Глава восемнадцатая

#точкинади

Горячую воду дали. И погода стала похожей на правду – теперь белая ночь снова была неотличима от серого дня по цветовой гамме. Нева поднялась и приняла вид особо свинцовый, и вода в ней как будто была уже не вода, а катящиеся вдаль большим потоком ртутные шарики. Ветра на Неве не было совсем, но и дождя тоже не было, так что надежда хорошо погулять еще оставалась.

Андрей припарковался у Таврического сада и как можно незаметнее, скрывая тревогу, взглянул на Полину. За время поездки от хостела она ему ничего не сказала, кроме того, что не выспалась. Еще мимоходом поинтересовалась, давно ли он общался с Андреем-первым. Он честно сказал, что не общался.

Как люди начинают встречаться и становятся парой, как именно происходит этот процесс соединения в эту самую пару, Андрей точно не знал. Он мог во всех подробностях представить, как они с Полиной уже долго вместе и как он несет ответственность не только за себя, но и за нее, и как от этого все бессмысленное наполняется смыслом.

Это значило, что ему она гораздо нужнее, чем Максиму, потому что Максима такие вопросы не волновали.

Андрей представлял, как они с Полиной пойдут по Воскресенской набережной, и там тоже сфинксы, как раз работы Михаила Шемякина, а на гранитных постаментах – медные таблички со стихами Гумилева, Ахматовой и Мандельштама. И Бродского. И тут как бы между прочим Андрей достанет из сумки коробочку с шемякинской ювелиркой для Полины. На память. Это вроде как ни на что не намекает и ни к чему не обязывает – просто на память о поэзии, которую Полина так любит, о Петербурге, ну и заодно об Андрее. И этот жест скажет о том, что и Полина ему как бы небезразлична, и в искусстве он разбирается и очень его ценит. И Полину ценит. И на выходные они уже точно встретятся с его семьей.

Потом, правда, надо будет еще решить вопрос с расстояниями. Но Полина только поступила и даже еще не начала учиться, наверное, несложно будет уговорить ее перевестись в Питер. Тут есть куча всего, такого… искусствоведческого. Или в Европу, потому что Андрей там все равно будет получать вторую вышку, может быть, выбрать колледж, подходящий сразу для них двоих?

Сфинксы сидели друг напротив друга на почтительном расстоянии, тонкие и ребристые, с красивой женской грудью и зеркально одинаковыми юными лицами. Высматривая таблички, Андрей обнаружил, что это так красиво только с одной стороны: профили памятников, обращенные к реке, оказались голыми черепами. Ну как всегда, вот оно вам современное искусство.

Полина молча рассматривала выгравированные строчки. Андрей последовал ее примеру и ужаснулся: стихи там поместили не целиком, а душераздирающими цитатами, мрачными и безнадежными: про тюрьму и мертвецов, которых можно найти по адресам и услышать их голоса.

И небо было совсем низкое и мрачное, такого же цвета, как вода и асфальт на проезжей части. И на противоположном берегу темнела тюрьма, почти самая большая в России, печально известная, как «Кресты», потому что там два корпуса крестообразной формы.

Андрей и Полина присели на парапет между чудовищными сфинксами, рядом с небольшими, наваленными друг на друга булыжниками, которые оказались центральной частью памятника. Булыжники были навалены так, что образовывали между собой малюсенькую щель-окошко, перетянутое проволокой крест-накрест.

– Знаешь, почему здесь есть строчки Анны Андреевны? – Полина повернулась к злосчастным сфинксам. Она видела: Андрей так подавлен, что даже не понимает, о ком она говорит, но совсем этому не удивлялась и не сердилась, а просто пояснила: – Ахматовой. Тут неподалеку есть еще отдельно ее памятник, потому что это была ее воля, она так завещала нам в эпилоге «Реквиема». В «Крестах» сидел ее муж, Николай Степанович Гумилев. Потом его расстреляли, никто не знает где, и никто не знает, где находится его могила. До сих пор не знает. Ему было тридцать пять лет. А потом там же отбывал заключение ее сын, Лев Николаевич, великий ученый и историк мирового масштаба. Ахматова в общей сложности два года простояла под стенами этого здания. Потому и написала в эпилоге «Реквиема», чтобы, если когда-нибудь ей поставят памятник, то здесь, «…где стояла я триста часов И где для меня не открыли засов».

