XI. Два патриотизма

По своим представлениям архиепископ Лука был близок к народническому миропониманию. Уполномоченные СДРПЦ не раз характеризовали его в своих отчетах как монархиста. Но эта характеристика скорее свидетельствовала об узости кругозора кураторов за религией, чем о действительном положении дел.

Мир, в котором жили советские официальные власти, был поделен на две части – ту, в которой кипели классовые бои, бушевали националистические страсти и вообще происходило множество всяческих безобразий, и ту, где строили коммунизм, где все любили СССР как свое Отечество, а нарушители, посягающие на братскую семью народов, выполняли задания акул мирового империализма.

Религия, как атрибут старого мира, учитывалась в играх политтехнологов на международной арене. Но в СССР она решительно была выведена за рамки общественного сознания и рассматривалась исключительно в качестве пережитка прошлого. Лука не был западником-либералом, не был коммунистом. Оставалось записать его в реакционеры, мечтающие о возвращении царизма. Так поступали и в отношении других архиереев, не желавших плясать под дудку государственных чиновников. Настоящими патриотами, достойными гражданами в глазах партаппаратчиков считались только те, кто беспрекословно выполнял волю руководства страны. В апреле 1947 года управление агитации и пропаганды ЦК ВКП (б) разработало «План мероприятий по пропаганде среди населения идей советского патриотизма». Развернулась масштабная кампания по замене традиционных патриотических представлений мифологемами, связанными с преданностью компартии. Подавляющее большинство верующих стояло на позициях естественного патриотизма. Этот патриотизм был связан не только с местом проживания, но и с иерархией ценностей. Вера определяла смысл жизни, она помогала человеку очертить круг ответственности – в отношении себя, своей семьи и Родины. Не случайно, что слово «православный» в дореволюционной России в определенной степени являлось синонимом слова «русский», напоминало о национальной идентичности. При этом огромное значение имели правильно расставленные акценты. Верующий следует за Христом, и это главное, и на этом пути обретает братьев и сестер, семью, Родину.

В этой связи любопытно высказывание современника Гоголя писателя Михаила Загоскина: «Нет, любовь к отечеству не земное чувство! Оно слабый, но верный отголосок непреодолимой любви к тому безвестному отечеству, о котором, не постигая сами тоски своей, мы скорбим и тоскуем почти со дня рождения нашего!» (1).

Ранние христиане чувствовали себя гражданами небес, хотя не были космополитами. Они подражали Христу, плакавшему об Иерусалиме. Интересно, что не был космополитом и английский публицист Сэмюель Джонсон (1709–1784), которому принадлежит высказывание: «Патриотизм – это последнее прибежище негодяев». Просто Джонсону претили идеологические спекуляции на патриотические темы.

Возрождение патриотизма в годы Великой Отечественной войны шло рука об руку с возрождением веры, с религиозным подъемом. О патриотической деятельности духовенства в военные и послевоенные годы хорошо известно. Сотни священнослужителей, включая тех, кому удалось вернуться к 1941 году на свободу, отбыв «срока огромные», были призваны в ряды действующей армии. Другие, как святитель Лука, работали в тылу. Немало священнослужителей трудились в госпиталях, которые были устроены в действующих монастырях. 14 октября 1941 года прозвучал призыв митрополита Сергия «трудами и пожертвованиями содействовать нашим доблестным защитникам». Важно, как отмечает историк Михаил Шкаровский, что в своем обращении митрополит Сергий ни разу не упомянул СССР и его правительство. И верующие, по примеру своих предков, понесли не только деньги, но и вещи, обувь, полотенца, шерсть, медикаменты. На церковные средства создается танковая колонна «Дмитрий Донской», пожертвования на которую поступали даже с оккупированных территорий (2). Интересно, что Тамбовская епархия, руководимая архиепископом Лукой, перечислила более 250 тыс. руб. на строительство упомянутой выше танковой колонны и авиаэскадрильи имени Александра Невского. В общей же сложности за неполные два года было перечислено около миллиона рублей. Духовенство и миряне активно занимаются сборами в фонд обороны. По данным Московской патриархии, к лету 1945 года было собрано более 300 млн рублей, не считая драгоценностей, вещей и продуктов.

