Глава восьмая

#друзьядрузей

Андрей брел обратно тем же путем, который они с Максимом и Полиной преодолели пару часов назад. Торопиться было некуда – на мосты он все-таки уже опоздал, так что можно было не спеша дойти до машины и так же не спеша просидеть часик-полтора, ожидая временной сводки. Ветра на Неве не было совсем. Зато туристы были, кучковались в основном около мостов, фотографируя себя на фоне разводки. Это ему домой не попасть (хотя и очень хочется) – обычное дело, а им – диковинка.

Наконец Андрею надоело каждые пять минут извиняться за то, что попадает в кадр, и он свернул на Миллионную, пустую и широкую. Тут все вокруг сразу стало огромным – не улица в центре города, а декорация, и вообще макет плюс сайз, гигантский аттракцион для любознательных гулливеров. А он – клоп и муравьишка, слишком мелкий для молчаливых домов-исполинов.

В голову лезли неприятные мысли. Андрей шел, пытаясь вычислить тот момент, когда они появились, и понять почему. Если разобраться, можно было бы устранить причины этого состояния и снова вернуться в относительную норму.

Выяснилось, что настроение испортилось в тот момент, когда Максим поперся провожать Полину. Значит, ему сейчас тоскливо, потому что лучше бы еще посидели или погуляли все втроем.

Андрей остановился напротив Мраморного дворца. Во дворике при музее темнел исполинский памятник, про который они в детстве учили стишок: «Стоит комод, на комоде бегемот, на бегемоте обормот». Это был старый издевательский стишок, написанный еще в позапрошлом веке про царя Александра Третьего. И сидел он вовсе не на бегемоте, а на здоровенной лошади. Да и Мраморный дворец был поначалу не дворцом, а почтой, «Почтовым двором» с пристанью. Это когда город только появился, а потом почта стала зверинцем и там жил первый петербургский слон, которого привезли из Персии. Слона подарил царю персидский шах. Когда слон умер, из него сделали чучело. Чучело стояло рядом c первым и некогда самым большим в мире глобусом, а потом их переместили в Кунсткамеру.

Глобус и чучело слона. Вот о чем надо бы рассказать Полине, это же интересно, не то что бубнит ей Максим. Смутная тревога наконец-то сформировалась во вполне определенное озарение: его взбесило не то, что они разошлись по домам, а то, что Максим пошел провожать Полину. А он не пошел, его не позвали.

Андрей уже было свернул на улицу Пестеля, где напротив Мухинского училища была припаркована его машина, но вдруг решил еще раз проверить ворота, ведущие в мозаичный дворик. Они оказались незапертыми.

Когда они шли еще втроем, Полина отметила то, что он всегда смутно чувствовал, но никогда не пытался выразить словами: течет Нева с древнейших времен и не меняется, а по ее берегам вырастают лачуги, потом дома, дворцы, собор Исаакиевский, белеют лепниной фасады и атланты подпирают колонны. И ты вроде и в восемнадцатом веке, и в девятнадцатом, и в своем времени – и все одновременно. Машины едут, современные иномарки, а в свинцовой воде Невы тянутся друг за другом потрепанные советские баржи. Стоят у причалов большие и белые европейские прогулочные лайнеры-пароходы. И тут же подлодка, мрачная, военная, как металлический кит постапокалиптической реальности или декорация исторического фильма о Второй мировой. И все это кружится вокруг тебя вневременным эклектическим хороводом. А ты идешь себе домой и почти не замечаешь смешения эпох, параллельного хода времени.

Только Полина сказала гораздо более емко.

При мысли об этом у идущего к машине Андрея возникло совсем сопливое настроение. Задним числом он ругал себя, что не рассказал Полине о тех цветочках на окне двора-колодца, там, на детской площадке, а вместо этого выдал невнятное «ага».