Полина умолкла.

Стало еще тоскливее, и Андрей поспешил достать заветную коробочку, пока они оба не впали в окончательную мрачность и меланхолию.

– Полина, вот. – Даже это получилось натянуто и неловко, ну кто так, в самом деле, привлекает внимание?

Андрей начал спешно распаковывать все сам, потому что коробочка смахивала на ту, в которых дарят обычно помолвочные кольца.

На его широкой ладони с длинными прямыми пальцами лежала самая крохотная елочная игрушка на свете, старинная, на тему балета «Щелкунчик», с серебрением и ручной росписью блестящей эмалью.

– Ты хочешь мне это подарить? – подсказала Полина.

Андрей облегченно вздохнул, а она посмотрела на него очень грустно.

– Спасибо большое, Андрей. – Полина надела подвеску на шею и на ощупь щелкнула замком на цепочке. – Правда, спасибо. Очень красиво.

– Пойдем отсюда! – вырвалось у Андрея. – Пожалуйста, давай уже пойдем.

Он почувствовал себя лучше, только когда захлопнул за собой дверцу машины.

– Не переживай так. Мы живые, и это очень хорошо, правда? И вокруг нас – очень большой мир, он сложный, и очень сложно быть его частью. Так было всегда, – улыбнулась Полина. – Знаешь, бабушка вообще была атеисткой, но часто повторяла одно высказывание Таганова про то, что мир так удивительно устроен, что мы все в нем очень временно и одновременно навсегда. Понимаешь?

– Понимаю.

Он правда понимал. И очень не хотел когда-нибудь куда-нибудь отпускать Полину. Чтобы, если бы ей даже надо было находиться где-то еще, то он бы с ней отправился. Не отпускать из поля зрения, в идеале. И стараться никогда подолгу не думать о том, что в мире есть такие места, как эта тюрьма.

– Очень красивый кулон, – повторила Полина.

* * *

30 июля

Максим 21:20

Привет, надо встретиться, отстань от Полины.

Я понимаю, нельзя так подробно описывать эпизоды нашей жизни, они избыточны в мелочах – какая разница, какого именно цвета была рубашка у Таганова, когда он устроил импровизированную диверсию в ахматовском доме.

Какая по счету уже идет страница? Я могла бы выразить свою мысль гораздо короче. Полина, милая, я хочу, чтобы ты знала: я очень сожалею о том, что уехала из Ленинграда, уехала от Таганова. Я сожалею о тех минутах, часах, годах, которые мы могли бы прожить с ним и не прожили.

Не для того, чтобы ты вынесла из этого затянувшегося послания какую-то истину, которая поможет тебе в жизни, никаких «с любимыми не расставайтесь», или «всегда говори „да“». Помнишь, мы с тобой ходили в кино на этот фильм? Не хочу также, чтобы ты зацикливалась на понятии выбора и на ответственности за каждый свой выбор.

В самом конце нашей последней с Тагановым общей зимы и моей последней зимы в Ленинграде Слава наконец окончательно примирился с соседями и, как всегда, когда ему удавалось что-то хорошее, настоящее, сделал это случайно, по-тагановски безотчетно, руководствуясь очередным своим порывом.

На той неделе у перенесшего свой первый инфаркт отца был день рождения. Мы со Славой копили на подарок, в ту зиму я писала диплом и бегала по урокам, Слава мужественно сносил одинокие ночи в кладбищенской сторожке, получал гонорары за публикации. Помимо прочего, мы накупили в дом родителям продуктов, у нас было целых два картонных лотка с сырыми яйцами. Мы гордо и степенно направлялись домой на Пушкинскую, Таганов нес этот хрупкий груз, и настроение у него было приподнятое – его распирала радость, он предвкушал, как будет вручать подарки. Такие моменты он называл «праздником ожидания праздника». Распирала и гордость – в такие моменты он всегда был уверен, что любое море ему, если не по колено, то максимум по пояс, учитывая его гениальность и его рост.

