Глава 10

Ясногородский учил меня: о любом человеке, с которым тебя близко сталкивает судьба, старайся понять три вещи. Первое и самое главное – чего он боится. Страх управляет жизнью значительно сильнее, чем мечта; у многих мечта – не что иное как побег от ужаса. Второе: в чем заключается сильная сторона этого человека. И третье – чего он хочет.

Чужой страх, говорил Ясногородский, это твой самый верный союзник, но заполучить его с ходу, с наскока почти невозможно, потому что страх люди прячут глубже всего. Сильную сторону определить несравнимо легче, достаточно наблюдательности и внимания к людям. Когда поймешь ее, думай, что ты способна ей противопоставить. Что за козыри у тебя в рукаве, Дина?

Какая сильная сторона у Кирилла?

Я ломала голову, но ответы меня не устраивали.

Обаяние?

Ум?

Все не то, не то!

Ответ все время был передо мной, и я не знаю, отчего мне потребовалось два дня, чтобы увидеть его.

Сильная сторона Кирилла заключалась в том, что он умел убивать людей.

Вот и все.

И противопоставить этому мне было нечего.

Помню, я еще спросила Леонида Андреевича: а в чем моя сильная сторона? Он засмеялся, потрепал меня по щеке и сказал, что мне придется догадаться самой.

С того разговора прошло четыре года. Достаточно времени, чтобы перебрать всю себя по винтикам в поисках той части, которая окажется крепче остальных.

Кто-то предположил бы, что меня должна была закалить колония. Чушь собачья! Знаете, что такое было мое заключение? Трехлетний день сурка. Вот только вы ничему не учитесь. Самосовершенствование? Иностранные языки? Ха-ха! И, кстати, забудьте обо всех этих киношных тренированных телках, которые, попав за решетку по ложному обвинению, только и делают, что качают пресс и каждый день пробегают по десять километров, чтобы выйти сильными и отомстить всем гадам. У нас на сто человек делала зарядку только я одна. Настоящую зарядку, а не эту… коллективную пародию.

Так что у меня нет сильной стороны. Неоткуда ей было взяться.

И что же мне теперь, лечь и помереть? Сдаться без боя?

Ясногородский любил говорить: «Не падай прежде выстрела». Он часто повторял это, когда я твердила, что у нас ничего не получится, я не гожусь для его заданий, я все провалю, из меня никудышная актриса… Я и сейчас слышу его мягкий голос, укрощающий мои страхи. «Не падай прежде выстрела, Дина. Упасть всегда успеешь».

Забавно, что всем лучшим в себе я обязана человеку, которого собиралась предать и который успел первым.

Теперь я наблюдала за Кириллом постоянно. Научилась ловить его отражение во всех мало-мальски годных поверхностях и даже выпросила у поварихи еще зеркало, наврав, что тренируюсь каждый день и мне непременно нужно видеть себя от макушки до пяток.

Наши вечера выглядели идиллически. Я садилась на диване с книгой, Кирилл устраивался в кресле с ноутбуком. Второй Кирилл отражался напротив. Я делала вид, что читаю, а сама посматривала на него. Мне было важно держать его взглядом. Как будто ничего плохого не случится, пока я на него смотрю.

Рядом с тобой живет мужчина. Он пахнет мужчиной, обнимает тебя как мужчина, он смеется, и в его улыбке, в его голосе, в его смехе нет ничего отвратительного.

Лучше бы он смердел. Лучше бы от него воняло падалью. Или в зеркале вместо симпатичного улыбчивого лица отражалась тварь с окровавленной пастью. Мне было бы легче.

Я искала в нем признаки психопата – и не находила. Шизофрения, раздвоение личности – что угодно было бы лучше этой приветливой нормальности хорошего парня.

А вот со мной происходило что-то странное.

Сначала мне стало трудно называть его Кириллом. Кирилл – это человеческое имя. Маленькие Кирюши отодвигают ложкой пенку с манной каши, выпрашивают у мамы с папой щенка корги, кидаются в школьном дворе снежками, через пять лет провожают из института девушку с синими прядями в черных волосах; они не убивают, не убивают, не убивают людей ПРОСТО ТАК.

