VIII. Святой советского времени

Архиепископ Лука, как и другие новомученики, родился и вырос в Российской империи. Как и они, Лука пострадал за Христа. И если бы умер в тюрьме и ссылке, небесная слава его не стала бы меньше.

Архипастыря причислили к лику святых за его исповедничество, и в этом смысле он ничем не отличается от многих других страдальцев за веру. Они, словно заброшенные на враждебную планету жители Земли, стояли до конца и пали в неравной схватке. Но Бог судил Луке жить на чужой планете дальше и вести церковный корабль в крайне стесненных обстоятельствах послевоенного времени, являя свою святость в новом мире. Лука жил бок о бок с Homo Sovieticus. Более того, он разделял веру большинства советских людей в окончательную победу коммунизма. И высоко, пожалуй, слишком высоко ставил достижения науки и прогресса.

Глядя на фигуры поведения и риторику главы Крымской епархии, мы не можем сказать, что святость проявлялась буквально во всех сферах его жизни. Нет, она присутствовала только в каких-то фрагментах.

Наверное, очевидную святость можно обнаружить во врачебной деятельности подвижника. Его медицинские знания, опыт, интуиция оказывались в поразительном единстве с молитвой и любовью к страждущему человеку. Эта была святость поверх конфессиональных границ и религиозных рамок. Она нередко спасала не только тела, но и души, в которых возникала жажда веры.

Внутри традиционной церковной жизни святость Луки проявляла себя в ревности о доме Господнем. Архипастырь любил долгие уставные богослужения, любил внутренне беседовать со святыми и до последнего сражался за каждый храм, предназначенный к закрытию.

Это не была просто битва за стены. Святитель, как мог, защищал народ Божий. Его святость, таким образом, оказывалась неотделимой от заботы о «малом стаде», она была экклесиоцентрична.

Не стоит при этом, однако, недооценивать и саму его любовь к богослужению. В нем он искал и находил тишину особого рода. Позволим себе небольшое отступление. В Древнем Риме под тишиной понимали не просто исчезновение звуков. Она была связана с птицегаданием, с отсутствием всякого огреха в ауспенциях (1). Римляне поднимались для совершения ритуала после полуночи. Да, кругом было тихо. Но главным для них все-таки было строгое соблюдение самого обряда.

Когда мы говорим о тихом православном богослужении, то, наверное, имеем в виду все-таки не эту строгость. Да, тихий храм в каком-то смысле противостоит церкви на рыночной площади или собору с его торжественными службами. Но это противостояние чисто внешнее: тихая служба может быть и недалеко от рынка, и в кафедральном строении. И она связана не столько со стройностью службы, сколько с внутренним ядром человека и его соотнесенностью с высшим. В тишине незримо присутствует Бог. И верующий, понимая это, начинает вести себя соответственно.

Такую ситуацию можно сравнить со встречей знакомых людей не самого высокого полета. Они обсуждают что-то, беседуют. Но вот к ним в компанию приходит сокурсник, живущий совсем другой жизнью. Он много знает, он интересен. И вдруг меняется планка разговора. Возникает особая атмосфера. Такой человек может, в принципе, просто стоять у стенки. Но в его присутствии люди говорят как-то иначе. Часто адресуют свои слова не только собеседнику, но и новому гостю.

Лука в храме замечал молча стоящего Христа (а ведь не каждому это дано). И свои речи, свои поступки адресовал Ему. У Него искал, прежде всего, одобрения.

Если из молчания родится слово, «упоительная речь», то из тихого богослужения возникает путь. Путь является как бы продолжением тихого богослужения, его эманацией.

В этой связке «путь – богослужение» все очень серьезно. Религиозный фактор не имел, как сегодня, яркой идеологической окраски. Он оказывался внутри значимых поступков. Внутри связки «богослужение – путь». Так было в жизни Луки. Так было, впрочем, и раньше. В том же Древнем Риме. Скажем, Деций, римский консул, бросается в гущу врагов и погибает. При этом он воспринимает свои действия как жертву богам ради Рима, ради спасения Отечества. Полководцы на войне не только совершают гадания, участвуют в ритуале, они предстоят перед богами даже в битве.

Конечно, между римским язычеством и российским христианством имеются кардинальные различия. И все же сакральное обнаруживает себя в похожих жестах. Лука совершает литургию, а потом идет в мир и служит Христу. Когда Александр Блок в поэме «Двенадцать» увидел впереди красногвардейцев «в белом венчике из роз» Иисуса Христа, он ничего не придумал. Это было чистой воды визионерство. Христос никуда не уходил из мира и страдал вместе со своими последователями.