И вот мы шли по скользким тротуарам, покрытым подтаявшим снегом, и чувствовали приближение весны, хотя еще было темно и световой день длился всего пару часов, как это обычно бывает в Петербурге в феврале. Было холодно, и приходилось дышать через шарф, и Невский, после того как убрали новогодние украшения, казался особенно осиротевшим и грязным. В Таврическом саду был залит каток.

Таганов вздумал немедленно кататься, и я особенно не возражала – все было хорошо здесь и сейчас, нынче это простое состояние модно именуют состоянием осознанности.

Я настаивала только на том, что сумку с яйцами обязательно нужно сдать на хранение или хотя бы положить на скамью. Но Слава был уверен, что в такой вечер ничего плохого случиться не может. Конечно, при первом же падении он расколотил яйца так, что картонные ячейки выгнулись наизнанку. Но Таганов был настолько ошарашен, что отрицал очевидный факт.

Полина! Когда ты встретишь человека, которого полюбишь, никогда не пытайся его переделать. Для того я и пишу тебе это письмо. Если тот, с кем ты захочешь провести свою жизнь или просто отрезок своей жизни, будет спорить и падать, разбивать яйца, не ссорься, постарайся посмеяться и над ним, и над собой за то, что ты выбрала такого человека. И тогда счастливых моментов в твоей жизни будет больше, чем грустных или просто обычных. Я так уверена в этом, что даже обещаю это тебе.

Мы несли яичную жижу в целлофановом мешке, который выдал нам сторож, и решали, что делать дальше.

Можно было бы прямо сейчас поехать к родителям, чтобы срочно что-то из пострадавших яиц приготовить, но по какой-то причине мы отмели этот вариант. То ли отца еще не выписали из «Покровки», то ли что-то еще.

Два десятка свежих, крупных – но разбитых – яиц. Сошлись на большом омлете. Торопились домой и сели на троллейбус, потому что нужно было как можно скорее оказаться дома у телефона – позвонить и позвать друзей. Я не помню точно, кого мы звали, но из явившихся на поздний роскошный ужин точно был «мой» Леша.

Пока я готовила самый большой в своей жизни омлет, Таганов стучался к соседям, предлагая угостить их яичницей (разницы между омлетом и яичницей он не признавал).

Я не помню, какой был день недели, но точно будний. В самом конце февраля, когда одни праздники уже остались далеко позади, а другие и не думали приближаться. Ни у кого из собравшихся за столом не было именин или хоть какой-нибудь достойной даты. Но все три обитающие с нами под одной крышей семьи принесли на кухню свои продукты. К нам прибывали гости – и Леша с однокурсниками, и Славины очередные друзья, и все они приходили не с пустыми руками.

Коммунальная квартира на Пушкинской улице была первым моим жильем после родительского дома. С тех пор я жила в разных городах, квартирах собственных и коммунальных, загородных домах и общежитиях, и практически везде мне встречались интересные, необычные люди, и я с благодарностью вспоминаю времена нашего соседства.

Но таких соседей, какие были у нас с Тагановым в той коммуналке, больше нет. Это были удивительные люди, и мне очень жаль, что завязавшаяся после того февральского вечера тесная дружба продлилась всего полгода. Через полгода я навсегда уехала из Петербурга.

Мне тяжело далась защита диплома, и больно резануло Славино к этому отношение – он не придавал моему выпуску большого значения. В очередной раз он демонстрировал то, что было во многом его сутью, – все, что не было связано непосредственно с Тагановым, не имело для него истинной ценности. И, как бы он ни старался измениться, у него это не получалось.

