Глава двенадцатая. Роковая обдукция

У врачей есть такое проклятие: «Чтобы тебя в праздники госпитализировали!». Это проклятие с двойным дном. Речь идет не только о испорченном празднике, но и о серьезных проблемах, которые могут возникнуть в стационаре. Время-то праздничное, почти все отдыхают, на работу выходят только дежурные, все, что только можно отложить, откладывается на потом. У дежурных врачей свое отношение к пациентам. Им не до вникания в суть, им лишь бы день простоять, да ночь продержаться. Пациент ведет себя спокойно? Ночью спал? Ну и пускай спит дальше… Доктор! Доктор! Тут у вас констатация!

Предыдущий главный врач семьдесят четвертой клинической больницы лишился своего поста в одночасье и с треском по вине дежурных врачей. В длинные новогодние каникулы в терапию госпитализировали мужчину с обострением язвенной болезни. Случилось так, что трое суток подряд на дежурство никто из врачей отделения не выходил, друг друга сменяли профессиональные дежуранты, то есть врачи, которые кроме дежурств ничем больше не занимались. Они не особо вникали в детали. Раз пациент не предъявляет жалоб, значит все у него хорошо. Пациент же был из числа терпеливых и недалеких. Нарастающая слабость воспринималась им как обычное следствие болезни, а на черный цвет кала он вообще внимания не обратил. На третий день пребывания в стационаре он умер от желудочного кровотечения. Родственники подняли шум, на дежурных врачей завели уголовные дела, начмед получил выговор, а главного врача сняли.

Новый главный врач Николай Сергеевич принял некоторые меры предосторожности, касавшиеся не только «длинных» праздников, но и обычных выходных, ведь за субботу и воскресенье может случиться многое. Все заведующие отделениями стали выходить на работу по субботам. Тем, кто пробовал оспаривать это нововведение, главный врач предлагал написать заявление об увольнении по собственному желанию. Разумеется, никто заявления писать не стал. В «длинные» праздники заведующие должны были выходить на дневные дежурства через день, чередуясь с врачами отделений. Таким образом, ежедневно с восьми до шестнадцати в каждом отделении в дополнение к дежурному врачу присутствовал кто-то из «своих» врачей. «Свои» врачи проводили обходы, назначали обследования, корректировали лечение и вообще делали все, что положено делать.

Диагностические отделения тоже стали работать по-новому, в усиленном режиме. Иначе и быть не могло, ведь отделенческие врачи назначали пациентам различные исследования, начиная с анализов крови и мочи, и заканчивая компьютерной томографией. Разумеется, в праздники исследований назначалось меньше обычного, но и сотрудников в диагностических отделениях в праздники было меньше, так что нагрузка на «человеко-рыло» (любимое выражение начмеда Евгения Константиновича) была повышенной. Мало того, что в праздничный день приходится выходить на работу, так еще и вовремя домой не уйдешь, перерабатывать приходится. Иногда и три часа можно «пересидеть»… А дома свои дела или, может, гости ожидаются. Сознательные сотрудники пыхтели-роптали, но работу свою выполняли добросовестно, без каких-либо халатных оптимизаций. А не очень сознательные оптимизировали рабочий процесс таким образом, чтобы успевать объять необъятное, не задерживаясь сверх положенного.

Взять к примеру исследование крови на С-реактивный белок, тропонины, креатинкиназу и прочие маркеры, свидетельствующие о повреждении сердечной мышцы. Если такое исследование назначают в кардиологической реанимации, то его нужно провести как положено, потому что реаниматологам часто приходится решать вопрос о наличии или отсутствии у пациента инфаркта миокарда. А вот если такое исследование назначают пациенту кардиологического отделения, то ради экономии времени и сил его можно не проводить, а вписать в бланк высосанные из пальца условно-нормальные показатели. Ясно же, что если бы у пациента был бы инфаркт, то его бы положили в реанимацию. А если уж он лежит в кардиологии, значит никакого инфаркта там нет, это просто врач дурью мается, заваливает лабораторию в праздничный день ненужной работой. Если уж тебе так неймется, то сними пациенту кардиограмму, а не отправляй кровь в лабораторию.