Потом он, правда, реабилитировался и ловко заткнул Максима, указав Полине на то, как интересно расположены на противоположном берегу домики. Стоят себе вплотную вдоль Английской набережной, все разные и одновременно похожие друг на друга своей историчностью, и вдруг в их стройных рядах появляется небольшая дыра (вообще-то это Замятин переулок). В детстве, когда Андрей гулял тут с сестрой и мамой – они выбирались смотреть салюты на день города или Девятое мая, – мама говорила, что вместо этой дыры тоже когда-то стоял дом, но ему стало так тесно, что он ушел стоять в другое место.

На самом деле нигде он тут с мамой, а уж тем более с сестрой отродясь не гулял, а историю зачем-то выдумал, но Полина заулыбалась.

Они забирались все глубже и глубже, все дальше и дальше, в самое начало протянувшейся через весь город набережной, туда, где Нева уже почти впадала в залив и стоял на своем вечном посту ледокол «Красин». Уселись на понтон, Полина посередине, и сосредоточенно вперились взглядом в то место, где обрывается город и начинаются Адмиралтейские верфи.

Английская набережная резко заканчивалась на доме семьдесят четыре, там уже не было подсветки. Дальше шли корабли и доки, подъемные краны, похожие на металлических роботов-жирафов. Максим в детстве думал, что «Кронштадт» пишется через «а» и что это не город, а штат подъемных кранов, который находится именно здесь, в самом конце набережной. Андрей это хорошо помнил, но Полине рассказывать не стал, чтобы не перебивать прелесть своей истории про сбежавший с набережной домик.

Полине здесь очень нравилось, Андрею тоже, Максим был вообще до того счастлив, что впал в оцепенение и, кажется, даже забыл, что ходит по тонкому льду многоступенчатого обмана. Пахло морем. Хотелось прямо сейчас, этой самой ночью, оказаться на пароме и стоять на верхней палубе в темноте на ветру, плыть куда-нибудь в Финляндию, – на самом деле всего пара часов пути, Андрей много раз так плавал, это было даже быстрее и удобнее, чем на машине.

Полина рассказывала о муже своей бабушки – он был штурманом и много где успел побывать. Рассказывала о совсем другом море – Черном, на берегу которого она родилась и выросла.

Максим, молчавший почти полчаса, что было для него совсем не свойственно, вдруг разразился длинным эмоциональным монологом. Под наплывом чувств он сообщил, что, пока они тут сидят, он только что понял, что имел в виду поэт Таганов. Васильевский остров – это такой конец всего.

Это как бы и остров, и центр, и конец города. И конец России, потому что потом Кронштадт, который, конечно, город, но тоже часть Петербурга, даже административно, а за ним уже море, море и Финляндия. Но вместе с тем это как бы и центр города. Нестандартное, в общем, место. Вот так.

Он восклицал еще более путано и бессвязно, но суть была в этом. Полине эта мысль понравилась, и она припомнила, что поэт Таганов действительно про что-то такое неоднократно писал и даже какое-то время на верфях проработал.

А потом мосты намылились разводиться, и пора было доставлять Полину на ту сторону, чтобы не застрять на этом прекрасном острове до утра.

Окончательно переварив все события вечера и обдумав прогулку, Андрей пришел к неутешительному выводу: он очень одинок. Ему вдруг вспомнилась песня про Петербургскую свадьбу, и его прямо затошнило от тоски и нарастающей неясной тревоги.

Андрей опустил в машине стекла и стал ждать сводки мостов, читая поэта Таганова в интернете.

Леша, как и предрекали нам еще в первую нашу с Тагановым встречу, пошел его бить. Как я потом узнала, он быстро вычислил уводящего меня из семьи человека и желал посмотреть ему в глаза, чтобы понять, что такое может Таганов, чего не может он. Бить Славу он изначально не собирался. А вот Таганов пытался с ним подраться изо всех сил. Преследовал Лешу туда и обратно вдоль канала со словами, что им не о чем говорить.

