни достойного прошлого, ни планов на будущее, но сейчас куда важнее для меня было настоящее. И даже не все настоящее, а только вот эта конкретная минута, в которой мы с матерью сидели на крыльце нашего дома и смотрели, как тени облаков бегут по нашей земле, по ветвям кипарисов и по желтым стенам усадьбы. Должно быть, такие же тени сгущались и в голове Кэрол-Линн, но теперь это не имело значения.

– Как же давно мы здесь не были, Вив!

Мои глаза защипало от подступивших слез, но я ответила почти нормальным голосом:

– Да, мама. Но мы вернулись.

Боль, которую она когда-то мне причинила, была слишком сильна, чтобы ее могли зачеркнуть прочитанные мною страницы дневника, и все же это было начало. Я верила в это. Мы действительно вернулись – обе. И для нас этого было достаточно.

Я дышала глубоко и ровно, ощущая лимонно-вербеновый запах ее кожи, и снова превращалась в восьмилетнюю девочку. Вот мы уже лежим на вершине индейского кургана, считаем звезды и слушаем песнь кипарисов.

Дверь дома отворилась, и на веранду вышел Томми. Он увидел нас, сидящих на ступеньке, увидел чемоданы у двери и нахмурился.

– Все в порядке, Томми, – сказала я, прежде чем брат успел открыть рот, и встала. – Все в порядке. Мы с мамой только что решили, что она еще немного побудет с нами.

– Рад это слышать… – протянул Томми озадаченно и в то же время взволнованно. – Я, собственно, что хотел сказать… Мне очень жаль, что я не успел повидаться с Кло до отъезда. Трипп говорит – тебе нелегко пришлось.

Я поморщилась.

– Это еще мягко сказано.

– Зато у меня есть для тебя хорошая новость. Я починил твои часы… – Томми протянул мне часы на синем эмалевом браслете. Я надела их на руку и машинально сравнила показания стрелок с дедушкиными часами в прихожей.

– Идут точно, – успокоил меня брат. – И проходят еще долго. У них отличный механизм, почти не изношенный.

– Спасибо, Томми. А… почему они тогда не работали?

Томми смотрел на меня как-то странно, и я встревожилась.

– В чем дело?!

Он сунул руку в карман и достал оттуда измятый клочок бумаги длиной в дюйм и в четверть дюйма шириной. По складкам и замятостям было видно, что когда-то его складывали в несколько раз. На бумаге было что-то написано крошечными буквами.

– Вот почему они не работали, – сказал Томми. – Это было под задней крышкой.

Я осторожно взяла бумагу двумя пальцами, прищурилась и прочла: «Прости меня!»

– Ты знаешь, что это может означать? – спросил Томми.

Я почувствовала, как по моей спине пробежал холодок.

– Нет… – Я с силой потерла лицо ладонями. Недосып и нервное начало дня начинали сказываться: кости ломило, а в глаза словно песку насыпали. – Но мне кажется, я догадываюсь, кто мог это написать. Знаешь, Томми, сейчас мне нужно ненадолго прилечь – голова совершенно не соображает. – Я протянула ему мамин дневник. – А ты пока почитай вот это. Я уже прочла, и мне многое стало понятно.

Томми повертел дневник в руках, заглянул на первую страницу – и внимательно посмотрел на меня.

– Ты в порядке?

– Нет. – Я покачала головой. – Пока нет, но… Знаешь, впервые за очень, очень долгое время мне начинает казаться, что все еще будет хорошо.

Он кивнул.

– Я могу чем-нибудь помочь?

– Не знаю, скорее всего – нет, но все равно спасибо.

Пока мы разговаривали, наша мать пыталась затащить оба чемодана обратно в дом. Томми мягко отстранил ее, подхватил чемоданы и жестом предложил ей первой пройти в прихожую, а сам двинулся следом.

Сквозь открытую парадную дверь я отчетливо слышала, как Кора на кухне разговаривает со Снежком. Стараясь не шуметь, я на цыпочках прокралась к лестнице и поднялась к себе в спальню. От усталости меня буквально шатало, но я не позволила себе расслабиться. Первым делом я отыскала сумочку, выковыряла из-за подкладки последнюю таблетку и спустила в унитаз. Потом я вытащила из-под кровати свой чемодан и стала запихивать туда все мои школьные награды, кубки, грамоты, дипломы и фотографии. Как и моей матери, мне потребовалось довольно много времени, чтобы понять – пора становиться взрослой. Со мной это, наконец, произошло, и я осознала: не надо до рези в глазах всматриваться в недостижимый горизонт, достаточно просто оглядеться по сторонам и увидеть то, что у меня уже есть.

Книги, которые не поместились в чемодан, я оставила на полках. Если Кло когда-нибудь вернется, думала я, ей, возможно, захочется их прочитать. С трудом застегнув распухший чемодан, я рухнула на кровать и закрыла глаза. Я уже засыпала, когда мне вспомнилась записка, которую Томми нашел в часах. «Прости меня!» – было написано на крошечном клочке бумажке, и сейчас я мысленно повторяла эти два слова, обращаясь к маме и к Бутси, к Томми и Кло, к Матильде и даже к Триппу – ко всем, с кем мне когда-то не хватило мужества попрощаться.