Что жило рядом со мной? Ложилось со мной в постель? Что целовало меня по утрам?

Я принюхивалась к нему, как хозяйка к своему псу, удравшему на прогулке, – не извалялся ли он в дохлой кошке? Обнять – и незаметно втянуть воздух носом под его щекой. Мой парень должен пахнуть смертью.

А пахнет пеной для бритья.

Когда он ушел, я выдавила пену себе на ладонь, принюхалась, и меня вырвало.

Однажды утром, вернувшись от Безымянной, я поймала себя на том, что не могу оторвать взгляда от его рук. Я уже говорила, у Кирилла красивые руки: длинные пальцы, ногти почти без кутикулы, ровные, розовые, как лепестки; руки что-то делали, и я внезапно осознала, что они существуют отдельно друг от друга: руки и Кирилл. Они – независимые сущности! Это открытие расставило все по своим местам. Я-то думала, он убивал руками. Нет! Убивали только руки!

Согласитесь, это все объясняло.

Кирилл сидел и разговаривал со мной, пока его руки размешивали сахар в чае, подносили ложку к его губам. Они ухаживали за ним, как за маленьким ребенком. У меня чуть не вырвался крик: «Зачем ты им подчиняешься?! Прекрати это! Ты ничего о них не знаешь!» Когда я поняла, что сейчас схвачу эту белую пятипальцевую дрянь, начну бить по ней сахарницей, чтобы переломать ей отростки, чтобы из-под ногтей брызнула кровь, только надо учесть вторую, ведь она бросится на помощь и станет душить меня или попытается выдавить мне глаз, – когда я представила огорченное лицо Кирилла над его руками, убивающими его девушку, тогда я налила в чашку кипяток и опустила в нее чайный пакетик, а вместе с пакетиком свой палец.

– Господи, Динка!

Он вскочил, сунул мою ладонь под холодную воду.

– Дин, мне иногда кажется, что ты задумываешься и проваливаешься в другое измерение. Первый, первый, как слышите меня? – Кирилл провел ладонью перед моим лицом. Его пальцы беззвучно хихикали, я видела ухмылки. – Ты иногда пугаешь меня!

Я иногда пугаю его!

Я. Иногда. Пугаю. Его.

– Таковы все творческие натуры, – с шутливым укором добавил он. – Держи под водой, не вынимай! Я поищу мазь.

Он ушел вместе с руками.

Я смеялась до тех пор, пока лицо не намокло от слез, потому что я пугала его, понимаете ли, и если бы вы оказались рядом, у вас не возникло бы сомнений, кто из нас двоих ненормальный.

Вечером Кирилл поставил фильм «Семейка Аддамс». Когда кисть руки по прозвищу Вещь вбежала в комнату, на меня вновь напал хохот.

– О, я тоже его обожаю! – обрадовался Кирилл.

Честное слово, никогда столько не смеялась.

Но зеркала сделали свое дело. Я кое-что начала подмечать.

Мелочи, пустяки – на первый взгляд. Я затыкала раковину, набирала в нее воду, записывала пальцем на воде, чтобы не забыть, и вынимала затычку.

Во-первых, иногда Кирилл зависал. Останавливался в самых неподходящих местах, например, посреди комнаты – и просто стоял без всякого выражения, словно его система в этот момент потребовала перезагрузки. Минуту, две. Затем приходил в себя. «Забыл, куда шел», – однажды пошутил он, поймав мой взгляд.

Никуда ты не шел, урод.

Во-вторых – еда. Он слишком тщательно ее пережевывал. Я успевала съесть ужин, заварить себе чай и помыть посуду, пока он бесконечно двигал челюстями над салатом. Я спросила, почему он так долго ест. «Боюсь подавиться», – ответил Кирилл.

Я с трудом удержалась, чтобы не броситься на него, не повалить на пол, не начать запихивать ему в рот все подряд с тарелок, чтобы он подавился и сдох.