Леша пришел на поэтический вечер, где, помимо прочих, должен был выступать и Таганов. Но выступать Таганов не стал, потому что пытался подраться с Лешей. Потом они гуляли до утра. Таганов всем нравился, это получалось само собой, и дело было вовсе не в стихах, я думаю. Как он мог заинтересовать любого, не имеющего никакого отношения к литературной жизни человека разговором о том, почему такими большими тиражами печатается нечитаемый шлак про трудовую жизнь и березы и кто это читает, для меня до сих пор остается загадкой.

Сам Таганов периодически издавался в журналах, хотя не всегда знал об этом, – заботливые друзья подсовывали его подборки редакторам через далеких и близких знакомых. Периодически он получал гонорары, которые куда-то уплывали сквозь пальцы. Тогда очередные заботливые неравнодушные находили Славе подработку: что-нибудь разгрузить или загрузить, собрать или разобрать, пару дней провести на стройке.

Ему прощали все, так что временами он даже начинал от этого раздражаться.

Мы много ссорились, в таких случаях Слава укладывался на диван, утыкался лицом в покосившуюся спинку и демонстрировал свою обиду всеми выступающими позвонками и сердитым дерганьем плеча. Он выглядел таким беспомощным в своей обиде и умудрялся жаловаться на меня мне же самой.

Больше всего в мире его задевала несправедливость. В остальном его попеременно то мало что интересовало, то интересовало вообще все. В отношении самого себя его взгляды тоже были непостоянными и могли меняться несколько раз на дню, как петербургская погода. Однажды Таганов поссорился со мной из-за того, что никак не мог решить, талантлив он или нет. Он хотел немедленно знать мое мнение. Обычно, если мое мнение относительно каких-то его стихов оказывалось негативным, он обижался смертельно. Но в тот день он разобиделся, поскольку заподозрил меня в предвзятости оценок и суждений.

«Послушай, только послушай, что ты такое говоришь! А все из-за того, что ты меня любишь, да ведь это, это… – стонал, схватившись за голову Таганов. – Ты бы вообще понимала что. А тебе плевать. Плевать на самое важное! А самое важное – это вообще все!»

Помимо привычки оправдывать любое свое безобразие тяжелым детством, от детского дома у него осталась привычка при всякой возможности делать запасы продовольствия стратегических масштабов. Слава вырос, мотаясь по переполненным после войны детским домам и интернатам средней полосы нашей, огромной тогда еще, Родины. Каждый следующий был хуже предыдущего, и Таганов вполне мог бы докатиться до колонии, если бы в его жизни неожиданно не появился сослуживец его покойного отца. Он заинтересовался трудной судьбой подростка-Славы и упорно твердил, что мать Таганова жива-здорова и проживает в Петербурге. Мать была найдена, но принять сына она отказалась. Друг папиного отца принялся добиваться опеки, до совершеннолетия оставалось меньше года. Слава пошел в армию, где почти все время провел на гауптвахте за побеги и дебоширство. Сидя «на губе», он писал стихи про то, как он всех ненавидит.

Когда друга Таганова-старшего не стало, я в первый и последний раз побывала у Славы на родине. Хоронить друга отца было больше некому. Слава очень болезненно переживал его смерть. Мы тряслись в душном вагоне, чудом умещаясь на одной полке, потому что он не желал отпускать мою руку. И я тоже не хотела, чтобы он залезал на верхнюю полку. Хотела ехать и ехать, пока все плохое, что случается с людьми в мире, не останется далеко позади.

Двухметровый, с трехдневной щетиной, он жаловался, что ему не нравится, когда что-то несправедливо: от бытовых, обычных происшествий до глобальных, общечеловеческих. Кроме того, его беспокоило то, что, кроме умершего, у него есть только я. Он спрашивал меня, как сделать так, чтобы мы никогда не расставались, чтобы он меня никогда не потерял, но я тогда не знала, что ему ответить.

Когда срок его службы в армии окончился, Таганов снова предпринял попытку объясниться с матерью, но к тому времени ее не стало. Она умерла от цирроза, оставив после себя комнату на улице с символическим названием «Пушкинская» в самом центре Петербурга, которая досталась Таганову в наследство.

