Пингвин

Для курсантов восьмидесятых выражение «квартирный вопрос» имело не такой смысл, как сейчас, хотя пожить вне курса мечтали все. Первые три года все обитали вместе, и этот полуказарменый режим порядком надоедал, потом разрешалось селиться где хочешь. Снять квартиру означало не столько жить в квартире, сколько иметь независимое место для отдыха и развлечений. Исключая местных и семейных, никто плотной связи с факультетскими общагами не прерывал. С четвертого курса только ленинградцы постоянно жили дома у родителей, да женившимся давали комнату в огромной общаге-малосемейке на Боткинской. За обшарпанный внешний вид и внутреннее убранство в стиле коммунального репрессанса это семейное общежитие называли «Гарлемом». Если судить по нынешним фото Боткинской, что висят в Интернете, то «Гарлем» давно прекратил свое существование и был снесен в конце ХХ-го века вместе со стадионом Академии. Сейчас на месте «Гарлема» и нашего стадиона – Пятая Авеню или нечто, напоминающее Беверли Хилз. Нечего трущобы разводить, а спорт вообще вреден. Но отчего-то жалко. Нужные для Академии и веселенькие были местечки!

Если уж вспоминать поиски хаты, то эту историю не обойти. Как всегда, начну от печки. В Ленинграде был один малоизвестный НИИ со странным названием ИАиА – Институт Арктики и Антарктики. Один научный деятель из этого института притащил в свою трехкомнатную квартиру живого пингвина из Антарктиды. Пингвин был небольшой, около полуметра в высоту. Жила эта тварь в специальном загончике на кухне. Жрала исключительно рыбу, кальмаров и пасту «Океан», пила соленую воду из тазика. Твари (птицей назвать ее язык не поворачивается) положено было питаться семь дней столько, сколько в нее влезет, а потом три дня вообще ничего в клюв не брать. В конце голодного периода ее надо было выносить в парк и там гонять два часа, как сидорову козу. И частенько, желательно ежедневно, ее надо было пускать в ванну с холодной водой. И обязательно каждый день чистить ее загончик от вонючего помета. Причем гадило это существо даже в те дни, когда ничего не ело. Не удивляйтесь моим глубоким познаниям в области прикладной пингвинологии – к этому факультативному предмету нас подвел пресловутый квартирный вопрос.

Начало 4-го курса. Всем дана «вольная», все ищут хаты. Обычно втроем-вчетвером снималась квартира, а комната шла на двоих. Объявлений по этому поводу ни одна советская газета не давала, так как сдача жилья шла вразрез с построением коммунизма. Объявления с бахромой обрывных телефонов советские лэндлорды писали от руки и развешивали на столбах-заборах, в основном поближе к метро. И вот одно такое объявленьице Хут, он же Александр Хутиев, обычный курсант 4-го курса, но с изрядной долей авантюризма в душе, аккуратно отклеил перед станцией Пушкинская. Объявление гласило: «Требуется надежный человек с биологическим или ветеринарным образованием по уходу за пингвином Адели сроком на восемь месяцев. Оплата договорная, аккордная за весь срок (50 % сразу, 50 % после моего возвращения), отдельно оговаривается дополнительная оплата корма (даю сразу 100 % до моего отъезда и провожу подробный инструктаж по уходу). Звоните Валентину Николаевичу после пяти вечера».

Прочитал нам Хут эту бумажку. Мы улыбаемся, как-то несерьезно все, ну и подшучиваем естественно: «Хут, ты че, в пингвиньи няньки решил податься? Он тебя заклюет! Знаешь, какие пингвины здоровые? Мозги человечьи любят – полярные мозгоклювы. Вот Валентину Николаевичу уже проклевали – смотри какое стремное объявление написал, от него явно Эс-Це-Ха разит» (шизофрения на академическом жаргоне, от первых трех букв ее латинского написания).

А Хут серьезно отвечает: «Мужики, да вы не врубаетесь! Не заклюет он меня – пингвины Адели маленькие, это императорские пингвины большие. Я уже в Фундаменталке был, в Большой Советской Энциклопедии посмотрел. И не в птичке дело, похоже, здесь квартира на халяву обламывается. Да не просто на халяву, а еще и с доплатой от хозяина!»