Именно тогда меня впервые кольнула догадка: со мной тоже не все хорошо.

В-третьих, он был брезглив. После кипятка на пальце у меня вздулся волдырь. Кирилл заметил его и торопливо отвел взгляд. Я видела, что ему неприятно.

В тот же день, чуть позже, мы зашли на базу за какой-то мелочью и обнаружили, что Тимур носится в поисках бинта. Он порезал ладонь у основания большого пальца – не сильно, но кровило будь здоров. Когда на пол упала жирная красная капля, у Кирилла сделалось такое лицо, будто его сейчас стошнит. Он вышел и дожидался меня снаружи, пока я спокойненько перевязывала бедному Тимуру его страшную рану.

Ей-богу, простой порез!

И вещи вокруг него. Они всегда были в таком порядке, словно зашел в «Икею» за час до открытия. Ровные стопки футболок на полке. Ботинки чистые и носами к стене. Он даже шнурки складывал внутрь! Все чашки на сушилке поворачивал, чтобы ручки смотрели в одну сторону. Я с утра незаметно от него развернула чашку ручкой к стенке и стала наблюдать: грохнет он ренегата или нет? Кирилл ее снял, брезгливо помыл – помыл! – и отставил в сторону.

Еще пара суток – и я бы свихнулась.

Съехала бы крышей, к гадалке не ходи.

Но тут случился поход, и из похода он вернулся другим.

Полтора дня без Кирилла меня спасли. Я ощущала себя как человек, которого топили, а потом отпустили и дали глотнуть воздуха. На этом воздухе можно было продержаться еще немного.

Вернувшись, Кирилл рассказал, как чуть не убился на камнях, и если бы не Бурый, лежать бы ему с разбитой головой… Я ужасалась, сочувствовала и даже пустила слезу. Ну, еще бы: одна мысль о том, что смерть едва не забрала Кирилла, а этот дурак, бычара тупая, его спас, вызывала во мне желание реветь в голос!

Но изменился он не поэтому.

В нем появилась непривычная мне сосредоточенность и… одержимость. Да, одержимость! Как будто все, что бы он ни делал, – ел, гулял, чистил зубы – имело теперь дополнительный смысл. Нужно было для чего-то.

Таким я его еще не видела.

Кирилл смотрел сквозь меня. Весь сиял, как новогодняя елка. Если бы я не знала, что он ходил в компании трех мужиков, и не была уверена в его ориентации, я бы сказала, что он влюбился.

Ясногородский как-то это называл… Состояние аффекта.

И вот теперь наконец-то стало видно, что Кирилл все-таки не совсем нормален.

Объяснить на словах постороннему человеку, что именно не в порядке, было бы невозможно. Чашки, еда, зависания – все мелкие признаки, за которые я хваталась, как околевающий в лесу от холода за промокшие спички, – господи, какая чушь! Если бы любой, кто поворачивает чашки ручками в одну сторону, был психом, человечество уже истребило бы само себя. Последний бой состоялся бы между чашечниками и рулонниками (кстати, и туалетную бумагу Кирилл всегда перевешивал хвостиком внутрь – единственное по-настоящему серьезное доказательство, что от него можно ждать чего угодно).

Теперь все было иначе. На его лице поселилось вдохновенное выражение. Взгляд расфокусированный, на губах постоянно блуждает улыбка. Если бы сейчас я встретила его в кафе, даже чаевые побоялась брать у него из рук. То ли наркоман, то ли богомолец.

Но таким Кирилл был только при мне. Так не стесняются при кошке или собаке справлять нужду. Выходя за дверь коттеджа, он надевал прежнее лицо.

Мне больше не нужно было принюхиваться, чтобы почувствовать, как от него разит смертью.

Он что-то задумал.

Мертвые белые мыши в его голове безостановочно мчались в колесе, вырабатывая – что?

Чего он хотел?

Я стала угождать ему. Пыталась прочесть его мысли, распознать настроение. Я включила в себе худшую свою часть – Ясногородского, и дала ему волю.