При любой нашей относительно крупной ссоре или же просто под настроение он беззастенчиво прикрывался своим статусом сироты. Я научилась кричать во время ссоры и вообще ссориться. До того, как в моей жизни появился Таганов, я не умела этого делать.

* * *

 

Я пишу тебе письмо корявым почерком,

Но стараюсь, вывожу слова.

Как единственной и горячо любимой дочери,

А ты мне отвечаешь, как вдова.

Я пишу тебе письмо ночами длинными,

Сам не свой на собственной земле.

Лишь коты умирают невинными.

Я не кот. Да куда уж там мне.

Я пишу тебе письмо от одиночества,

Здесь мне некому сказать твое люблю.

Я молчу. Так меньше плакать хочется.

Не рычу. Совсем нет сил. Скулю.

 

* * *

20 июля

Полли 23:45

Что значит, ты на этой неделе не приедешь? Ну как же так? Они что, издеваются там над тобой? Возьми и уволься. Я ведь скоро уеду. Ладно, прости. Это я вся на нервах. Соседка храпит. Но это единственное, что мне в хостеле не нравится. В остальном как будто я в музее современного искусства и у кого-то в гостях одновременно: красиво, все можно трогать и всем пользоваться. Тут все вперемешку: музыкальные инструменты, посуда из Икеи, в парадной – витражи. Все друг к другу тепло относятся, полно иностранцев. За столом собираемся все вместе. Я такого не ожидала.

Познакомилась с девушкой, которая хочет стать известным блогером и пыталась мне доказать, что обрабатывать фотографии можно и нужно. И с другом Андрея, которого тоже зовут Андрей. Я почти влюбилась. В общем, дурдом. Приезжай уже давай скорее.

Полли: 23:51

Круто, чего) Поздравляю! А я, ты будешь смеяться, кажется, влюбилась. Ты представь! Ты прав был по его поводу, он оказался удивительным. Я только, знаешь, очень боюсь, что это я сама себе все напридумывала. От бабушкиного письма, от этой поездки. Это все как-то как в кино, в жизни же так не бывает. Или?

Мы чуть не поцеловались сегодня. Такие дела. Я его все время с образом Таганова сравниваю, хотя он, не знаю, как сказать, «снаружи» не такой, но. Но. Но! «Внутри» они похожи. Понимаешь?

* * *

Максим и Полина пили кофе, сидя на ступеньках несуществующей в Петербурге улицы. Максим ел пирожок, и ему было очень вкусно, а на душе было очень хорошо и спокойно. До того спокойно, что он расслабился и на какое-то время думать забыл о больших и маленьких обманах и всем таком прочем. Вчера Полина написала, что в него влюбилась. И что они чуть не поцеловались! В какой такой момент они чуть не поцеловались, он не очень понял, но радость от «влюбилась» и сравнение его персоны со знаменитым русским поэтом Тагановым затмила все остальное.

Еще пара пирожков была припасена в рюкзаке в прозрачном полиэтиленовом пакете. После пешей прогулки до Малой Конюшенной и обратно – а именно там, в квартире Михаила Зощенко, располагался музей литературы двадцатого века – они подкрепились в пышечной. И взяли с собой пирожки. И Полина, в отличие от всех, кого он знал кроме нее, никогда не говорила Максиму «хватит жрать» и вообще ничего об этом не говорила, даже в более вежливой форме.

Максим даже хотел взять Полину за руку, но она была вся липкая, пирожки жирнились даже через пакет. Не вытирать же ладони о штаны, а платка у него не было. Но Полина протянула ему одноразовый платок. Она была лучшая, самая лучшая из всех, кого он знал.

Они взялись за руки и гордо прошлись неторопливым шагом вдоль коротенькой, крошечной на самом деле улицы Джона Леннона, совершенно не вписывающейся в Петербург, несмотря на все многообразие, а потому так похожей на стихи и жизнь поэта Таганова. И на Максима, который толком тоже никуда вписываться не умел, по крайней мере так, чтобы это было более-менее гармонично.

