И потянулась у нас совсем непонятная жизнь.

Может, это кому-то и в кайф, но мне поперек горла безделье. Сидеть целыми днями дома, ничего не делать, лишь тупо смотреть телевизор. И терпеть, что тебе вешают лапшу на уши, что может быть хуже? Первое время мы с Элкой занимались любовью, потом и это надоело. Мы с ней лежали, смотрели телевизор и вели неторопливые разговоры. — Как ты в Европы-то попала? — поинтересовался я.

— А я из перемещенок, — сказала Элка. — В сорок третьем родителей в Германию угнали, там я и родилась. — Хреново там было?

— Ну как тебе сказать, — Элка задумчиво гладила мою грудь. — Пиво было. Папаша его вдоволь попил. Ну, и не голодали в общем. Но ведь сам понимаешь — не дома. Обидно было, что за человека тебя не считают. Но отец рассказывал, это недолго было — до бесов. Как вторжение началось, так немцам стало некогда свое превосходство демонстрировать. А потом и сам фюрер в одном из лагерей исчез, на его место папа Манштейн пришел, ну тогда вроде легче стало. Все развалилось, кое-где все довоенное восстановилось, в иных местах, как вот у вас, независимые зоны на месте оккупационных остались. — А в бюро ты как попала?

— Присмотрели, — сказала Элка. — Они людей заранее подбирают. А с десяти лет переводят в специальные детские дома, там сразу начинается воспитание и спецподготовка. — А если бы тебе не понравилось? Ну не захотела бы ты?

— Там такого не бывает, — строго сказала Элка. — И потом, что значит — не захотела? Борьба с преступностью есть святая обязанность каждого члена общества, избранный бюро посвящает этой борьбе всю свою жизнь — от избрания и до смерти.

— Чеканная формулировочка, — сказал я задумчиво. — Знаешь, я тебя даже подозревать не мог, так ты себя вела, ну просто блондиночка в чистом виде. Этому тоже учат?

— Дурой прикидываться? — улыбнулась Элка. — А ты думал?

— А что у вас насчет бесов базарят? Ну, откуда они на нашу голову свалились?

— Разное говорят, — наморщив чистый лобик, сказала Элка. — Ты что-нибудь об Эйшмюллере слышал? Видная шишка был в немецком «Аненербе». Так у них институт один назывался, который магией и вопросами крови и наследственности ведал. Вроде этот Эйшмюллер однажды теорию выдвинул о параллельных Вселенных. Ну, параллельные так параллельные, нам-то от этого не холодно и не жарко. Но он же дойч был, настойчивый, гад, как Кант, начал копать дальше. Доказал, что если параллельные Вселенные подчиняются законам, выведенным Лобачевским, они просто обязаны иметь точки пересечения. Эйшмюллер их назвал перекрестками. И начал он искать такой перекресток. Дуракам счастье — он этот перекресток прямо в Берлине нашел, в районе Тиргартена. Начал он регулировать движение на этом перекрестке. Вот бесы и пришли. Не из ада, конечно, из этого самого параллельного мира. Только теперь нам от этого то холодно, то жарко. Я еще совсем маленькая была, когда вторжение состоялось. Мало чего помню, но как танки на подступах к Берлину полыхали, я хорошо помню. И бесов, которые толпы пленных эсэсовцев гнали, тоже никогда не забуду. Мы тогда в Мюллендорфе жили, прямо под Берлином, родители на ферме батрачили.

— Как ты думаешь, надолго они к нам?

— Откуда я знаю? — удивилась Элка. — Я, Адик, всего лишь оперативник, к аналитике отношения не имею. Может, навсегда они у нас окопались.

Оперативник! Я едва не хмыкнул, но все-таки сдержался, вспомнив, как хладнокровно и спокойно она вела себя при бегстве от гестапо. Да любая баба пять раз с ума бы от происходящего сошла, а эта даже шмотки свои не забыла, косметику и ту в сумку бросила, да что там говорить, туалетные принадлежности не забыла! Да и в норке моей она себя спокойно ведет, не мельтешит, не порывается скорее из города уйти, понимает, что в норке спокойнее.