Лука своей жизнью свидетельствует: Бог через людей действует в социальной жизни. И после каждой литургии снова напоминает: помните, что и за церковной оградой Бог, не отвергайте Его. Тихая служба дает ему силы на свидетельство.

Святость Луки всегда оставалась христоцентричной. Образ поруганного Христа, однажды увиденного и воспринятого Войно-Ясенецким в 1920-х годах, жил в его сердце. Многочисленные проповеди и апологетические заметки шли из глубины его души. В них не было стилизации и бесконечных цитат из святых отцов, столь характерных для постсоветского времени. Конечно, можно сказать, что Лука просто не смог прочитать соответствующую литературу ввиду отсутствия этой самой литературы. Но ведь и для большинства советских людей такой возможности тоже не было. Церковные книги нередко воспринималась карательными органами как контрреволюционные, да и не переиздавались они в СССР.

Отказ от патристики в пользу Христа, который открывается нам в Евангелии, открывается напрямую, без сложной системы комментариев и комментариев на комментарии, роднит Луку с православными людьми, которые катапультировали к Богу из атеистического космоса. Люди приходили сначала к Спасителю и лишь потом постепенно начинали впитывать традиции.

Предание в советское время передавалось, как оно было и во времена первых христиан, не через книжную культуру и медийные образы, а через живое общение. Тема Церкви как народа в общении актуализировалась именно в советскую эпоху. И, несмотря на огромный дефицит этого общения, на боязнь произнести лишнее слово, люди находили в Церкви связь поколений и свой круг. Общение шло по касательной, и ему способствовали даже какие-то мелочи ритуала, вроде земного поклона или троекратного целования при встрече, давно исчезнувшие вне церковной ограды.

Хотя и то верно, что носителей живого Предания в церкви оставалось немного. И страх сковывал церковные инициативы.

Страх и горький опыт делали людей внутри и вне церковной ограды осторожными. Сам уклад жизни советского человека был достаточно пуританским. Особенно это относится к 1940— 1950-м годам.

Советский человек постоянно решал проблемы нехватки продуктов питания, одежды, обуви, жилья. Многими нитями он был связан с трудовым коллективом и с соседями. Каждый побаивался каждого. Нельзя было просто так пропустить субботник, Первомайскую демонстрацию или выборы: вмиг можно было оказаться в числе «отщепенцев». Средства массовой информации делали свою работу по зомбированию населения. Но решительно отказаться от них было нельзя: такой отказ от СМИ и определенного языкового поведения превращал человека в изгоя. И дело было не только в том, что нормальный верующий в глазах общества становился носителем «пережитков». Архаика ставила крест на его продвижении по социальной лестнице.

В этой ситуации советские верующие выбирали не тотальное противостояние режиму, а сохранение духовного стержня. Не отвергая, а чаще всего пассивно принимая подавляющее большинство советских мифов, они выстраивали внутри себя ценностную вертикаль. И в ситуации трудного жизненного выбора искали в ней, прежде всего, опору.

Многие неприятные на первый взгляд вещи они пытались приспособить под нужды духовной жизни. Например, ежедневное хождение на работу они превращали в аскетическое упражнение с неизменной внутренней молитвой в определенное время, в зависимости от обстоятельств.

И при этом им часто приходилось плыть против течения. Совершать «диссидентские» жесты, соразмерные по внутренним масштабам тем, которые совершал Лука. И искать допустимую меру компромисса.

Вопрос об этой мере стоял перед многими верующими. Особенно острым он был для служителей алтаря. Возьмем один случай. Современник Луки, глава церковного внешнеполитического ведомства митрополит Николай (Ярушевич) честно обслуживал интересы СССР. Выступал с правильными речами, кляня хищников-империалистов, устраивал миротворческие конференции, писал политически грамотные статьи в «Журнал Московской патриархии». Но вот грянули хрущевские гонения. И отношения митрополита Николая с советской властью резко обострились. Он пытался предпринять какие-то шаги, чтобы ослабить атеистическую хватку. О внешнеполитической деятельности в кругу узких друзей говорил: «Я за то, чтобы свернуть эту работу. Весь мир должен знать, что с нами творится что-то неладное, что мы в тисках» (2).