В глубине, если пройти через арку, располагался арт-центр, выпестовавший целую плеяду художников и рок-музыкантов. Максим и Полина немного пошарились по его этажам, но ничего сверхинтересного так и не нашли.

Комната поэта Таганова была не вычисляема: еще в 1989 году, за два года до окончания существования Советского Союза, за одиннадцать лет до наступления нового тысячелетия и за десять лет до появления на свет Максима, дом на улице Пушкинской был признан аварийным и нуждающимся в капитальном ремонте. Жильцов расселили, и примерно тогда же началась новая жизнь здания – здесь сам собой образовался Дом независимых художников, а спустя еще десяток лет вообще открылся первый в стране Музей нонконформистского искусства.

В общем, поэт Таганов был с этим по большому счету уже никак не связан. Просто его стихи, наверное, помогли Максиму что-то понять такое, что своими словами он даже для себя никак не мог сформулировать.

* * *

 

Ненавижу вялые романы.

Обожаю пьяные дебоши.

Мы с тобою. Без обмана.

Мы с тобою. Я хороший.

 

* * *

И в тот же день испортилась погода, и шаткое положение Максима зашаталось еще сильнее буквально на глазах. У него в планах было кататься по Неве на корабликах, плыть мимо Петропавловки к Стрелке Васильевского острова и любоваться силуэтами Ростральных колонн, которые оказались маяками и потому страшно нравились Полине, уважающей все, что было так или иначе связано с морем. В конце предполагалось проводить ее до дома и целоваться.

А Полина, оказывается, шла в Мариинский театр! Слушать оперу, название которой ни о чем Максиму не говорило. Зато он хорошо знал, кто из его знакомых оперу любит и замечательно в ней разбирается – мама Андрея. И билеты в Мариинку купил Андрей. И шел туда с Полиной тоже Андрей – реальный, не самозванец.

Полина заметила, что можно пойти втроем, Мариинский театр – большой, места всем хватит, и на этом успокоилась. Но она же не присутствовала при неприятнейшем телефонном разговоре, состоявшемся у Максима с Андреем. Максим тогда оставил Полину на скамейке одну и отошел на всякий случай на безопасное расстояние.

Андрей – тот, который Андрей настоящий, – как-то резко перестал шутить насчет Полины и вообще высказываться о так и не разрешенной проблеме с подменой.

После несостоявшегося объяснения в Летнем саду Андрей еще пару раз составил им компанию – они отлично проводили время, занятые культурным ничегонеделанием, – а потом пропал на несколько дней.

Появившись снова, был кислым и хмурым, а вид имел такой, как будто решает в уме совершенно неразрешимое уравнение, морщил лоб и подолгу смотрел в одну точку, недоступную для обычного взгляда.

Потом приехал отец Андрея, и они вроде как поссорились, ну, так, как это у них обычно бывает: отец наверняка за что-то отчитал Андрея и что-то на него навалил.

И после этого Андрей вдруг ведет Полину в оперу.

По телефону он плел что-то невнятное про то, что Максим ничего не говорил о том, что тоже хочет в Мариинку, вот его и не позвали. А когда Максим все же объяснил, что хочет, и еще как, ему было предложено, если он так хочет, пойти и самому купить себе билет, поскольку Андрей ему одолжить не может ни рубля, ни копеечки.

И вообще вдруг ни с того ни с сего Андрей припомнил, сколько всего Максим ему задолжал. Максим страшно удивился такому повороту, потому что как-то забыл простую истину о том, что лучшая защита из всех защит – это нападение.

Не зная, что предпринять, Максим стоял и тупо молчал в трубку. У него вдруг промелькнула гаденькая такая мысль, отдающая холодком в желудке, что ссориться с Андреем ему теперь нельзя. И даже не потому, что лучший друг, а потому, что Андрей знает про Полину. И с Полиной теперь знаком лично. И если что не по нему, может спокойно что-то (не со зла, конечно, а, скажем, в запале) выкинуть, сказать или сделать такое, что миру водящего водный транспорт Псевдо-Андрея придет конец.