Кстати, о шмотках. Надо было что-то срочно покупать, что-то неброское, малозаметное, отличающееся от Элкиных вечерних туалетов. А для этого надо было обязательно рискнуть и выйти в город. Ждать, когда мы обрастем и внешний вид свой изменим хотя бы частично, у нас, скорее всего, времени не было. Городок у нас невеликий, и если задаться целью в нем кого-то найти, то обязательно все у тебя получится. А мы с подругой оказались в фокусе внимания сразу трех команд — гестапо, милиции и бесов, и встреча с каждой из них чревата для нас неприятностями. Особо про нас по телевизору не говорили, но в криминальных хрониках портреты уже показали и доложили общественности, что разыскиваются особо опасные преступники, поэтому в городе, особенно из числа наших знакомых, обязательно найдутся иуды, которые сдадут нас, не задумываясь, — вознаграждение, объявленное за нас, выглядело прилично даже для богатого человека. Вот тут я и пожалел немного, что вращался в таких компаниях, у которых в душе ничего святого нет. Не было у меня знакомых, на которых можно было опереться без боязни, что тебя тут же продадут. Подумав об этом, я сразу же вспомнил о Марии Никитичне. Соседка могла бы рассказать, что происходит у меня дома, наверняка с ней уже беседовали и менты и гестаповцы, но звонить из норки ей было нельзя, хотя старую сим-карту я все-таки сохранил. В свое время Петрович в целях повышения моего профессионального уровня рассказал, как можно вычислить по интенсивности радиосигнала и приближенности к передающей станции приблизительный район, откуда звонят. Теперь, наверное, локти себе кусает за излишнюю откровенность. А я понимаю, что должен рискнуть и выбраться подальше, чтобы позвонить соседке. И лучше это сделать в вечернее время.

Вспомнив о «мобилах», я тревожно повернулся к подруге.

— Элка, ты никому не звонила?

— Что я — дура? — спокойно сказала она, медленно и неохотно отрывая взгляд от телевизора, по которому показывали телесериал «Стальные жеребцы». — Я же понимаю, что по звонку нас с тобой могут вычислить.

А вот к этому я никак не мог привыкнуть: умная девочка продолжала сладостно смотреть дебильные телесериалы, о которых слова доброго сказать нельзя. В Европе на них, наверное, подсела. И ничто ее от этого отвлечь не могло, она бы на экран поглядывала, даже если бы сейчас в дверь ломиться стали. Посидел я немного, подумал и пошел в ванную, залег в горячую воду и раскрыл журнал «Мальва» с повестью Ивана Ботвинника. Люблю почитать, нежась в горячей воде. Да и заодно тайничок свой проверил, куда светорубы спрятал. Тайник был нехитрый, но надежный: я вытащил решетку, привязал к ней толстый кусок лески, а второй конец — к матерчатой сумке с изделиями бесов. Теперь решетка стояла, прижатая тяжестью опущенной в дымоход сумки, а снаружи ничего видно не было. Этому трюку меня в свое время покойный фатер научил. «И все абгемахт, сынок, — говаривал он. — Ни одна собака не сыщет». И впрямь, пару раз подобная ухоронка меня здорово выручала.

Может, повесть была не слишком интересной, может, тревожно было у меня на душе, только чтение не пошло и мысли сами вернулись к происходящему. Отсиживаться на квартире было глупо, рано или поздно, но кто-то из органов нас вычислит. Но и уходить пока было опасно. Лучше всего, если бы что-то случилось — террористы что-нибудь взорвали или банк гауляйтерства грабанули, тогда бы наши ориентировки быстро выветрились из памяти шуцманов и легавых. И внешность, конечно, следовало изменить. Ждать, когда у тебя волосы отрастут, было просто глупо, но и бриться наголо тоже не следовало. На бритых мальчиков всегда обращают внимание, подозревая, что они либо в армии служат, либо недавно из тюрьмы вышли. Хорошо бы усики наклеить, парик подходящий подобрать. Тут я уже пожалел, что в свое время этим не озаботился. Про норку укромную подумал, а про барахло и парики для смены внешности не сообразил. Но тут уж, как говорится, сам виноват. И еще мне заначку жалко было, приличные деньги у меня в ухоронке остались, жалко, если пропадут. И выручить меня в этом вопросе только соседка могла, но до нее еще дозвониться надо было.

Больше всего меня угнетала неопределенность будущего. В Европах мне ничего не светило, как бы Элка меня ни уговаривала. Европейскому бюро я был совершенно не нужен. Им светорубы нужны. И подполью они тоже нужны. Орлы из Сопротивления много бы дали, чтобы светорубами и доспехами боевых бесов обзавестись. Но тут уж наши цели разительно не совпадали. Они бы меня заставили стать одиноким мстителем или просто изъяли светорубы на нужды подполья. И в Сибирский Союз меня совершенно не тянуло. Нечего мне было делать у товарища Жданова. Папаша мне немного рассказывал о сибирских лагерях, он когда-то уже вместе со Щорсом на берегах реки Вилюй строил социализм, ему это совершенно не понравилось. И получалось, что податься мне некуда, разве что за океан, только ведь туда еще добраться надо, да и там, скорее всего, кисельные берега и молочные реки только по рассказам и существуют.