Тут мы притихли. Если хозяин птичку оставляет в своей квартире и дает ключик сроком на восемь месяцев, то у Хута ситуация редкостного везения. Снять хату, да еще с приплатой сверху! Да на таких условиях и за уссурийским тигром поухаживать можно. А вот если птичка «на вынос», то такое и нафиг не надо. Не на Факультете же его держать? Рассуждали мы всем скопом и вслух, вот, наверное, Боженька услышал наши слова и решил чуть подшутить.

Вечером того же дня Хут позвонил Валентину Николаевичу. Дядька в очередной раз собирался зимовать где-то во льдах, да не один, а вместе с женою! Правда жена вылетала в экспедицию самолетом, а он должен был отчалить пароходом на месяц раньше нее. Пингвина своего оба очень любили и отдавать в случайные руки не хотели. До начала экспедиции они решили устроить месячный испытательный срок для кандидата в пингвиньи няньки. Если кандидат оказывался достойным, то ему вручался ключик на восемь месяцев. Если же претендент проваливал проверку, то перед отлетом последней обязанностью жены было подарить птичку ленинградскому зоопарку. Одним из важнейших требований была ленинградская прописка – человек должен был жить в собственной квартире и не посягать на халявное жилье. Хут молча выслушал все условия и сказал, что он по всем критериям подходит и предложение ему очень нравится. Тогда его пригласили на очное «интервью» с хозяйским чаем и Хутовскими документами. А какие у курсанта документы, кроме военного билета? К тому же Хут был родом из Сочи и проканать за ленинградца с квартирой было невозможно.

На следующий день Хут явился по указанному адресу. Хозяева показали Сане пингвина, у которого оказалось звучное еврейское имя Айсберг, заварили чаек и начали допрос. Хут честно показал свой Военный Билет, а вот дальше его понесло, как Остапа Бендера. Он заявил, что учится в Военно-Медицинской Академии на Ветеринарном Факультете (по-моему, такого факультета и во времена Виллие не существовало). Специализируется на собаках, морских котиках и птицах (!) в основном из семейства ястребиных, ну и по голубям в придачу – для секретных программ Советской Армии – мины ставить, ворон с радарных решеток гонять плюс голубиная почта. Так что лучшего кандидата для их питомца не найти. Адрес его в военном билете не пишется, но чтобы развеять все опасения, он просто приглашает их к себе в гости на ближайшее воскресенье. И без зазрения совести называет адрес одного курсанта-ленинградца из своего отделения. На том и порешили.

В тот же вечер Хут кинулся звонить этому курсанту, Вовке Чернову, и посвящать его в план операции. У этого курка папа геройствовал в длительной загранкомандировке, а маманя заведовала гинекологическим отделением здоровенной больницы МВД. Чтоб не сдохнуть от скуки, маман заваливала себя клинической работой и частенько брала суточные дежурства. На Хутово счастье, она дежурила и в следующее воскресенье. Успокоившись от такого удачного начала, Хут попросил принести ему негатив с семейного портрета. В советское время в любом фотоателье делали такие большие черно-белые портреты, и негатив всегда отдавался заказчику. Потом Хут сделал еще звонок одной из своих многочисленных подружек, при этом он выбрал девочку с весьма низким голосом. Он быстро дал ей под запись номер телефона и попросил позвонить по этому номеру в воскресенье, чтобы поговорить с одной интеллигентной парой от имени его матери. Девочка страшно удивилась, но просьбу обещала выполнить.

На следующий день Хут отправился в Дом Быта. Помните улочку, что упирается в Лебедева возле Штаба? На той улочке в семидесятых-восьмидесятых годах была пара рюмочных, ошивались там в основном адъюнкты-ординаторы и Первый Факультет, а напротив располагался монстр советского соцкультбытобслуживания. Там делалось все, и все плохо – от ремонта бытовой техники до фотографий. Хут нашел самого опытного фотографа, которого знало не одно поколение «академиков» – старого «земляка» пингвина Айсберга, еврея Моисей Маркыча. 99 % Моисейкиных фоток изображали людей в форме. У Маркыча всегда подозрительно тряслись руки, но мастер он был что надо. Хутиев вытащил негатив и сказал: «Вот это – они. А перед вами – я. Нужно, чтобы я был с ними – одна прочная семья».