У врача-лаборанта, который проводит биохимический анализ крови, нет под рукой истории болезни пациента (кстати говоря, официально этот документ именуется медицинской картой стационарного больного). А вот врач, который делает ультразвуковое исследование сердца, видит и историю, и пациента. Если пациент не предъявляет типичных для острого инфаркта жалоб и вообще выглядит на твердую четверку, то процедуру можно сократить до минимума. Измерил размеры полостей и толщину стенок, оценил фракцию выброса — и приглашай следующего из очереди! Нечего терять время на высматривание инфарктного участка, который не сокращается вместе со всей мышцей. Какой смысл искать в темной комнате черную кошку, если ясно, что ее там нет?

И еще между врачами-исследователями и лечащими врачами существует нечто вроде классовой вражды, этакий профессиональный антагонизм. «Исследователи» обвиняют «лечебников» в том, что те часто назначают исследования не по делу, а «лечебники» считают «исследователей» лентяями, не желающими лишний раз ударить пальцем о палец.

Это была присказка, сказка — впереди.

Шестидесятипятилетнего Ванадия Ивановича Киргутина скорая помощь привезла в семьдесят четвертую больницу вечером третьего января, а эта дата, если кто не в курсе, считается у медиков очень урожайной на разные болячки. Начиная с тридцать первого декабря люди празднуют, то есть неблагоразумно позволяют себе различные излишества, которые сказываются на состоянии здоровья. В результате все, что может обостриться, обостряется. У Ванадия Ивановича, около десяти лет страдавшего ишемической болезнью сердца, боль в груди и одышка стали появляться при небольших физических нагрузках, которые прежде он переносил без проблем. Сходит в туалет — и полчаса отдышаться не может.

А еще у Ванадия Ивановича было нарушение внутрисердечной проводимости сократительного импульса, которое поэтично называлось блокадой левой ножки пучка Гиса. Импульс проводится по особым клеткам, образующим проводящую систему. Часть этой системы называется «пучком Гиса» в честь своего исследователя швейцарского анатома Вильгельма Гиса.

Блокады ножек пучка Гиса вызывают изменения на кардиограмме, и подчас за этими изменения бывает невозможно разглядеть инфаркт миокарда. Приходится ориентироваться на данные ультразвукового исследования сердца и биохимического исследования крови. Если обнаружились в крови вещества, специфичные для острого инфаркта миокарда — ставим этот диагноз. Если ультразвук «высветит» в сердечной мышце несокращающийся участок, то в наличии инфаркта можно не сомневаться.

Бригада «скорой», приехавшая на вызов к Ванадию Ивановичу, рассуждала так. Состояния пациента ухудшилось не очень сильно. Артериальное давление держится в пределах нормы, а при инфаркте оно должно понижаться. На кардиограмме инфаркт не виден. Ставим стенокардию и госпитализируем пациента в кардиологию, пусть там с ним разбираются. Были бы данные, подтверждающие наличие острого инфаркта — положили бы в реанимацию. В приемном отделении семьдесят четвертой больницы рассуждали примерно таким же образом. Приняли пациента Киргутина без лишних разговоров и положили в кардиологическое отделение.

Киргутин был пациентом непростым, точнее — проблемным. Этим словом в семьдесят четвертой больнице называли пациентов, которые могли создавать проблемы. Как лечащим врачам, так и всему учреждению в целом. Проблемность Киргутина определялась не столько тем, что он был известным художником, специализировавшимся на городских пейзажах, сколько профессией и статусом его сына, владельца адвокатской конторы «Киргутин и партнеры». Кто такой Киргутин-младший стало ясно, когда на третий день пребывания Киргутина-старшего в больнице к нему приехал профессор-членкор Манасеин. В выходной день! В самый разгар новогодних каникул! Подобного прецедента никто в больнице не помнил.

Мнение Манасеина полностью совпало с мнением заведующего кардиологическим отделением. Инфаркта нет, всего лишь стенокардия обострилась. Эхокардиографист инфарктных участков в сердечной мышце не увидел, в крови никаких инфарктных маркеров не нашли. Манасеин объяснил Киргутину-младшему, что его отцу неслыханно повезло — он попал в одну из наиболее продвинутых в смысле кардиологии больниц. За три недели поставим на ноги, не сомневайтесь! Папа ваш еще на свой четвертый этаж без лифта подниматься будет. У Манасеина была одна черта, несвойственная большинству врачей — он любил обнадеживать, любил делать оптимистичные прогнозы. Заведующий кардиологическим отделением выражался более сдержанно.

— Мы сделаем все возможное, Рудольф Ванадиевич, для того, чтобы как можно скорее стабилизировать состояние вашего отца. Но точные сроки я пока назвать не могу. Хотя, в целом, разделяю оптимистичный настрой Вячеслава Николаевича. Главное, что нет инфаркта.