К тому времени я окончательно привыкла оправдывать любые его поступки его убийственной непосредственностью. Мне никогда не приходило в голову, что его идеи и слова могут расходиться с его поступками. Помнишь историю с оброненным в очереди кошельком? А потом произошло событие, которое решило мой дальнейший жизненный выбор.

В тот год был у нас в компании некий Стас, уже лысеющий улыбчивый блондин, чей отец принимал прямое участие в построении и заселении Норильска. В те же годы были открыты первые большие запасы нефти и газа, руды и угля, шло активное промышленное освоение Арктики.

Там, за полярным кругом, строился один из самых удивительных, самый северный, самый длинный город в мире.

Удивительно, но архитектура домов, возведенных на вечномерзлых грунтах Норильска, очень похожа на петербургскую – в строительстве города было задействовано множество ленинградских архитекторов, в том числе и Стасов отец.

Помимо премии, отец Стаса был награжден за свои заслуги юбилейными часами с двадцатичетырехчасовым циферблатом. На выгравированной на циферблате карте искусственными рубинами были отмечены полярные станции Союза. Часы были противоударными, работали на основе радия и были переданы Стасу после того, как его отца не стало.

Таганову до невозможности нравились все связанные с Северным полярным кругом истории, и в любой подходящей и неподходящей ситуации он требовал у Стасика очередного рассказа о событиях, участником и очевидцем которых был его отец.

Таганов вообще не питал особого интереса к вещам, тем более к наручным часам, которые не являлись, по его мнению, жизненно важным аксессуаром. Но часы Стасикова отца произвели на него неизгладимое впечатление. Слава был от них в восторге и постоянно спрашивал, который час, когда они оказывались со Стасиком в одной компании.

После очередной вечеринки, когда Стасик проснулся около полудня в малознакомой ему квартире и не обнаружил на руке отцовских часов, Таганов в этой квартире присутствовал тоже.

Разгорелся ужасный скандал – на вечеринке было многолюдно, но чужих людей не было. Квартиру перерыли вдоль и поперек, но пропажа не находилась. Слава страшно возмущался и рвался отыскать и покарать урода, который посмел украсть такую ценность, к тому же у знакомого человека.

Через несколько дней я нашла злополучные часы у нас в комнате. Хуже всего было то, что гадкая сцена произошла при Леше, – он зашел за нами, чтобы в составе большой компании отправиться в кино. При Леше, который никогда не указывал мне на очевидные недостатки жизни с Тагановым и часто, наравне с остальными его почитателями и друзьями, всеми силами выгораживал и защищал его передо мной.

Слава, как обычно, отрицал очевидное. Но тут даже Леша не мог никак его защитить. Однако Таганов продолжал настаивать, что не верит в происходящее и никаких часов, тем более Часов Стасова Отца, он не брал. Мы поссорились, он остался дома, а я в сопровождении Леши ушла плакать на улицу.

В кино мы не пошли. Долго бродили по городу, говорили на отвлеченные темы.

Слава считал, что он может дружить с Лешей, но мне этого делать никак нельзя. По его мнению, это было буржуазное извращение: все равно что после развода заставлять нынешнюю жену жить душа в душу с женою бывшей.

Но Леша действительно оставался для меня все эти годы добрым другом, не раз приходил на помощь в трудную минуту. Он получил звание штурмана, вот-вот должен был покинуть Петербург и отправиться в свой первый рейс. Его мечта сбылась.

В тот вечер Леша ни словом не обмолвился ни о поступке Таганова, ни о наших с ним взаимоотношениях. А мне, напротив, жизненно важным казалось выговориться.

– В конце концов, он воровал, сбегая из детского дома, – мягко отвечал мне Леша. – Помнишь, он рассказывал? Разве можно его в этом обвинить?

Мы ходили и грустили. Петербург был словно создан для этого. Ночевать я уехала на Васильевский.

* * *

 

Как жаль, что я не моряк,

Я б тогда опускал якоря.

За тебя бы я брал города.