21 июня

Иннокентий 11:15

Привет, Максим. Удивлен, что ты написал. У меня все хорошо, поступил, учусь в Москве, но в данный момент взял академический отпуск. Так что нахожусь в Петербурге.

А про Вячеслава Таганова почитай в интернете, про него очень много всего написано. Я не знаю, что тебе про него рассказать. Отец его очень любит, даже когда-то к нему ездил, и Вячеслав Валерьевич написал рецензию на его книгу. Отец до сих пор гордится и врет при каждом удобном случае, что они дружны были. Не знаю, что еще вспомнить. Тебе бы поговорить с моей мамой, но она сейчас в больнице. У тебя же бабушка – декан на филфаке, Таганов у вас на факультете выступал с лекциями, ты бы ее расспросил.

* * *

– Что значит, это его расстроило? Конечно, иди, ну ты что, в самом деле?

Миша искренне не понимала, как можно переживать из-за того, кто что подумает, что кого расстроит и как и в чьих глазах что-то будет выглядеть или не выглядеть.

Они стояли на набережной Новой Голландии и смотрели, как по темной воде плывут ярко-розовые резиновые фламинго. Зрелище гипнотизировало своей нереальностью: кирпичные стены, большая высокая арка в стиле раннего классицизма и надувные резиновые фламинго. Полина хихикнула.

– Ничего смешного! – Миша сердито мотнула головой, силясь откинуть закрывающую глаз челку. Руки у нее были заняты. – Можно подумать, ты ему чем-то обязана или что. У тебя приключение! Пусть не портит.

Тут Полина вышла из состояния задумчивости и, сообразив, что Миша восприняла смешок на свой счет, попыталась внести ясность.

То, что обоих парней зовут Андреями, уже само по себе было как-то странно. Так же странно, как и поведение Андрея-первого. Ясно, что Полина ему вроде как нравится. И тут Андрей-второй тоже возьми и начни проявлять активность. Мариинка Мариинкой, но он вроде как ясно дал понять, что хочет вести туда только Полину, а не всю компанию.

– Классический случай соперничества двух мужчин. – Миша комментировала записываемое ею видео, переводя объектив с фламинго на Полину, с Полины на фламинго и обратно. – Чтобы прием сработал и выполнил тем самым свою основную функцию доведения зрителя или читателя до состояния катарсиса, соперничать герои должны обязательно за что-нибудь мегазначимое и ценное. Так что поздравляю вас, Полина, вы – ценность! Все, пить хочу! – добавила она изменившимся голосом. – Отличное место, только бесит, что со своей водой-едой не разрешают. Пойдем купим чего-нибудь? А блин, очереди длиннющие.

– То есть ты думаешь, мне в Мариинку идти?

– Безусловно! А днем можешь со мной сходить на одно очень важное мероприятие, если ты свободна. Я тебе все равно хотела показать Таврик, это как раз будет там.

– Вроде свободна… Андрей, в смысле Андрей-первый, так расстроился, что я в оперу иду, что никуда меня днем не позвал. Или я надумываю. В общем, не суть. Пойдем в Таврический, буду рада.

Пока они стояли в очереди в кафе, Миша перечисляла плюсы и минусы открывшейся после реставрации Новой Голландии. Она делала это настолько целеустремленно и сосредоточенно, что Полина не нашла в себе силы ее перебить и вставить, что дома, в Севастополе, тоже есть Голландия – бухта, названная в честь этого самого места и потому неразрывно с ним связанная. Вроде это и важно, и интересно, но в Мишин обзор явно не входит, а сама автор обзора в таких комментариях явно не нуждается.

Максим 15:15

Да, тупо вышло, ты извини, что мы раньше не общались. Но мне прям очень надо разобраться с поэтами. И мне бы на вечер какой-нибудь поэтический еще сходить. Мама твоя где-нибудь выступать в ближайшее время будет? Она же известная поэтесса! Ты можешь со мной встретиться?