Моисей Маркыч положил негатив на белое стекло и изрек: «Ви, кугсант, на отца не похожи. Если одна семья, надо папе лисину закгыть, а то такой этот полковник – как шлимазл Ленин, а ви – как Пушкин. Так не бивает, но исключительно для такого кгасивого гоя как ви, за двадцать пять гублей – будет! Ви читали поэму ребэ Маяковича «Что такое цорес и что такое нахес?» Пока у вас в гхуках один нахес. Но стагый Моня знает, как тут навести ажур! Довегте дело дгугому – никто не повегит семейной идиллии на это фото. Всего двадцать пять гублей!»

Но Хутиев был из Сочи и предложил ровно пятерку. Моню это унизило и оскорбило, он ведь привык к неторгующемуся, в своей основной массе, контингенту военнослужащих медицинской службы. Четвертной в то время – это были деньги! После некоторого препирательства Маркыч наконец изрек: «Ви такой жадный кугсант, что я вас вигоню, если ви не согласитесь на десять гублей. Это мое последнее слово для вас! Всего десять гублей и завтга ви будете членом этой почтенной семьи! Ото за такое дело – это дешевле грхязи!»

Хут понял, что за следующим этапом торга будет приступ стенокардии у старого еврея. Поэтому он с выражением крайней признательности положил червонец и уселся на стульчик под лампы. Моисей Маркыч что-то долго вымерял рулеткой на полу, потом линейкой на негативе, а затем принялся настраивать свой деревянный фотоаппарат, похожий на гибрид собачьей будки и гаубицы времен Первой Мировой. Затем маэстро принес здоровый кусок ватмана и белую простыню, после чего минут пять бегал вокруг Хута, кутая его в тунику, на манер шкуры у неандертальца; Мастер укреплял простыню булавками, постоянно сверяясь с негативом. Наконец, прозвучали традиционные слова про птичку, пара щелчков – и Саня Хутиев довольный пошел домой.

На следующий день Маркыч все же выжал с Хута еще трояк – два рубля за рамку и рубль за стекло, покрывавшее портрет. А портрет получился что надо! Между папой и мамой сидел Вовка, их родной сын, а Хут стоял сзади, положив руки на плечи отца и матери, как бы нежно обнимая любимую семью. Более того, у отца на фото за ночь отросла очень густая шевелюра, как у самого Хутиева. Учитывая, что Саня был уже на четвёртом курсе и лицом постарше, а Вовка Чернов на фото был совсем мальчишка с нашивкой первокурсника, семейный портрет выглядел очень реалистично – папа, мама и братья, младший и старший.

В воскресенье, за полчаса до назначенного срока, Хут с портретом под мышкой ввалился в полковничью квартиру в «военном» элитном доме на Ленинском Проспекте. Вовка быстро ушел, договорившись, что сигналом к возвращению будет классический шпионский знак профессора Плейшнера из «Семнадцати мгновений» – цветок на подоконнике. Хут разделся, бросил форму на кровать в спальне, но так, чтобы было видно через открытую дверь. И пошел в душ, прихватив полковничий домашний халат и тапочки. Там он сидел до звонка гостей и двери открывал, извиняясь, – мол, только из ванной, все по-домашнему.

Гости проходят в зал. На самом видном месте висит семейное фото (оригинал спрятан в шкафу). Хут объясняет – это мой отец, полковник медицинской службы, герой Афганистана, доктор наук. Это моя мать – заслуженный врач-гинеколог, кандидат наук; а это мой младший брат – ветеринарию не любит, готовится стать человеческим хирургом. Мать срочно вызвали на работу, если успеет вернуться, то повидается с вами. Ведет гостей на кухню пить чай, попутно жалуясь на судьбу: брат на казарменном положении, отец за границей, мать вся в работе, приходится одному жить в такой большой квартире. Любые сомнения насчет нецелевого использования пингвиньей квартиры отпадают естественным образом. Звонит телефон. Хут долго говорит извиняющимся тоном любящего воспитанного сына. Потом передает трубку гостю, Валентину Николаевичу.