Просто так. Иногда.

Как жаль, что я не пилот,

Я б к тебе прилетал сто раз в год

И кормил бы талым мороженым.

Можно?

 

* * *

Нос у Максима распух, он был похож на перезрелый фрукт вроде груши и очень болел. Это они с Андреем подрались. Драка вышла вяленькой и неумелой и, самое главное, ничего не решила и ни к чему не привела. Никакие точки над «и» расставить не получилось.

Сначала Максим высказывался, но Андрей не воспринимал его слова всерьез. Он уже и Максима, видимо, не воспринимал, – ни всерьез, ни вообще никак. Максим хотел поговорить, а старый друг еле-еле до него снизошел, уделив то время, пока отоваривался в «Ленте». Это было сделано намеренно, это было унизительно. Андрей собрался с Полиной на пикник, а Максима туда даже и не звали.

Как за такой короткий срок Андрей превратился в отвратительно снисходительного мецената, оставалось загадкой. Он вроде бы Максима и слушал, но при этом не прекращал бродить по рядам и высматривать нужные продукты. Пришлось дергать его за рукав и загораживать проход, чтобы не могла проехать тележка. И это тоже выглядело несерьезно, как будто ребенок-идиот мешает делать покупки своей мамочке. Максим бесился и в конце концов полез драться на пустой парковке. Пустой, потому что ночь, «Лента» ведь круглосуточная, туда ночью удобно ездить, пробок и очередей в кассу нет. За забором торчали развалившиеся катера. За катерами были камни, за камнями – финский залив.

Андрей посмотрел на него с нескрываемым чувством глубокого превосходства и притворно-грустно констатировал, что не будет Максима бить. Максим рванул вперед и попытался повалить Андрея на асфальт, но у него не очень получилось. Какое-то время он не прекращал свои отчаянные попытки, что придавало ему сходство с одуревшим хомяком, бросающимся на зеркало, потом ему все-таки удалось пару раз заехать по Андрею и даже попасть куда-то около уха, и тому надоело.

– Хватит, не по лицу, – спокойно сказал Андрей. – Ты же понимаешь, что ничего этим не добьешься.

И это бесило больше всего. Андрей даже не относился к ситуации всерьез. Как будто Максим до того придурочный и неопасный, что можно позволить ему махать руками и пытаться тебя уронить, – все равно у него ничего не получится. Пусть побесится, авось отпустит. Андрей просто светился благородством и мудростью.

Все это Максим ему незамедлительно высказал. А заодно сообщил и все, что понял о жизни: если тебя все время выставляют идиотом, то приходится играть этого самого идиота. Рассказал про то, как люди устраивают вместо честных взаимоотношений взаимопаразитизм, врут сами себе и вообще, как им не стыдно смотреть в зеркало. Про человеческую ушлость и подлость, маскируемую под терпение и смирение, про беспринципность и хитрость.

Андрей стерпел и примирительно заметил, что Полина, по большому счету, Максиму совершенно не нужна, а Максим ей и подавно, потому что он сам не знает, что ему нужно, и вообще ни о чем понятия особого не имеет.

Тогда Максим вытянул руки и попытался Андрея задушить, и тут Андрей все-таки дал ему по носу. Максим почувствовал очень неприятный одновременно и хруст – как будто разгрызаешь орех, – и хлюп. Но точки над «и» они так и не поставили.

Через неделю Таганов в очередной раз позвонил, чтобы сообщить, что соседи по мне очень скучают и, как и он сам, беспокоятся, как же он будет без меня. Заметил, что вся проблема в том, что из меня выйдет не очень-то хорошая жена декабриста. Что я ему не верю, а должна бы быть с ним до конца, даже если он говорил неправду. Но он неправды не говорил. Но если бы и говорил, я все равно должна быть за него. Именно в такие моменты, когда весь остальной мир против.

Слушая его рассуждения, я вдруг почувствовала себя очень усталой, так не должен чувствовать себя человек в двадцать лет, сытый и выспавшийся, когда в комнате тепло и светло, а за окном – лето.