— А его точно нет? — спросил Киргутин-младший. — Лично у меня состояние отца вызывает опасения. Он всегда был такой бодрый, несмотря на свой возраст у мольберта целыми днями стоял, а тут вдруг стал какой-то снулый.

— Ничего удивительного, болезнь есть болезнь, — ответил на это заведующий отделением.

Состояние пациента Киргутина стабилизировалось седьмого января, на следующий день после профессорского осмотра, причем стабилизировалось окончательно и навсегда. Со слов соседа по палате (стараниями сына Киргутину посчастливилось попасть в блатную двухместную), он читал после обеда книгу, но вдруг захрипел, дернулся, книгу выронил, а сам обмяк. Прибежавший на крик соседа дежурный врач в течение получаса пытался реанимировать Киргутина, но успеха не добился.

Саша, дежуривший восьмого января, случайно оказался свидетелем скандала, устроенного в кардиологическом отделении сыном покойного. Киргутин-младший перехватил заведующего отделением с утра пораньше в коридоре и на повышенных тонах, вполне объяснимых в данной ситуации, пообещал ему всяческие неприятности, начиная со снятия с должности и заканчивая открытием уголовного дела. А что такого? Ответственность за халатность предусмотрена двести девяносто третьей статьей Уголовного кодекса.

— Я приложу все усилия для того, чтобы вы получили реальный срок! — орал адвокат. — И профессора вашего нужно на нары отправить! Вы меня позавчера на два голоса убеждали, что у отца нет инфаркта! А отчего же тогда он умер?! Его надо было класть в реанимацию и лечить как следует!

Заведующий отделением пытался что-то возразить, но оппонент не давал ему возможности вставить хотя бы слово. Максиму Семеновичу было неприятно вдвойне — его отчитывали словно мальчишку, причем отчитывали в весьма грубой форме, и происходило это в его родном отделении. Не только личная обида, но и сокрушительный удар по авторитету.

Лицо скандалиста показалось Саше знакомым. Немного позже он вспомнил, что видел его на рекламном щите, висевшем недалеко от комплекса общежитий РУДС. Скандалист сдержанно улыбался с плаката, а рядом синим по белому было написано «Защитим и поддержим! Адвокатское бюро «Киргутин и партнеры». Зрительная память у Саши была замечательная.

Девятого января, в первый послепраздничный день, о Киргутине-младшем говорила вся больница. Он пришел к главному врачу и потребовал у него копию истории болезни своего отца. Когда главный отказал, сославшись на действующее законодательство, Киргутин-младший предъявил ему постановление Конституционного суда по аналогичному делу (жена судилась с больницей, в которой умер ее муж), в котором было сказано, что медицинским организациям надлежит по требованию супруга или супруги, а также других близких родственников умершего пациента, предоставлять им для ознакомления медицинские документы умершего пациента, с возможностью снятия копий. Главный врач на это ответил, что ему нужно посоветоваться с юристом. Киргутин-младший предупредил, что главный врач своим упорством вредит самому себе и ушел, пообещав «я скоро вернусь и приду не один!».

— Вы не представляете, что это за человек! — ужасалась Снежана, секретарь главного врача и главная сплетница семьдесят четвертой клинической больницы, юная томная дева с низким грудным голосом и выразительным бюстом. — Это просто какой-то комок ярости! Дверью хлопнул так, что она чуть с петель не слетела, а на меня посмотрел с та-а-акой ненавистью, хотя я тут совсем не при чем.

Народ бросился искать информацию о Киргутине-младшем на сетевых просторах и узнал, что адвокат напористый, даже агрессивный, и очень удачливый. Выигрывает почти все дела, за которые берется. Гонорары запрашивает соответствующие, но вроде как от клиентов отбоя нет. Недавно защищал артиста Ефима Михальчука, который в пьяном виде задавил на своем лексусе пешехода, мирно шедшего по тротуару, и добился оправдания, хотя все, в том числе и сам Михальчук, считали, что лучшим исходом судебного процесса будет условный срок. Адвокат Киргутин, опираясь на ошибки в протоколах и несостыковки в показаниях свидетелей, сумел оспорить сам факт нахождения Михальчука за рулем. Сам Михальчук заявил, что следователь получил от него признательные показания при помощи угроз. Обещал, поросенок этакий, в случае непризнания запереть заслуженного артиста Российской Федерации в одной камере с рецидивистами, которые сначала его хором изнасилуют, а затем придушат. Разумеется, при таких раскладах можно признаться в чем угодно, даже в убийстве американского президента Джона Кеннеди, которое произошло за год до рождения Ефима Михальчука на белый свет. На самом же деле все было иначе. Немного выпив после особо трудной репетиции, Михальчук решил отоспаться в салоне своего автомобиля, припаркованного на стоянке у Театра Народов в Петроверигском переулке. Почему в салоне? А разве в гримерной дадут поспать? В театре вообще нигде покоя нет, кругом одна суета. Лег артист на заднее сиденье и заснул, а проснулся от сильного толчка. Оказалось, что какой-то негодяй угнал машину вместе со спящим в ней владельцем и совершил наезд со смертельным исходом. Преступник скрылся с места происшествия, а Ефим вышел из машины и пытался оказать первую помощь потерпевшему…