Все эти факты хорошо известны. Но есть, при рассмотрении темы церковного патриотизма, и другая сторона медали.

Церковь готовилась к любому повороту событий. И при другом сценарии Второй мировой войны вместо Сергия (Страгородского) на Московской кафедре мог оказался другой иерарх – Сергий (Воскресенский), скажем, сидевший при немцах на Рижской кафедре. Полковые священники Русской освободительной армии окормляли бы пленных красноармейцев. А Псковская миссия, успешно действовавшая на оккупированной территории, возможно, распространила бы свою деятельность на другие регионы.

Сотрудничество православных верующих с немцами не было обусловлено одним желанием спасти Церковь. Ничего антипатриотического в их действиях не было, просто они руководствовались другой логикой.

Напомню общеизвестные факты: мы потеряли в Великой Отечественной войне больше людей, чем все наши союзники, наши противники и досоветская Россия за всю свою историю, вместе взятые. Война с Третьим рейхом была не только отечественной, но и гражданской. Более миллиона человек взяли оружие, чтобы воевать с большевиками – за репрессированные семьи, за поруганные храмы, за Родину. Сопротивление большевикам продолжалось и после окончания войны. И не только в странах Балтии и на Западной Украине, но и в российских регионах.

Сталин израсходовал Россию, проведя войну самым бездарным образом. И сразу после войны, чтобы народ и подумать не мог о свободе, организовал искусственный голод и новый виток репрессий.

Верующие Русской зарубежной церкви на Западе молились о солдатах армии генерала Власова и не кривили душой. Молились они о всех жертвах Второй мировой. А ведь к ним относились не только солдаты и жертвы среди гражданского населения, но и сгинувшие в застенках ГУЛАГа, оболганные и униженные. Это были молитвы за шаламовского майора Пугачева и его фронтовиков, вступивших в неравный бой с советскими извергами в погонах. О тех, кто оказался без вины виноватым, и тех, кто сознательно вступил в бой со сталинским тоталитаризмом.

Во время Великой Отечественной войны люди оказались в страшных, трагических обстоятельствах. И само слово «патриотизм» в это время часто звучало амбивалентно, имело совсем не патриотические оттенки. Впрочем, для многих функционеров Московского патриархата существенного различия между естественным и советским патриотизмом не существовало, как не было и самой трагедии выбора: советские мифологемы восторжествовали в их сознании над критическим отношением к недавнему прошлому.

В первые послевоенные годы Русская православная церковь продолжила сборы на патриотические цели. Средства использовались для поддержки инвалидов войны, вдов и детей-сирот, для организации бесплатных обедов. Такого рода деятельность встретила противодействие со стороны властей предержащих. Они пытаются ограничить влияние духовенства на народ. Уполномоченные СДРПЦ проводят ряд «ограничительных мероприятий». А именно: запрещают шефство церковных общин над госпиталями, детскими садами, инвалидными домами, борются с практикой выдачи священниками пособий инвалидам войны и их семьям, ликвидируют кассы взаимопомощи.

Скажем, в 1945 году в Сталинградской области 77-летний священник Владимир Ларионов практиковал, «помимо органов собеса, раздачи лично денег, яиц и хлеба нуждающимся семьям и детям». Уполномоченный требует, чтобы архиерей добился прекращения подобной благотворительности (3).

В этом же году священник симферопольской Владимирской церкви Леонтий Чепелевский «выдал разным лицам пособий в сумме 1250 руб.». И эта его деятельность была пресечена (4).

Вскоре сама практика сбора на патриотические нужды, поднимавшая церковный авторитет, уходит в прошлое. Она была прекращена в 1947 году согласно указанию из Совета министров. В Крыму 17 февраля 1947 года уполномоченный отдал распоряжение правящему архиерею прекратить сборы в виде доброго совета. На вопрос Луки – почему прекратить? – тот ответил: «У церкви, наверное, выросли потребности в средствах на содержание духовных учебных заведений, на Патриархию, на епархию, на ремонт храмов… и вот эти средства, которые собираются на патриотические цели, следует обратить на внутрицерковные потребности» (5).