Спасите меня, Леонид Андреевич. Спасите нас.

Сегодня я поняла, что задумал Кирилл.

Ясногородский сказал, что я не должна выпускать его из виду, и я послушалась. Уходила к Безымянной лишь тогда, когда Кирилл спал – на мое счастье, он стал задремывать после обеда в своем кресле, как будто от обработки слишком большого количества информации в блоке питания перегревался вентилятор и требовалось время, чтобы его охладить. Он выключался – на полчаса, на час – и я бежала «рисовать».

Зря я провожу параллели с компьютерами или роботами. На самом деле он никогда еще не выглядел таким живым.

Что мне не удавалось, так это проследить за ним в лесу. Кирилл стал осторожен, как крыса, умная старая крыса, много раз видевшая, как ее сородичи подыхают в человеческих ловушках. Один раз он заметил меня и со смехом проводил обратно до коттеджа, проследив, чтобы я закрыла дверь. От страха и отчаяния я обнаглела.

– Возьми меня с собой!

Кирилл всерьез задумался. Долго смотрел на меня, что-то взвешивая, затем обернулся к коттеджу наших соседей, мазнул по нему взглядом… Обнял меня за плечи и с торжественностью, которая была бы смешна, если б не была так отвратительна, проговорил:

– В другой раз, котенок. Обещаю тебе!

Вернулся он через несколько часов. Принес сотовый телефон без сим-карты, какую-то коробочку с электронной начинкой, и возился с ней, не скрываясь от меня. Может, потому что был уверен, что я ничего не пойму, – и оказался прав. Судя по его довольной ухмылке, он добился чего хотел с этой электроникой. Забрал ее и снова скрылся в лесу, уже до темноты.

А когда вошел в дом, от него едва уловимо пахло женскими духами.

Я ведь говорила, что у меня тонкий нюх?

Этот аромат едва не свел меня с ума. Где Кирилл подхватил его, где?! Переспал с матерью Стеши и Егора? Уезжал в город и зашел в парфюмерный магазин? Нет, он бы не успел…

Запах звучал, как навязчивая мольба попрошайки в метро, как безутешный плач ребенка. Я села, открыв «Два капитана», ветхое издание из библиотечки Чухрая, специально подобранной для туристов. Изредка перелистывала страницы, чтобы Кирилл ничего не заподозрил, но не видела ни единого слова. Старые книги тоже пахнут – зачерствевшим ржаным хлебом, щепоткой земли, типографской краской. Если представить этот запах в виде цвета, он будет каштановым.

Не читая, а вдыхая книгу, я расслабилась – и неожиданно вспомнила.

Это был запах Настиной машины. Когда я пряталась за ней в день ее смерти, багажник и пассажирская дверь были открыты. Должно быть, Настя постоянно пользовалась духами.

Зачем Кириллу ее «Хонда»? Не собирается же он бежать на ней? Его остановят на первом посту ГИБДД, пробив по номерам.

Мы легли в постель, и впервые за все время секс у нас вышел для галочки. Я старалась, но Кириллу было так явно не до меня, что будь я его девушкой – по-настоящему его девушкой, – я бы оскорбилась. Я притворилась спящей, догадываясь, что сегодня меня ждут сюрпризы.

Через пять минут моего сопения Кирилл потрогал меня за плечо.

– Спишь?

Я неразборчиво промычала что-то в ответ. Расслабила лицо, опустила углы рта. Девушки, которые притворяются, не позволяют себе выглядеть так плохо.

Кирилл бесшумно оделся и ушел.

Я даже не стала обуваться, так и выскользнула на улицу босиком, только накинула темную рубашку и на ходу натянула штаны – иначе со своей белой кожей бросалась бы в глаза не меньше светлячка. Кирилл не прятался, шел спокойно, будто решил в ночи прогуляться. Он направлялся к нашим соседям, Бурому и Русому.

Я опередила его. Пробежала за деревьями, обогнув коттедж, и спряталась за той самой черемухой, с которой меня так постыдно согнали.