Детский сад, но прокатило. Злые языки поговаривали в интернете, что удачливость адвоката Киргутина не столько связана с его красноречием и отличным знанием всяческих юридических лазеек, сколько с умением заносить нужные суммы нужным людям. Однако же занести можно не только для того, чтобы уменьшить наказание. Все зависит от намерений заносящего. Вот захочет он — и доктора Цаплина «закроют» на пять лет. Отличная перспектива для доцента кафедры и заведующего отделением!

— Нашего Мишу может спасти только Стаканыч, — сказала в ординаторской доктор Феткулина.

«Стаканычем» за глаза, а иной раз и в глаза, звали Дмитрия Викторовича Стаханова, заведующего патологоанатомическим отделением. Прозвище свое Дмитрий Викторович получил не столько из-за созвучия фамилии, сколько за свою любовь к огненной водичке. Стаканыч всегда был немного навеселе, в той кондиции, которая обеспечивает человеку хорошее настроение. Сильно пьяным или трезвым, как стеклышко, его никто никогда не видел. Больничная администрация закрывала глаза на эту невинную, в сущности, слабость. Клиенты Стаканыча на него не жаловались (как, интересно, они смогли бы это сделать?), да и вреда им поддатый Стаканыч нанести не мог. Закрывались глаза и на вымогательство, расцветавшее в патологоанатомическом отделении махровым цветом. Истинному патриоту родной больницы и человеку, всегда готовому пойти навстречу администрации, можно простить и не такое. Вон в восемьдесят девятой больнице патологоанатомическим отделением вообще отъявленный некрофил заведовал. Администрация больницы была прекрасно осведомлена о его пристрастиях (нашлось кому настучать), но никаких мер по этому поводу не предпринимала, потому что человек был удобный, с понятием.

Для больничной администрации, да и вообще для всех врачей, очень важно, чтобы заведующий патологоанатомическим отделением был понятливым, чтобы он ставил интересы родного учреждения превыше всего, в том числе и превыше истины. Патологоанатом проводит вскрытия тел пациентов, которые умерли во время пребывания в больнице. Он дает оценку действиям врачей. Хорошо, когда диагноз, выставленный патологоанатомом, совпадает с прижизненным. Это означает, что пациенту поставили правильный диагноз и назначили правильное лечение. Плохо, если посмертный диагноз существенно расходится с прижизненным. И очень-очень-очень плохо, если такое расхождение диагнозов происходит на фоне скандала. Особенно такого громкого, с участием одного из самых успешных столичных адвокатов.

— А что он может сделать в такой ситуации? — подумал вслух Саша. — Сын же может и повторного исследования тела потребовать. Шаманить себе дороже.

— Ну инфаркт — это же малюсенький участок, — скривилась Феткулина, единственная из врачей отделения, общавшаяся с ординатором Пряниковым не только по деловым вопросам. — Его можно вырезать и выбросить, а можно и сердце заменить на другое. Вряд ли сынуля настолько упертый, что захочет произвести генетическую экспертизу папашиных органов. Он до этого даже и не додумается. В общем, все упирается в то, что напишет Стаканыч. А уж он напишет то, что надо, в этом можно не сомневаться.

— Как можно не сомневаться и в том, что инфаркт там действительно есть, — заметил Саша.

— Вероятнее всего есть, — согласилась Феткулина, — иначе с чего бы мужику помирать так внезапно. Но для всех будет лучше, чтобы его не было.

Феткулина симпатизировала заведующему отделением. Поговаривали, что когда-то давным-давно у них был недолгий и необременительный служебный роман. Доктор Цорохова относилась к заведующему нейтрально, а вот доктор Пчелинцева, самая молодая из всех (ей было сорок) Максима Семеновича ненавидела и конфликтовала с ним при каждом удобном случае. Ей самой очень хотелось заведовать отделением.