Послевоенный патриотизм был действенным миссионерским ресурсом Церкви. Когда в начале 1950-х годов, во времена охоты за космополитами, в адрес Церкви полетели обвинения, что она учит любви к врагам Отечества, Лука в книге «Наука и религия» сказал: «Это очень опасное и явно ложное политическое обвинение… Обвинение в антипатриотизме сразу же может оттолкнуть от церкви всякого, кто любит свое Отечество. Прием этот довольно старый. Еще в первые века христианства, когда язычество вело с ним борьбу не на жизнь, а на смерть, самым сильным и успешным обвинением, возводимым на христиан, было обвинение в опасности их для государства и власти» (6).

В первые послевоенные годы происходит жесткое размежевание естественного и советского патриотизма. Естественный патриотизм был связан не только с почвой, с корнями, не только с православием, но и с культурой во всем ее многообразии. По носителям такой, не усеченной культуры наносят свой удар партийные идеологи. Напомним, что в августе 1946 года произошло событие, на долгие годы определившее судьбу многих талантливых поэтов и писателей. Имеется в виду печально знаменитое Постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) от 14 августа 1946 г. («О журналах «Звезда» и «Ленинград»). «В журнале «Звезда» за последнее время, наряду со значительными и удачными произведениями советских писателей, появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений… Предоставление Зощенко и Ахматовой активной роли в журнале, несомненно, внесло элементы идейного разброда и дезорганизации в среде ленинградских писателей…» (7).

Государство опять возвращалось к идеологии 1930-х годов, к поискам врагов народа, к усилению классовой борьбы.

В этой ситуации архиереи Русской православной церкви оказались перед искушением советского патриотизма. Слова митрополита Сергия в «Декларации» 1927 года о том, что «мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей православной родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи…», начинали звучать зловеще. Как далеко можно зайти в послушании государственному аппарату? Одно дело, когда архипастырь вынужден выбирать из двух зол меньшее, соглашаться на те или иные указания госчиновников. Другое – когда он сам, от чистого сердца считает, что назначение Церкви в обществе – быть верным помощником государства. Так сказать, соработничать до конца. Спасительная миссия Церкви становится в сознании не выдержавших искус ложного патриотизма епископов где-то на десятом месте, и подмена начинает следовать за подменой. Церковное и государственное валится в одну корзину, а церковно-государственные отношения оказываются превыше всего.

Искушение советским патриотизмом началось еще в годы Великой Отечественной войны. Патриотическая риторика с амвона стала ориентироваться на подаваемые СДРПЦ сигналы и постепенно, все больше и больше, стала обслуживать интересы не столько народа, сколько государства. «Патриотическая работа со стороны духовенства проводится в виде выступления с патриотическими проповедями, сбора денежных средств на общегосударственные цели и приобретения облигаций государственных займов» – вот выраженный на языке новояза образчик деятельности не только духовенства, но и «теневого кабинета» (8). Надо делать так, как делают в Тюменской области, как бы утверждает чиновник (а цитата принадлежит уполномоченному этого региона), и все будет нормально. Если же нет, то наверх передадут: со стороны епископа Ульяновского и Мелекесского Илария (Ильина) патриотическая работа «в виде призыва к усилению труда не проводилась» (9). Между сигналом и оргвыводами большое расстояние, но тем не менее.

Повышение градуса проповеди, перенос акцента из области морально-патриотической в духовно-нравственную воспринимается чиновниками от религии как некий вызов. Патриотическая риторика, как позже «миротворческое» говорение, становится ареной борьбы правды и кривды. Вот, например, строки из доноса протоиерея А. Архангельского уполномоченному СДРПЦ на епископа Чкаловского Мануила (Лемешевского) и его окружение: «Мною в Никольской церкви велась оживленная патриотическая деятельность, я инструктировал все духовенство периферийных церковных точек в патриотическом воспитании верующих. Но враги мои решили освободиться от меня, их деятельность направлена не к укреплению и процветанию церкви в патриотическом духе, а к развалу последних ее устоев, т. к. непрерывно слышны антисоветские проповеди» (10).