Контролирующие органы сигнализировали наверх: митрополит Николай «по существу устранился от руководства внешней церковной деятельностью, считая, что работа по укреплению международных связей по линии патриархии диктуется только лишь интересами государства». В одной из частных бесед он утверждал: «Я категорически против не только приглашения в СССР каких-либо иностранных делегаций, но и вообще против всякой внешней работы Московской патриархии, поскольку она полезна государству. Я не понимаю, как можно в обстановке тирании продолжать разговор с западниками, обманывая их и себя, убеждая их и весь Запад в том, чего нет на самом деле. Я не могу врать, я категорически не хочу этого и, главным образом, не хочу помогать нашим злейшим врагам, открыто издевающимся над нами, заставляющими нас играть эту глупую комедию» (3).

В августе 1960 года митрополита Николая смещают. Все это происходит на глазах у Луки. Сам он тоже иногда позволяет резкие высказывания в адрес властей. Но одно дело слова в своем кругу, другое – публичный жест. Митрополиту Николаю советские власти не простили речь патриарха Алексия (Симанского) на конференции советской общественности по разоружению в феврале 1960 года. Патриарх выступил с речью, направленной на защиту исторической роли Русской православной церкви. Контролирующие органы сочли «виновным» в таком демонстративном выступлении митрополита, который взял на себя авторство.

У Луки был свой вариант «патриаршей» речи – выступление с другими епископами против церковной реформы приходского управления, которую готовили в то время чиновники-атеисты. Напомним, что в мае 1961 года в Крым приехал секретарь Астраханской епархии Дашевский по поручению епископа Павла (Голышева). Он попросил Луку выступить против реформы. Тот отказался от публичных протестов, мотивируя это тем, что может произойти раскол в епископате. Прот. Георгий Митрофанов на презентации первого издания этой книги высказал мысль, что Лука зря испугался: терять уже было нечего.

Мы не беремся судить, правильно поступил архипастырь или нет. Но в любом случае в ситуации выбора из двух зол о святости говорить трудно.

А выбирать из двух зол Луке приходилось постоянно: и когда он воплощал в жизнь ограничительные меры властей, и когда сокращал благотворительность, и когда участвовал в агитационных мероприятиях. К некоторым советским жестам святителя можно относиться совершенно спокойно. Ну, подписался, к примеру, глава Крымской церкви на государственный заем. Какое это имеет отношение к делу спасения? А вот когда он сообщает уполномоченному о деятельности катакомбников и просит принять меры, это уже как-то не очень. То есть просто не есть хорошо. Неужели он не чувствовал, что канонические и мистические границы Церкви далеко не всегда совпадают и что оказавшиеся в других юрисдикциях верующие тоже заслуживают уважения?

Увы, в понимание церковных границ святитель вносил идеологическую составляющую. Разумеется, этим грешила вся «сергианская церковь». Она, например, стремилась во всем ущемить интересы Зарубежной церкви и часто ни во что не ставила ее таинства. Делалось это не только по указке властей, но и от чистого сердца. К раскольникам справа и слева Лука относился очень строго – в духе борьбы партии большевиков с левыми и правыми уклонистами. И неизменно требовал от побывавшего в другой юрисдикции клирика покаяния, не обращая внимания на драматизм времени.

Особого слова заслуживает отношение архипастыря к «вождю всех народов» И.В. Сталину. Казалось бы, о чем здесь говорить – они антиподы: один был жертвой, другой палачом. Один страдал за веру, другой пытался ее искоренить. И даже в первые послевоенные годы, в период «сталинского возрождения» религия оставалась под жестким прессом атеистического государства. В то же время святой согласился принять Сталинскую премию, в проповедях призывал чтить «вождей народа нашего» и в частных разговорах не позволял себе негативных высказываний о генералиссимусе.

Конечно, все это можно объяснить заботой архипастыря об интересах Церкви и его осмотрительностью. Он считал, что сталинизм – это надолго, очень надолго. И верующим нужно находить свою нишу в советском обществе, становиться его органической частью. К слову, и отказ от соборности 1920-х годов связан в практической деятельности Луки с пониманием того, что в условиях тоталитаризма Церкви нужен сильный руководитель. Что же касается Сталина, то можно не сомневаться в том, что если бы «вождь всех народов» покаялся в своих злодеяниях, то святой врач заключил бы его в свои объятия.

Но в том-то и дело, что «эффективный менеджер» до конца оставался прагматиком и ни у кого прощения не просил. А раз так, то и простить его невозможно. Потому что прощать в данном случае могут только жертвы. Мнение наследников – дело десятое.