Низкий грудной голос в интеллигентной манере извинился за отсутствие на столь важном мероприятии. Гость заискивающе залапотал стандартное что-вы, что-вы, больные – это дело святое, не стоит извиняться. Затем маманя начала донимать гостя весьма неприятными вопросами. Вроде как она дает добро своему сыну на то, чтобы он подзаработал немного денег по уходу за пингвином, но ее волнует, здорова ли птичка? А хороши ли санитарно-гигиенические условия того места, куда ему предстоит ходить ежедневно? Высока ли вероятность подцепить пситтакоз, орнитоз, сальмонеллез? Не агрессивен ли зверь? Есть ли у него внутренние паразиты? А вши? Проводилось ли вакцинирование? Состоит ли питомец на учете у ветеринара? Существует ли риск трансмиссивного заболевания какой-нибудь экзотической антарктической инфекцией? Короче, достала дядю, но в конце концов дала разрешение, с условием, что сын не будет долго задерживаться «на работе» и никогда не принесет эту тварь в ее собственную квартиру. Когда Хут наконец положил трубку, гости вздохнули с явным облегчением, затем чуть посидели и засобирались домой. Знали бы они, что строгой «мамаше» всего двадцать лет, и учится «заслуженный врач» в Педиатрическом Институте на третьем курсе. Девушка выполнила свою роль ответственно, ибо намечающаяся квартира была и ее будущим местом под холодным ленинградским солнцем на долгие восемь месяцев.

На следующий день после занятий Хут отправился на инструктаж по уходу за пингвином. Дело оказалось нехитрым. Хут съездил в полярную семейку еще раза два, а затем Валентин Николаевич отчалил на зимовку. У жены его были свои планы на месяц без мужа и на следующий день она заявила Хутиеву, что испытательный срок он прошел успешно и нечего ему время тратить, ходить сюда каждый день. Приходите, Саша, за день до моего отлета получить ключи и деньги, а пока не мозольте глаза. Хута такой вариант тоже вполне устраивал. Он вернулся на курс и взахлеб рассказал нам об удачной афере, да пригласил через месяц на новоселье с грандиозной пьянкой и «северным сиянием».

Прошел месяц. Все приглашенные подготовились к «северному сиянию». Вообще-то «северное сияние» не было Хутиевским ноу-хау. Эта народная, чисто Академическая традиция уходит корнями в глубь поколений академиков. Говорят, что впервые «северное сияние» засветилось с подачи самого генерала Тонкова, светила в области нормальной анатомии. И произошло это очень давно, когда наш анатом сам был рядовым на первом курсе. Но все последующие поколения это изобретение гениального Тонкова безоговорочно приняли в силу его толковости и громадного экономического эффекта. Суть изобретения состояла в следующем: сразу за входной дверью ставился тазик, а все приходящие на вечеринку должны были явиться с «пропуском» – с бутылкой любого алкогольного напитка. При входе «швейцар» – специально выбранный для этой цели курсант – объявлял о приходе очередного гостя, изымал у него «пропуск» и выливал его в таз. После определенного времени таз ставился на стол, и другой курсант, «виночерпий», разливал кружкой то, что получилось. Понятно, что состав «Северного Сияния» менялся от вечеринки к вечеринке. Принести какую-нибудь гадость означало испортить вечер для всех, поэтому все и подходили к выбору «пропусков» весьма ответственно. Водка и коньяк считались благородными элементами. Затем шли ликеры. Потом крепленые и купажированные марочные вина. Затем шампанские и сухие вина. На предпоследнем месте было «плодово-выгодное», дешевое фруктовое вино или плодово-ягодная наливка. И совсем западло было прийти с пивом или самогоном. Медицинский спирт стоял особняком, как «пропуск» принимался без ограничений, но без особой нужды в тазу не смешивался – все боялись «перебора». Можно (и желательно) было прийти с подругой, а лучше вообще прихватить и подруг подруги, но пропуски необходимо было предъявлять на каждое физическое лицо. Если у подругиных подруг «пропусков» не было, то джентльмены быстро скидывались и отправляли посыльного до ближайшей «точки» (винно-водочного магазина).

Хут дал нам адрес, назначил швейцара и виночерпия. К назначенному времени на сходку потянулся народ. Отдав пропуск швейцару, каждый проходил в коридор, где происходила немая сцена – каждого пришедшего персонально встречал пингвин Айсберг. Он пару раз кланялся гостю, а затем запрокидывал голову и смешно трещал. Конечно, это был герой нашего бала.