В свою очередь, уполномоченный докладывает наверх: епископ Мануил «в первом выступлении в Никольской церкви гор. Чкалова (нынешний Оренбург. – Б. К.) нашел нужным сказать только о том, что он при Советской власти пробыл в тюрьмах и лагерях 13 лет, как великомученик… С момента приезда епископа начался было упадок патриотической деятельности церквей. Перестали слышаться патриотические проповеди с амвонов. Но в связи с победой над Германией патриотическая деятельность стала возрастать» (11).

Как далеко можно зайти в играх правящего архиерея с уполномоченным? Критерием оценки действий архипастырей, очевидно, является церковность. Вот, например, уполномоченный хочет, чтобы обеспечить лучший производственный режим, отменить в сельских храмах ряд богослужений, дабы «не отвлекать верующих». Один епископ выполняет его указания без звука. Другой пытается найти разумный компромисс, третий, как Лука, готов и повоевать. Чтобы потом немного отступить.

Вопрос о границах, за которые нельзя отступать ни при каких условиях, очень непрост. И когда мы касаемся вопросов уступки властям советских архиереев, действовавших легально при советском строе, всегда приходится брать во внимание силу вещей, которая в разных регионах, в ситуации разных участников процесса была разная. Понятно, что есть определенные канонические, мистериальные и догматические пороги, переступать которые православным верующим нельзя. Но есть еще и границы жизненные, открывающиеся на узком пути следования за Христом. Для внешнего взгляда они совсем не очевидны, но они есть.

Конечно, Лука должен был учитывать существующие правила игры и отрабатывать боковые для Церкви сюжеты идеологии. Святитель говорил немало патриотических речей. В то же время внутренне он не считал себя «соглашателем», хотя порой его речи транслировали исключительно господствующий дискурс без всякой поправки на реальное положение дел. Что ж удивляться, что некоторые прихожане стали считать его ставленником власти.

Скажем, 19 января 1947 года, на Богоявление, Лука выступил с проповедью: «Ни в одном государстве в различных постановлениях, распоряжениях и законах так не проявилась правда Божия, как постановлениях и решениях Советского правительства». И дальше он заговорил о советских мирных инициативах, о сокращении вооружения и о контроле над атомной энергией. Повторил многие штампы советской пропаганды, чем вызвал недовольство части верующих. Среди верующих Симферополя было немало интеллигенции. Слова Луки о правде Божией в отношении деяний власти вызвали недовольство. «Неужели и он продался НКГБ?» – спрашивали себя прихожане (12).

Этот вопрос, публично никогда не озвученный, дошел до Луки. И вот как он на него ответил в одном из частных разговоров: «Не так давно я узнал, что некоторые прихожане считают меня за красного архиерея и что у меня даже печать красная. Это потому, что они меня не видят и не слышат. На самом же деле я в своих проповедях всегда осуждаю безбожников» (13).

Хваля советскую власть за формально хорошие намерения, он говорил только часть правды. Хотя порой в чем-то эта часть правды была и на грани неправды. Особенно тогда, когда Лука утверждал, что государство не вмешивается во внутреннюю жизнь Церкви, как раньше это делалось через обер-прокурора Синода. Другая часть оставалась в приватных разговорах и отнюдь не в приватных жестах, позволяющих нам смотреть на архиепископа как на предтечу диссидентского движения. Об этом мы поговорим в другом месте, а пока скажем несколько слов о частных разговорах, сохраненных благодаря недреманному оку госбезопасности.