— Что значит «лучше бы не было», Полина Романовна? — встряла Пчелинцева. — Вскрытие должно отражать истинное положение дел, иначе в нем нет никакого смысла!

— А наш завкафедрой патанатомии называл вскрытие не «секцией», а «обдукцией», — невпопад сказала Цорохова.

— Мало ли что у вас в жопе мира было, Наталья Ивановна! — фыркнула Пчелинцева.

Цорохова училась в Черновцах. Выпускницы столичных вузов Феткулинаи и Пчелинцева всячески попрекали ее «неблагородным происхождением». Порой попрекали весьма грубо, как, например, сейчас. Цорохова в долгу не оставалась.

— Что толку с того, что вы, Кристина Александровна, учились во Втором меде, а Полина Романовна аж в Первом? — саркастически прищурилась Цорохова. — В одном отделении работаем, одно и то же дерьмо разгребаем.

«Обдукция — хорошее слово», подумал Саша и назвал свой план «Роковая обдукция». Замечательное название — броское и интригующее.

Девятого января Стаканыча на работе не было — увлекающемуся человеку сложно выйти из штопора после длительного загула. Поэтому Киргутина-старшего вскрывали десятого числа. Время вскрытия сообщил на утренней отделенческой пятиминутке заведующий.

— С десяти и примерно до одиннадцати я буду в морге, — сказал он. — Постарайтесь не отвлекать меня в это время по пустякам.

Саша явился в одноэтажный патологоанатомический корпус без четверти десять. Кто их знает, этих шустрых рыцарей шприца и халата? Вдруг начнут раньше и он пропустит самое интересное?

Не пропустил. Максим Семенович пришел без трех минут девять.

— Пряников? — удивился он, увидев Сашу. — Что вы тут делаете?

— Как — что? — в свою очередь удивился Саша. — Нам Алла Никитична еще в первый день сказала, что мы должны присутствовать на всех вскрытиях отделения, к которому мы прикреплены и отражать это в еженедельных отчетах.

Доцент Сторошкевич в самом деле сказала такое, но подавляющее большинство ординаторов пропустило это мимо ушей. Если выполнять все, что требует кафедра, то сдохнешь с устатку. Выполнялось лишь то, за чем строго следили. К примеру, все ординаторы в обязательном порядке должны были присутствовать на Комиссии по изучению летальных исходов, которая сокращенно называлась КИЛИ, а на жаргоне — «килькой». На этих заседаниях разбирались смерти пациентов и качество обследования и лечения. Страшила присутствовала на каждом заседании в качестве представителя кафедры и заносила всех присутствующих в свой молескин. Отсутствующих ждало наказание — устный выговор плюс написание реферата по случаям, разбиравшимся на заседании. Лучше часок покемарить в задних рядах, чем битых три часа писать реферат. А вот на вскрытия Страшила не ходила. Стаканычу же было совершенно до лампочки, кто пришел к нему в качестве наблюдателя. Он требовал только одного — не лезть с вопросами под руку. Спрашивать разрешалось только после завершения процесса. Но можно было вообще не спрашивать, поскольку любимым ответом Стаканыча было: «прочтите в учебнике!».

— Алла Никитична права, — сказал Максим Семенович. — Присутствовать на вскрытиях очень полезно. Но сегодня случай совершенно неинтересный, а у вас в отделении много работы. Сегодня планируется большой перевод из реанимации…

— Так это после двенадцати, — напомнил Саша, — а сейчас всего десять. В своей палате я обход сделал, а если что, то меня подменит Жужель, я с ним договорился.

Чего доброго, заведующий решит сделать «ход конем» — позвонит втихаря старшей медсестре и велит срочно вызвать Сашу в палату. Это очень просто сделать: «Ой, мне не понравилось, как выглядит ваш Туханин! Губы синюшные и цвет лица какой-то не такой. На всякий случай я велела девочкам срочно снять кардиограмму, вы уж разберитесь!». Но сегодня очень удачно в отделении появился Кирилл, который показывался здесь не чаще двух раз в неделю. Его пропусков никто словно бы и не замечал, ни Сторошкевич, ни Карманова, ни заведующий отделением. Палату, которая считалась кирилловской, на самом деле наблюдала Цорохова и никакого недовольства по этому поводу не высказывала. Попробовал бы Саша сбагрить ей свою палату… Попробовал бы Саша прогулять хотя бы один день без уважительной причины…

— Ты Пряник, счастья своего не понял, — сказал ему однажды Кирилл. — Надо было в Туле ординатурить, где у твоих предков все схвачено. Жил бы как я, вольготно и припеваючи.