Но и здесь мне ничего не светило. С одной стороны ко мне гестапо подбиралось, с другой стороны мент Петрович указательным пальцем грозил, сзади дыхание бесов слышалось, а впереди была чистая, ничего не выражающая пустота.

Я добавил в ванную горячей воды и снова уткнулся в журнал. Повесть Ботвинника называлась «Соленые слезы» и повествовала о жизни неведомых мне итальянцев на далеком каменистом острове Сицилия. Может, уроженца тамошних мест рассказ бы и впечатлил, но я только хмыкнул — мне бы итальянские заботы, я бы их за счастье посчитал!

Уже вечером я решился.

— Сиди, телевизор смотри, — сказал я Элке. — Я скоро.

— Ты там не очень-то разгуливай, — сказала Элка с тахты. — А обратно пойдешь, смотри, чтобы за тобой не топали.

В подземке было пусто, но я на всякий случай сменил два вагона, чтобы быть спокойным и знать, что меня никто не пасет.

Мария Никитична была дома.

Впрочем, где еще старушке быть в беспокойное вечернее время?

— Да? — сказала она в трубку.

Узнав меня, она и голоса не изменила.

— Ой, Гошенька, — сказал она оживленно, я даже не сразу сообразил, почему она меня чужим именем называет, а когда понял, задохнулся от восхищения — бывают же на земле умные старушки, не зря их жизнь трепала за холку и обучала всячески, и невзгодами житейскими испытывала! — Тут у нас такое! Такое!

— Что случилось-то, бабань? — с хрипотцой поинтересовался я.

— Соседа моего помнишь? Ну Адьку, к которому бабы постоянно ходили! Отец его еще в картишки поигрывал. Вспомнил? Вот к нему на днях гестапо приходило, заарестовать Адьку с его шмарой хотели, только у них в гостях знакомый бес оказался. Как на пороге он появился, так все врассыпную и кинулись! Ага! А кому хоцца под ихнюю саблю огненную попасть! А потом два дня весь дом трясли, меня, старую, три раза на допрос вызывали, ихний следователь перед моим носом гуттаперчевой дубинкой тряс, все кричал: «Признавайся, старая! А нет, так гнуться станешь не хуже этой дубинки!» Да только в чем признаваться? Я как есть все и выложила: жила, говорю, девка одна у него, складненькая такая, Адька ее двоюродной сестрой называл, а как у них было, не знаю и не ведаю, со свечкой у кровати не стояла. Теперь полон дом шпиков разных, вон один из них у песочницы на скамеечке сидит, газеточку почитывает. Я два раза мимо проходила, гляжу, а он и газетку не меняет, как сидел с «Брехобахтером» за прошлый вторник, так и сейчас с ним сидит, хоть и новая неделя началась. Про Адьку этого говорят, что он с подпола. Ну с какого можно быть подпола? С того самого, которое прячется, а потом на бесов нападает да сберкассы с нашими пенсиями чистит!

— Ладно, бабаня, — прервал я словоохотливую старушку. — Что мне до твоего Адьки? Сама-то как?

— Да чего мне старой сделается? — радостно оживилась Мария Никитична. — Скриплю помаленьку. Оно ведь как, если утром проснешься и ничего не болит, так почитай уже в раю.

— А квартиру этого Адьки опечатали? — спросил я.

— Да кому она нужна, — хихикнула старая. — Гестапо все как есть подчистую вывезло, одни стены голые остались.

— А ты бы поглядела, — предложил я. — Сама говоришь, папаня картежником был, хозяин темными делишками занимался, может, где тайничок с заначкой остался.

— Да ты что, Гошенька, — сказала добрая старушка. — Там и стены простучали, при мне все было, меня же пригласили пристяжной поучаствовать.

— Кем? — не понял я.

— Ну пристяжной, — уже неуверенно повторила старушка. — Свидетелем, Гошенька, при котором обыск проводят, чтобы никто ничего из найденного не спер.

— Понятой? — сообразил я. — Ну это все равно. Одно другому не мешает.

— Да и боюсь я, Гошенька, — сказала старуха. — Загребут на старости лет. Да и где искать-то, я говорю тебе — пустые стены, и те простукали специальным молоточком.

— А ты сама зайди, — посоветовал я, — да старческим взглядом глянь и прикинь, куда сама заначку спрятала бы.