Осенью 1947 года Лука по предложению редакции «Журнала Московской патриархии» пишет статью в защиту мира. Статья заказная, о ней более подробно сказано в главке о религиозной борьбе за мир. Святитель говорит, что не считает коммунизм делом от Бога. Перед отправкой текста он читает его ближайшему окружению и спрашивает их мнение: может, стоит вычеркнуть некоторые фразы, которые все равно не пройдут цензуры. Агент «Вологодский» отвечает: «В условиях существующей свободы слова и печати это место в вашей статье должно быть отпечатано». На что Лука рассмеялся и сказал: «В том-то и дело, что у нас нет ни свободы слова, ни печати, а все эти красивые слова записаны только на бумаге». «Как же так, вы ведь называете существующий строй истинно демократическим и превозносите его, а раз так, то бояться вам нечего», – раскручивает колесо провокации «Вологодский». Лука снова рассмеялся: «Говорить можно все, но на самом деле ничего этого нет». (14).

Тема свободы слова периодически возникает в разговорах святого хирурга. Тем более что сам он говорит апологетические проповеди и, конечно, хочет, чтобы их издали. «А нельзя ли, владыко, поставить вопрос об отпечатывании ваших проповедей типографским способом?» – задает коварный вопрос осведомитель. «В условиях свободы печати у нас это совершенно невозможно», – шутит Лука. И уже более серьезно продолжает: «Я как-то в Москве говорил на эту тему с Карповым, и он мне буквально сказал следующее: «Одно дело, когда вы говорите свои проповеди среди прихожан в пределах храма, но когда эти проповеди делаются достоянием всех, это уже носит другой характер. Вы сами должны это понимать». Вот что сказал мне Карпов, и это совершенно верно. Проповеди митрополита Николая печатаются и издаются только потому, что он примиренчески относится к власти, а я в своих проповедях ругаю их и говорю правду про безбожников» (15).

Взгляды Луки на «свободу слова» в СССР разделяют и священники из его ближайшего окружения. К ним относился о. Николай Ливанов, публично, конечно, ничего по этому поводу не говоривший, но в частных разговорах его иногда прорывало. Как-то, возвращаясь на грузовой автомашине из Евпатории в Симферополь, он завел разговор с ехавшим с ним офицером о коммунизме. «Ваши идеи и принципы, записанные в Конституции, потерпели фиаско, – сказал о. Николай. – Где ваши красивые истины, записанные в Конституции, о свободе слова, печати? Слово «свобода» существует только на бумаге, а фактически ее нет. Все подчинено классовой диктатуре, при ней не может быть свободы. Разве это нормально, когда вы, как представитель коммунистической партии, имеете право печатать все то, что подходит под вашу идею, а вот я не могу напечатать о религии ни строчки» (16).

Но, критикуя власть, архиепископ Лука не заходил дальше определенных границ. По возможности он стремился вписаться в новую советско-церковную симфонию. И даже иногда наивно верил, что она может переродиться в старую, дореволюционную. Во всяком случае, его мысли двигались в эту сторону. Когда летом 1947 года в Крыму отдыхал 1-й заместитель председателя Совета министров СССР В.М. Молотов, он постарался попасть к нему на прием (не удалось). Логика его была проста: «В дореволюционное время приезжавшие в Ливадию цари обязательно принимали правящего архиерея». В 1958 году, аккурат накануне начала хрущевских гонений, он посылает своего секретаря узнать у уполномоченного, правда ли, что в школах собираются вводить преподавание Закона Божия? (17).

В этом контексте можно воспринимать и его отношение к Сталину. «Отец народов» был начальником, которого, по слову Писания, надлежало чтить. 21 декабря 1949 года, в день 70-летия генералиссимуса, в Крыму по распоряжению Луки проводились торжественные молебны. Сам архиепископ в этот день служил в кафедральном соборе и в конце богослужения сказал большую проповедь, упомянул, что советское правительство борется за мир, но имени вождя не касался.

Лука был естественным патриотом. Он вполне искренне служил Родине, чем мог: в госпитале, за письменным столом, в церковной ограде. Но этот его естественный патриотизм иногда отступал перед патриотизмом советского образца. Если же Лука оставался ему верным до конца, то вынужден был становиться на позицию «неосознанного диссидентства», чреватого потерей кафедры. Святитель шел по тонкому льду.