Я швырнула трубку так, что телефонный аппарат жалобно звякнул и чуть не упал со своей деревянной подставочки.

Спустя час Слава пришел и сидел во дворе до тех пор, пока я не спустилась. Он рассказал, что за все время, пока меня не было дома, он ничего стоящего не написал и с горя целыми днями слушал радио. Так он выслушал, что этим летом ожидается какой-то необыкновенно редкий звездопад, который можно наблюдать без обзорной трубы и бинокля даже у нас в Ленинграде.

– Послушай, ну присядь хотя бы на лавку рядом со мной. Я что, прокаженный? – возмутился он.

Я села.

– Ты брал часы?

– Не брал! – Слава нахмурился и спросил с надеждой: – А если бы взял, ты бы вернулась?

Я встала и направилась к парадной.

– Послушай, ну правда ведь, звездопад! А тебе так погано, я же вижу. Ну пойдем посмотрим, персеиды совсем близко к Земле, будет видно – спорим на что хочешь?! Невозможно быть несчастным, когда такое видишь! Пойдем, слышишь?

Мы со Славой дошли до самой Стрелки и довольно долго сосредоточенно пялились в небо. Там ничего не происходило и ничего блестящего, кроме шпиля Петропавловки, не наблюдалось.

Как всегда, все было как всегда, когда имеешь дело с Тагановым.

– Не будет видно никаких звезд, я же говорила, – покачала головой я. – Уже ничего хорошего не будет.

Таганов открыл рот, чтобы мне возразить и в очередной раз рассказать, как все на самом деле должно быть, и тут над островами – от Петроградки к центру – слева направо промелькнула яркая голубая полоска. Как вошедший в пике самолет.

– Посмотри! Вот видишь, видишь! – Самодовольство било из Славы, как вода из подземного ключа-источника. – Я же тебе говорил.

Он смотрел на меня так, как будто не только звездопад, но и весь расстилающийся перед нами город был им единолично придуман, а затем и построен. А я попыталась увидеть его, будто впервые. Со стороны, с той объективностью, которой он всегда от меня требовал, если речь шла о его стихотворениях.

– Какое счастье, что я всегда прав, – довольно подвел итог Таганов. – Я ничего не загадал, а ты успела?

Я покачала головой.

– Жаль. А то загадала бы, чтобы никогда от меня не уходить.

– Слава, послушай, я…

– Что?

– Я не вернусь на Пушкинскую.

– Это ты ведь не всерьез говоришь, да? Это ничего, это бывает, я тоже много чего просто так говорю. Это не считается?

– Слава, мне не нравится тот человек, которым я становлюсь рядом с тобой, понимаешь?

Черты его лица вытянулись и заострились, а глаза стали очень несчастными и злыми, правда только на мгновение. Он уже смотрел на меня беззлобно, расстроенно и недоверчиво, отрицая очевидное, – как обнаружившиеся на нашем письменном столе чужие часы.

Я молча ждала, когда он справится с обуревающими его эмоциями, – их было много, а Таганов умел безболезненно переживать чувства только друг за другом, по одному. Я твердила себе, что надо это просто сейчас все перетерпеть и пережить и рано или поздно этот момент кончится.

Я даже пыталась себя отвлечь, нарочно думая о том, что место, где мы с ним сейчас стоим, это порт. Порт. Просто очень старый и давно заброшенный, сейчас здесь сплошь дворцы да музеи, но так и остались стоять памятниками-статуями два маяка. А два века назад это место было самым крупным центром внешней торговли во всей нашей стране.

А Стрелкой его еще тогда, в те времена назвали, потому что именно здесь Нева разбивается на два русла и уходит в море.

И еще я думала о том, что шансов остаться работать в Петербурге у меня нет, а значит, я впервые за двадцать лет покину Васильевский остров.

Таганов молчал, время шло. Маяки на Стрелке больше не горели, их зажигали только в декоративных целях, по большим праздникам.