Разумеется, Саша и в Туле не позволил бы себе такого наплевательского отношения к делу. Но в главном Кирилл был прав — надо было не «выеживаться раком» (одно из любимых выражений Алены), а учиться дома. Эх, если бы молодость знала, если бы старость могла, как говорят французы.

Кирилл сразу же согласился «взять на себя» Сашину палату, но спросил, с какого перепуга ординатор Пряников собрался идти на вскрытие «чужого» пациента. Саша честно поведал приятелю о своих намерениях. Кирилл захотел составить ему компанию — один свидетель хорошо, а два лучше, но Саша попросил его остаться в отделении, и в нужный момент кое-что сделать.

— А ты, Пряник, оказывается, великий интриган, — сказал Кирилл. — Вот кто бы мог подумать!

— Жизнь научила, — усмехнулся Саша.

Перед началом вскрытия Максим Семенович провел пару минут в кабинете Стаканыча. Саша испугался — уж не перенесут ли они вскрытие на другое время? — но, заглянув в секционный зал, успокоился. Санитар уже сделал все, что ему было положено делать к приходу врача — извлек органокомплекс и головной мозг. Органы были разложены на столе, ближайшем к тому, на котором лежало тело. В ожидании Стаканыча санитар деликатно курил в открытую форточку.

— Фартучек не забудьте, — сказал он Саше, указывая рукой на вешалку, стоявшую возле двери. Там висели клеенчатые фартуки, из карманов которых выглядывали нарукавники.

Стаканыч и Максим Семенович пришли в тот момент, когда Саша расправлял надетые нарукавники.

Наружный осмотр тела при отсутствии каких-либо наружных повреждений, обычно занимает не более трех минут, но Стаканыч растянул этот процесс минут на пятнадцать. Обстоятельно пальпировал лимфатические узлы, очень долго осматривал ротовую полость, долго обсуждал с Максимом Семеновичем следы, оставшиеся от реанимационного пособия. Нетрудно было догадаться, что Стаканыч тянет время по просьбе коллеги-заведующего, в надежде на то, что Саше надоест наблюдать и он уйдет.

Саша предполагал, что осмотр органов Стаканыч начнет с сердца — ведь речь прежде всего шла о наличии или отсутствии острого инфаркта, но он начал, как и положено, с головного мозга. «Не скачите от одного органа к другому, а методично двигайтесь сверху вниз», учили в институте.

С мозгом Стаканыч провозился около полутора часов, хотя вообще-то такой профессионал, как он, мог бы уложиться и в двадцать минут. Санитар, которому полагалось быть на подхвате, откровенно заскучал — сначала вздыхал и позевывал, а потом отпросился у Стаканыча на перекур (при начальстве в форточку курить не рискнул) и отсутствовал около получаса.

После каждого разреза, Стаканыч, обычно крайне немногословный, долго комментировал то, что он увидел и вспоминал какой-нибудь случай из практики. Обращался он при этом не к Саше, а к Максиму Семеновичу, который вообще-то не любил тратить время попусту, но сейчас охотно поддерживал пустопорожние разговоры. Саша тоже время от времени вставлял замечания, чтобы показать, что он не чужой на этом «празднике жизни».

Исследование ротовой полости сопровождалось длинным рассказом Стаканыча о том, как плохо ему установили импланты и как он заставил халтурщиков-стоматологов, переделать все забесплатно…

Осмотрев язык, Стаканыч порассуждал о том, что обоняние и способность распознавать вкусовые ощущения с возрастом страдают меньше, чем зрение и слух…

Увидев на пищеводе небольшой дивертикул, Стаканыч рассказал историю о том, как в стародавние времена некий малограмотный рентгенолог принял дивертикул пищевода за опухоль…

Во время исследования легких Стаканыч вдруг вздумал проэкзаменовать Сашу. На середине процесса сунул ему в руки нож и сказал:

— Ну-ка, покажите нам, чему вас в институте учили!

Небывалый случай — заведующий патологоанатомическим отделением допускает к проведению ответственного вскрытия ординатора-кардиолога! Саша сразу же понял, в чем заключается коварство этого предложения. Если он сделает что-то не так, то его прогонят — Стаканыч вспылит и выставит его из зала. И ведь будет формально прав. Напортил мне тут, так проваливай, не нервируй! Подстава чистой воды, вот что это такое.