Кирилл не поднялся на крыльцо, а остановился у окна, чуть сбоку. Шторы были отдернуты, мягкий желтый свет падал на его лицо. Я видела его очень четко. Кирилл заметил бы меня, если б не был целиком поглощен тем, что происходило внутри.

Я не сводила с него глаз и не могла понять – что его так привлекло? Из второго окна, выходившего на мою сторону, доносились негромкие голоса, стук ножа и шкворчание сала с картошкой – это нетрудно было определить и по запаху: хозяева коттеджа готовили ужин. Кирилл застыл, как каменный, только лицо его жило. На нем сменяли друг друга радость, восхищение, страсть… И голод.

Голод преобразил его. Он прокрался к этому дому, как нищий, как бродяга, не евший много дней, но знающий, что внутри его ждет пир: мясо, теплый хлеб, вино. У меня мелькнуло идиотское подозрение, будто он и впрямь мечтает о жареной картошке. Но тут возле окна легла тень, и Кирилл отшатнулся.

Русый приоткрыл створку.

– Комары налетят, – пробасили изнутри.

– Сейчас фумигатор включу, – отозвался он.

Две пары глаз были устремлены на него, но парень ничего не замечал.

Я перевела взгляд на Кирилла, и мне стало страшно.

Вот, оказывается, как выглядит настоящий голод. Невозможно было ошибиться, видя выражение его глаз и жутковатую улыбку, превратившую красивый рот в тонкую проволоку, согнутую в середине.

У окна стоял не Русый. У окна стояла третья жертва.

Сергей Бабкин вышел на крыльцо и застыл, не обращая внимания на облепивших его комаров. Лагерь был расположен так, что почти все время продувался ветром, который сгонял насекомых, но сейчас ветер стих.

Странное чувство выгнало сыщика из дома: ощущение чужого присутствия, точно легчайшее прикосновение кошачьей лапы к спящему хозяину, не разбудившее, но изменившее сюжет его сна.

Он тщательно сканировал пространство вокруг, не понимая, что заставило его насторожиться.

Звуки? Чья-то тень?

Сергей бесшумно смахнул кровососов, присосавшихся к шее. Не глядя, протянул руку к баллончику с перечеркнутой мухой, распылил вокруг прохладный спрей.

Все здесь большое. Лес большой, озеро. Небо. Камни. Может, большой зверь замер среди деревьев?

Он закрыл глаза, превратившись в слух. Никаких звуков, кроме монотонного воя обездоленных комаров.

– Серега, – позвал из комнаты Макар.

Бабкин мысленно отмахнулся от него.

– У меня для тебя загадка века!

– Подожди, Макар.

– Ты должен ответить! – не унимался Илюшин.

Сергей тяжело вздохнул.

– Ну? – сказал он, войдя в комнату и плотно закрыв дверь.

– Загадка! – торжественно объявил Макар из кресла. – Что делает слон, когда ему нечего делать?

– Ты за этим меня позвал?

– Отвечай!

– Понятия не имею!

Илюшин огорченно посмотрел на него.

– Сережа, но ты ведь не совсем безнадежен! У тебя имеются все данные, то есть ответ, как всегда бывает в хороших задачах, кроется в самом вопросе. Ну, напрягись!

Бабкин не хотел напрягаться, а хотел спать, о чем и сообщил Макару.

Но, полежав в постели десять минут, он выругался про себя, встал и вернулся в комнату, где Илюшин, как ни в чем не бывало, читал, закинув ноги на стол.

– Говори!

– В чем дело?

– Ответ на твою идиотскую загадку!

Илюшин расхохотался.

– Что, не засыпается? Можешь считать слонов. Пусть прыгают через бамбуковую изгородь.

– Скотина ты, – с чувством сказал Бабкин и поплелся в спальню. – Я тебе тоже в следующий раз перед сном что-нибудь такое…

Но Илюшин уже читал и не слушал.

Вопреки опасениям, Сергей уснул быстро. Снились ему не слоны, и не Маша, как он надеялся, а странное бесформенное существо, наблюдающее за ними из-под земли.