Говоря так, я точно указывал Марии Никитичне, где моя заначка лежит. Входная дверь у нее, как и у меня, филенкой была обита. А она свои сбережения как раз там и прятала, сама мне однажды показывала. Внушил я ей доверие к своей персоне. Значит, должна сообразить. Не захочет старая поделиться, ну и черт с ней, все равно приятно будет, если деньги хоть кому-то из знакомых достанутся.

— Боязно, Гошенька, — сказала старушка.

— Ну ладно, старая, — закруглил разговор я. — Рад, что жива-здорова, в конце недельки позвоню.

— Ты же знаешь, я всегда твой голос рада услышать, — подыграла старушка.

Короче, разыграли мы с ней сценку из семейной жизни: заботливый племянник или внучок интересуется здоровьем старенькой родственницы, а та ему по простоте душевной последние новости выкладывает. Я не особо верил, что телефоны соседей на прослушке стояли, дорогостоящее это мероприятие, да и гестапо с милицией могли весь дом опросить, никто бы не сказал, что у нас с Марией Никитичной какие-нибудь общие интересы имелись. И все-таки чувствовал я себя не очень хорошо и весь разговор держал, как говорится, ушки на макушке.

Потом я сделал короткий звонок Лукашу.

— О, Пурга! — слишком заинтересованно отозвался тот. — Ну, босо-та, насмешил ты народ! Тебя все ищут, бар «Москвы» на уши поставили, в «Чужбине» два раза облавы делали. Откуда звонишь?

— Да так, — неопределенно отозвался я, — есть одно местечко на Семеновке, отсиживаюсь пока. Извини, в гости не приглашаю.

— Да я понимаю, понимаю, — горячо отозвался Лукаш. — Поэтому и не уточняю, где ты корни бросил. Может, тебе деньги нужны?

— А ты мне их что, почтовым переводом перешлешь? — поинтересовался я.

Лукаш понял, что ляпнул лишнее.

— Да я понимаю, — сказал он. — Тебе сейчас нельзя по городу болтаться. Слушай, Пурга, это правду про тебя говорят?

— А что именно?

— Ну сам знаешь, — хмыкнул Лукаш. — Про бесов…

— Брехня, — сказал я. — Ну ты сам посуди, где я, а где бесы.

— А что же тогда тебя так ищут? — неуверенно спросил мой собеседник.

— Ментам в одном деле ноги оттоптал, — объяснил я. — Кстати, Элку увидишь, привет передавай. Скажи, мол, помню.

— Как? — почти каркнул Лукаш. — А разве она не с тобой?

— А чего девочке со мной делать? — как можно естественней удивился я. — Я теперь паленый, мне срок грозит, и то в лучшем случае. Ты лучше скажи, всех трясут или через одного?

— М-м-м, — заменжевался дружок мой прекрасный, и я понял, что воспитательную работу с ним уже провели, если случай подвернется, сдаст меня Лукаш за милую душу, еще и в щеку ласково поцелует. Нет, я на него обиды не таил, если тебя гестапо за жопу возьмет, не только дружка сдашь, про родных и близких все, что знаешь, расскажешь.

— Ладно, — сказал я. — Бывай. Позже еще позвоню.

Прежде чем я выключил телефон и вытащил сим-карту, в мой адрес пришло еще одно сообщение: «Purga! Prihodi sam, wse rawno priwedut!»

Подписи не было, но и гадать даже не стоило, это Петрович обо мне трогательную заботу проявлял.

Я присел на скамеечку в сквере и осторожно огляделся.

Ничего подозрительного вокруг не было, сыскари по кустам не болтались, пеленгаторы телефонные в желтых будках по улице тоже не разъезжали, поэтому я приободрился и даже набрался нахальства — зашел в магазин «Одежда», что располагался на углу этой улицы. Особо не размышляя, я прикупил себе дешевый серый костюмчик житомирского производства, пару клетчатых ковбоек и тупорылые ботинки из грубой кожи. Элке я покупать ничего не стал, достаточно того, что я в своем прикиде такие подозрительные покупки делал, а возьмись я перебирать женское барахло, кто-нибудь из продавцов обязательно вспомнил бы о телевизионной ориентировке и запросто мог брякнуть в соответствующую службу, чтобы проверили подозрительную личность. А так обошлось, однако по пути в свою новую квартиру я дважды проверялся, выбирая проходные подъезды, а еще в одном месте прошел через стройку, но ничего подозрительного у себя за спиной не обнаружил.

И все равно, войдя в подъезд, я сразу в квартиру не пошел, а некоторое время разглядывал двор через мутное исцарапанное стекло.

Тихо было во дворе.