Стаканыч не знал, что патологическая анатомия была одним из любимых предметов студента Пряникова. Одно время Саша даже собирался стать патологоанатомом, но в конечном итоге передумал.

Взяв нож, Саша начал вскрывать дыхательные пути до мелких разветвлений бронхов. Вскрывал умело, параллельно комментировал увиденное — цвет и кровенаполнение слизистой оболочки, степень воздушности легочной ткани и пр. Не забыл и про лимфатические узлы, расположенные возле бронхов и трахеи.

— Молодец! — похвалил Стаканыч. — Прямо и не подумаешь, что кардиолог… Вы пока продолжайте, а мне срочный звонок сделать надо.

Сказав это, Стаканыч быстро вышел из зала.

«Никакой подставы не было! — догадался Саша. — Это его жажда замучила, вот он и придумал удачный маневр для того, чтобы «остаграммиться» в кабинете. Впрочем, мог бы просто сказать, что ему в туалет нужно».

Самому Саше тоже было нужно в туалет, даже очень, но не хотелось отлучаться в тот момент, когда дело наконец-то дошло до исследования сердца.

— Задержались мы что-то, — нахмурился Максим Семенович, глядя на свои золотые наручные часы марки «Орис», — а в отделении, небось, работы невпроворот.

— Сейчас сердце вскроем, и я пойду, — покладисто и в то же время твердо сказал Саша, давая понять, что без осмотра сердца он никуда не уйдет.

Стаканыч отсутствовал около трех минут. Когда он вернулся, то у Саши сложилось такое впечатление, будто в Стаканыче поменяли старые батарейки на новые. Взяв нож, Стаканыч стал орудовать им быстро и молча. Теперь смотреть на его работу было так же приятно, как любоваться ловкостью опытного повара, выступающего на кулинарном шоу.

«Все я правильно понял, — подумал Саша. — Тянули время в расчете на мой уход, а раз уж я не ушел до сих пор, то смысла в проволочках больше нет».

На нижней стенке левого желудочка, прилегающей к диафрагме, обнаружился участок желтого цвета, размером с пятирублевую монету или чуть крупнее.

— Вот он — инфаркт! — торжествующе сказал Саша. — Позеленеть еще не успел, стало быть давность от трех до шести дней!

— Не спешите с выводами, молодой человек! — одернул его Стаканыч. — Выводы — это мое дело.

— Конечно, конечно! — согласился Саша. — Простите, я вынужден уйти, в отделении дел много.

Он снял фартук, повесил на вешалку, стянул с рук нарукавники, сунул их в карман фартука и вышел из секционного зала. Закрыв за собой дверь, он достал из кармана джинсов телефон и позвонил Кириллу.

— Я думал, что ты умер, — сказал Кирилл. — Что так долго?

— Представь, Кирилл, я был прав! — заорал в трубку Саша. — У Киргутина был свежий трансмуральный инфаркт миокарда. Судя по виду очага, давность от трех до шести дней! Желтый такой, но уже не серый и еще не зеленый!

— Вау! — ответил Кирилл. — Пойду перекурю эту новость!

Саше не хотелось говорить двум заведующим отделениями: «Смотрите не вздумайте скрыть наличие инфаркта у Киргутина! Учтите, что я выведу вас на чистую воду!». Было неловко, да и скандала не хотелось. Проще позвонить Кириллу так, чтобы это слышали Стаканыч и Максим Семенович. А Кирилл должен был рассказать новость в тайной курительной комнате, находившейся в подвале терапевтического корпуса. Эта тайная комната обладала одним волшебным свойством. Все, сказанное в ее стенах, моментально становилось известным всей больнице.

В вестибюле терапевтического корпуса висел на стене таксофон, совершенно невостребованный в эпоху тотальной всеобщей мобильной телефонизации. Но вот Саше, возвращавшемуся из патологоанатомического корпуса, таксофон пригодился для того, чтобы позвонить в контору Киргутина-младшего.

— Адвокатское бюро «Киргутин и партнеры», — сказал приятный женский голос. — Добрый день! Чем я могу вам помочь?

— Срочная информация для Рудольфа Ванадиевича, — негромко, но очень внятно сказал Саша, не ответив на приветствие. — На вскрытии у его отца нашли крупноочаговый инфаркт миокарда, который при жизни пропустили лечащие врачи.