Хут с гордостью делился своими познаниями в области зоологии пингвинов и в сотый раз пересказывал, как он торговался с хозяином Айсберга, набивая цену по уходу. Изначально хозяин предложил рубль в день за работу и 50 копеек за прокорм. Хут сказал, что дары моря нынче дороги, а ездить ему с «его» квартиры далеко. И предложил все увеличить в два раза. Хозяин отверг такое предложение со словами: «Вы же просите бешеные деньги!» Тогда Хут снизил потребности и уболтал хозяина на 45 рублей за работу и 25 рублей за прокорм. Квартира и семьдесят рублей сверху! Семьдесят рублей – это была полная месячная зарплата санитарки в больнице. Хуту на руки было выдано 180 рублей аванса и 200 рублей на пингвиний «фураж».

Уже испив добрую половину «северного сияния», мы вдруг захотели чего-нибудь покушать. Ничего, кроме забитого рыбой морозильника, в доме не оказалось. Тогда мы решили, что у Сани много денег и он запросто завтра купит пингвину свеженькой рыбки, а эту можно разморозить и пожарить. Короче в этот вечер, наша сводная рота сожрала подчистую все пингвиньи запасы. На следующий день Хут купил пингвину новой рыбы, и с месяц Айсберг пребывал в приятном расположении духа – выглядел как банкир на приеме, а его черно-белая фрачная пара просто лоснилась от сытных обедов и ежедневных водных процедур.

Потом Хут и его барышня с грудным голосом начали питаться в ресторанах. А еще через месяц-полтора деньги кончились. У всех. Пингвин стал получать пайки на уровне норм блокадного Ленинграда. Весь блеск его коротеньких перьев пропал. Птица целыми днями хмуро стояла в углу без движения. Потом появились признаки серьезного кишечного расстройства. Когда пингвин отваживался ходить, за ним сразу тянулась полоска зловонной жижи. Значит, и электролитный баланс полетел, такое к верной смерти. Самое страшное – птица стала мокнуть и сильно мерзнуть в воде. У нее не хватало ресурсов даже на нормальную секрецию жира, который делает всех водоплавающих тварей ненамокаемыми. Надо было изыскивать резервы, чтобы прокормить птицу на фоне глубочайшего финансового кризиса Александра Хутиева.

Самыми разумными оказались два метода, и оба были неразрывно связаны с Академией: Первый метод заключался в том, чтобы просто притащить Айсберга к нам на курс в общагу, где сердобольные курсанты скидывались копеечками и посылали гонца в «Мокруху» – рыбный магазин недалеко от Факультета. Всем нравилось кормить Пиню с рук. Наверно, ввиду общего антисемитизма его официальное имя Айсберг в курсантской среде не прижилось. Самые жалостливые курсанты, Сив и Витас, даже ездили на рыбалку, чтоб порадовать Пиню свежачком – живой рыбкой. Кто-то где-то стащил здоровую банку вонючего рыбьего жира, и дело быстро пошло на поправку. Надо было шприцом закачать приличную долю снадобья в рыбу через рот и сразу всунуть ее в клюв птичке. Пиня против такой добавки не возражал. Его перышки вновь залоснились, он с удовольствием купался – часами стоял под холодной водой в душевой Факультета, что на первом этаже. А когда его выносили в большой сумке в Парк Академии, то он резво катался там по сугробам, скользя на своем брюхе и гребя своими веслами-крылышками. Смотреть выползали все калечные с Военно-Полевой Хирургии. И долго бы длилась эта идиллия, если бы у Пини были в дополнение к его здоровенному клюву хоть какие-нибудь мозги. Наверное, мозгов у пингвинов совсем нет. Однажды собрал нас Автоковбой на какое-то серьезное построение. Все только заровнялись, засмирнялись, как из умывальника гордо выходит Пиня и идет своей важной пингвиньей походкой перед строем прямо к начальнику курса, как генерал перед парадом. Коклюшин в визг. Хуту три наряда и приказ птицу отнести, где взял. Устроили тут цирк! Где дисциплина!? А еще сказал, если птица когда-либо в расположении появится, то будут пять нарядов, а животное пусть немедленно учится летать, ибо он лично скинет эту тварь с крыши Факультета.

