Глава 46

Комиссар Эшерих вновь на свободе

Комиссар Эшерих вновь при исполнении. Списанный в покойники вновь воскрес, вышел из застенков гестапо. Слегка побитый и помятый, он опять сидит за своим письменным столом, а коллеги спешат выразить ему сочувствие. Они всегда в него верили. Все бы сделали, что в их власти. «Только вот, понимаешь, если высшее руководство кого-то не жалует, наш брат уже ничего сделать не может. Разве что лапы себе обожжет. Да ты и сам все знаешь, все понимаешь, Эшерих».

Эшерих твердит, что все понимает. Кривит рот в усмешке, которая выглядит неловкой, вероятно, потому, что Эшерих не научился пока улыбаться щербатым ртом.

Лишь две речи по случаю его возвращения на службу произвели на него впечатление. Одну произнес советник Цотт.

– Коллега Эшерих, – сказал он. – Меня не отправляют в бункер на ваше место, хотя я заслуживаю этого в десять раз больше, чем вы. Не только из-за допущенных мной ошибок, но еще и потому, что по отношению к вам я вел себя по-свински. Оправдывает меня только одно: я верил, что вы работали плохо…

– Не стоит так говорить, – ответил Эшерих со щербатой усмешкой. – В деле Домового до сих пор плохо работали все, вы, я, все. Забавно, но мне вправду очень хочется познакомиться с человеком, который своими открытками навлек на окружающих столько бед. Странный он тип, должно быть…

Он задумчиво посмотрел на советника уголовной полиции.

Тот протянул ему свою архивно-желтую руку.

– Не думайте обо мне слишком плохо, коллега Эшерих, – тихо сказал он. – И вот еще что: я разработал новую теорию насчет того, что преступник как-то связан с трамваями. Вы все найдете в материалах дела. Пожалуйста, не забывайте ее совсем в своих дальнейших разысканиях. Буду счастлив, если хотя бы одно из моих соображений окажется правильным! Прошу вас!

Засим советник уголовной полиции Цотт ушел в свой отдаленный, тихий кабинет, думая уже только о собственных теориях.

Со второй знаменательной речью выступил, разумеется, обергруппенфюрер Пралль.

– Эшерих, – сказал он приподнятым тоном. – Комиссар Эшерих! Вы ведь хорошо себя чувствуете?

– Очень хорошо! – отвечал комиссар. Он стоял за письменным столом, невольно в стойке «руки по швам», как привык в камере. И сколько ни боролся с собой, дрожал всем телом. Взгляд его был устремлен на начальника. Перед этим человеком он испытывал только страх, безумный страх, поскольку тот в любую минуту мог снова упечь его в подвал.

– Ну, коль скоро вы чувствуете себя очень хорошо, Эшерих, – продолжал Пралль, вполне сознавая воздействие своих слов, – значит, можете и поработать. Или нет?

– Могу поработать, господин обергруппенфюрер!

– А раз можете поработать, Эшерих, значит, можете и схватить Домового! Ведь можете?

– Так точно, господин обергруппенфюрер!

– В кратчайшие сроки, Эшерих!

– В кратчайшие сроки, господин обергруппенфюрер!

– Вот видите, Эшерих, – благосклонно произнес обергруппенфюрер Пралль, наслаждаясь страхом подчиненного, – как замечательно действует небольшой отдых в бункере! Вот такими я люблю своих людей! Вы уже не чувствуете огромного превосходства надо мной, господин Эшерих?

– Никак нет, господин обергруппенфюрер, никак нет. Слушаюсь, господин обергруппенфюрер!

– Не считаете уже, что вы в гестапо самый хитрый, а все остальные дерьмо собачье! Больше вы так не считаете, Эшерих?

– Так точно, никак нет, господин обергруппенфюрер!

– Учтите, Эшерих, – продолжал обергруппенфюрер Пралль, шутливо, но чувствительно щелкнув испуганно отпрянувшего Эшериха по носу, – если вы снова почувствуете себя большим умником, или начнете самоуправствовать, или решите, что обергруппенфюрер Пралль круглый дурак, своевременно меня известите. Тогда я сразу, пока не стало совсем уж худо, отправлю вас на отдых в подвал. Ясно?

Комиссар Эшерих молча смотрел на начальника. Теперь и слепой бы заметил, как он дрожит.

– Что ж, Эшерих, вы сообщите мне своевременно, если вдруг почувствуете себя большим умником?

– Так точно, господин обергруппенфюрер!

– Или если работа застопорится, чтобы я вас слегка поторопил?

– Так точно, господин обергруппенфюрер!

– Прекрасно, в таком случае мы договорились, Эшерих!

Высокий начальник вдруг, совершенно неожиданно, протянул униженному руку:

– Я рад, Эшерих, что вы снова при исполнении. Надеюсь, мы снова будем отлично сотрудничать. Итак, что вы намерены предпринять?

– Добуду у сотрудников участка на Ноллендорфплац точное описание преступника. Наконец-то мы получим словесный портрет! Тот, кто допрашивал задержанных, возможно, и фамилию вспомнить сумеет. Кроме того, продолжу поисковую операцию, начатую коллегой Цоттом.

– Отлично, отлично. Для начала, во всяком случае. Жду от вас ежедневного доклада.

– Слушаюсь, господин обергруппенфюрер!

Таков был второй разговор по возвращении на работу, который произвел на комиссара уголовной полиции Эшериха неизгладимое впечатление. В остальном, когда щербина во рту была ликвидирована, пережитое стало внешне незаметно. Коллегам даже показалось, что Эшерих держится теперь намного любезнее. Ведь он напрочь утратил тон насмешливого превосходства. И уже ни на кого не мог смотреть свысока.

Комиссар Эшерих работает, собирает сведения, проводит допросы, составляет словесные портреты, читает материалы, звонит по телефону – работает так же, как всегда. Но хотя по нему ничего не заметно и хотя он надеется однажды снова говорить с начальником, с Праллем, без дрожи, Эшерих знает, что прежним уже никогда не станет. Теперь он всего лишь машина и выполняет рутинную работу. Вместе с чувством превосходства пропала и радость от работы: питательной почвой для его успехов было самомнение.

Эшерих всегда чувствовал себя очень уверенно. Всегда думал, что с ним ничего случиться не может. Считал, что другие ему не чета. И все эти иллюзии он утратил за те несколько секунд, когда кулак эсэсовца Добата врезал ему по зубам и он узнал, что такое страх. За несколько дней Эшерих натерпелся такого страха, что в жизни не забудет. Он знает, что может выглядеть как угодно, что может достичь невозможного, может снискать почести и хвалу, но все равно знает: он полное ничтожество. Один удар кулака способен превратить его в скулящее, дрожащее, перепуганное ничтожество, ненамного лучше вонючего, трусливого воришки, с которым он делил камеру и торопливые мольбы которого по-прежнему звучат у него в ушах. Ненамного лучше. Нет, вообще ничуть не лучше!

Только одно еще заставляет комиссара Эшериха держаться – мысль о Домовом. Он должен схватить этого малого, а дальше будь что будет. Должен посмотреть ему в глаза, поговорить с ним, с причиной своих невзгод. Он напрямик скажет этому фанатику, сколько бед, тревог и несчастий тот навлек на многих людей. Раздавит его, этого коварного врага.

Поймать бы его поскорее!