В принципе, можно было позвонить и со своего мобильного, но хотелось немного поиграть в шпионов.

— Вы желаете представиться? — спросила собеседница.

— Не хочу, — ответил Саша и повесил трубку.

«Однако, персонал, у Рудольфа Ванадиевича (ну и имечко!) вышколенный, — подумал он. — Вместо грубого «кто вы?», вежливо интересуются желаю ли я представиться. Сразу чувствуется, что контора серьезная и шороху в больнице Рудольф Ванадиевич наведет крупного».

Рудольф Ванадиевич ударил с трех фронтов — написал жалобу в Департамент здравоохранения, подал судебный иск против больницы и рассказал о случившемся на Первом канале, в передаче «Люди и право». Моральный ущерб, нанесенный смертью отца из-за несвоевременного и некачественного оказания медицинской помощи, Рудольф Ванадиевич оценил в восемь миллионов рублей. Когда ведущий телевизионной программы удивился такой большой цифре, Рудольф Ванадиевич объяснил, что его страдания очень велики, поскольку отца он любил безмерно и считал самым близким на свете человеком. А, кроме того, покойный был знаменитым художником и активно работал буквально до дня его госпитализации. Преждевременная смерть отца лишила мир тех шедевров, которые он еще мог бы написать. Сознание этого увеличивало горечь потери.

Впрочем, присудили Рудольфу Ванадиевичу «всего-навсего» три с половиной миллиона.

— Правду говорят, что деньги липнут к деньгам! — завидовала Пчелинцева. — И гонорары у него огромные, и в бюро на него дюжина адвокатов пашет, так он еще и на смерти родного отца три с половиной ляма поднял! А мы тут колотимся за копейки, губим себя ни за что!

При этом она активно жестикулировала руками, пальцы которых были унизаны золотыми кольцами.

На врача-лаборанта, написавшую «от балды» биохимический анализ крови пациента Киргутина и на врача, не выявившего инфарктный участок во время ультразвукового исследования сердца, завели уголовные дела по обвинению в халатности. Оба они тотчас же уволились и потому о дальнейшей их судьбе в больнице ничего известно не было. Может кто-то что-то и знал, но достоянием общественности эта информация не стала.

Максима Семеновича главный врач снял с заведования, но тут же назначил исполняющим обязанности. О мотивах такого решения в больнице говорили разное. Пессимисты считали, что Максим Семенович будет исполнять свою обязанность только до тех пор, пока главный не подыщет подходящую кандидатуру на заведование. Оптимисты утверждали, что подобный «финт» обусловлен понятливостью Максима Семеновича, который «ну очень хорошо простимулировал» главного врача. Согласно слухам, сам главный врач усидел на своем месте, отделавшись всего лишь выговором, тоже благодаря своему умению «хорошо стимулировать» начальство. Феткулина как-то раз сказала, что сохранение должности обошлось главному в сумму, значительно превышавшую компенсацию, присужденную Киргутину-младшему.

Профессор-членкор Манасеин отделался легким репутационным ущербом. Но вот его отношения с Максимом Семеновичем, прежде едва ли не задушевные, капитально испортились. Виноват в этом был Максим Семенович, который в своих попытках оправдаться постоянно ссылался на совместный с профессором осмотр Киргутина. Манасеину не понравилось, что им пытаются прикрыться, словно щитом. У него состоялся с Максимом Семеновичем разговор, который закончился чуть ли не ссорой. Сразу же пошли разговоры о том, что на кафедре вскоре будет сокращена одна доцентская ставка, как раз та, которую занимает Цаплин.

— Наш пострел отовсюду слетел! — радовалась Пчелинцева, несколько опережая события, ведь из доцентов Максима Семеновича пока еще не поперли.

То, что она позволяла себе во всеуслышание высказываться о начальнике в подобном тоне, свидетельствовало о шатком положении исполняющего обязанности заведующего отделением. Саша склонялся к тому, что правы пессимисты. Главный врач оставил Максимку на заведовании за неимением лучшего. Не Пчелинцеву же ставить, в конце концов.

Битый Максим Семенович оказался гораздо лучше небитого. Исчезла начальственная напористость, поменьше стало хамства, поубавилось категоричности в голосе. Но Саша не собирался останавливаться на достигнутом. Гулять, так гулять! Сводить счеты, так сводить до конца!

Ординатура продолжала оставаться все такой же бесполезной, но вот жизнь ординатора Пряникова стала гораздо интереснее.