Хут наряды отстоял, но птичку не бросил. Он нашел второй метод ее прокорма. Следовало поздненько вечером просто принести Пиню в нашу курсантскую столовую. Прапора и поварихи обычно давали ему столько рыбы, сколько тот мог сожрать. Им тоже нравилось кормить пингвина. А рыба у нас была каждый день, поэтому перебоев с кормом можно было не опасаться. Этот метод тоже работал весьма долго, пока Хут не нарвался на дежурного по Академии. Как назло, это был самый злобный дежурный по Академии за всю ее славную историю – солдафонище немедицинской службы полковник Новицкий. Нрав у деда был крутой, а характер как у раненого вепря. Он устроил всем разгон, слава Богу, что Пиню в суп в сердцах не кинул. Прапор Ложки-Давай, завпроизводством в нашей столовой, сказал Хуту, что в следующий раз его питомец будет висеть на крюке в подвале на мясоразделке, и Хут будет висеть там же, на соседнем крюке. Халява конкретно кончилась. Недалеко от нашей столовки у набережной Невы была самая здоровая валютная гостиница города – знаменитый многоэтажный отель «Ленинград». На заднем дворе этой гостиницы какой-то повар раз вынес Пине кусочек сырой осетрины и ведро рыбьих кишок. Пингвин осетрину съел, а от требухи отказался – благородному лучше сдохнуть, чем помои хлебать. Повар обиделся и послал Хута и Пиню куда подальше. Везде облом.

Дело было близко к сессии. Хут назанимал денег, у кого сколько мог, и купил рыбы. В рестораны он теперь не ходил, коньяк больше не пил, а пил воду из-под крана. Сам голодал, втихую кормился с младшими курсами в столовке, куда старшекурсникам считалось зайти страшное западло, но Пинину жратву не трогал. Надо было сохранить пингвина живым до отпуска. После сессии Хут сунул Пиню в большую сумку, сел на поезд и поехал домой в Сочи.

А вернулся Хут из отпуска без Пини, но с пачкой очень интересных фотографий. Пиню он оставил дома по приказу очень высокого командования. Оказывается, папан у Хута был при лампасах – начальник самого престижного Санатория Генерального Штаба Министерства Обороны. У него там в любое время маршала встретить можно было, а уж генералов армий и адмиралов флотов – как собак нерезаных. И принято было там весь этот спецконтингент очень ублажать – любое их слово было законом потверже Воинского Устава.

Принес Саня пингвина в свою сочинскую квартиру, к папе с мамой. Мать в визг, отец сына на допрос с пристрастием. Выкладывай, гадёныш, где такую тварь нарыл?! Ну Хут всю правду-матку батяне и выложил, за исключением операции по вхождению в доверие к полярникам, да, как мне кажется, и о сожительнице умолчал. В этот момент Пиня насрал посреди комнаты. Делать нечего, забрал его генерал в свой санаторий.

Проходит две недели, Хутиеву в Академию возвращаться пора. Он к папику, ты, бать, извини, надо бы птичку домой везти. А батяня разошелся: «Ты, щенок, понимаешь, что хочешь невозможного? Пиня у нас уже в штат официально введен, на спецдовольствие поставлен, солдат из биофака МГУ денно и нощно при нем. Военный ветеринар с ближайшей погранзаставы на пограничном катере прибывает птичку осматривать раз в три дня по расписанию, как бы наш Пинюшка не заболел. Условия для него – лучшие условия для пингвина с начала Дарвиновской эволюции. Забудь про птичку! К приезду твоих ледовых людей я тебе пошлю телеграфом денежный перевод на 500 рублей. Сейчас ни копейки не дам – пропьешь. Получишь деньги – отдашь настоящим хозяевам пингвина. А что брехать будешь по поводу его исчезновения, меня не волнует. Но чтобы о санатории ни полслова! Мне проще твою Академию прикрыть, чем пингвина им отдать. Ты только посмотри на эти фотографии! Это маршал Куликов после баньки с Пиней в холодном бассейне плавают. Это маршал Кутахов кормит Пиню свежепойманной кефалькой, им самим, собственноручно пойманной! А это подвыпивший маршал Ахромеев держит Пиню за крылышки и танцует с ним вальс! И ты такого ценного работника с воинской службы уволить хочешь и каким-то «пиджакам» передать? У тебя государственный подход в твоей дурьей башке имеется? Ты об обороноспособности Родины хоть иногда думаешь?»

По приезду пошел Хут на Кафедру Биологии. Выпросил там полведра глистов. Помните таких жирных мерзких аскарид? Их там всегда полно было, первоклашкам их пачками резать давали. То, что конская аскарида в пингвине не живет, Саню не волновало. Получил Хут отцовы деньги как раз перед приездом полярников. Встретил их и повинился: «Не оправдал я вашего доверия. Обнаружились у Айсберга гельминты. А я диагностику неправильную поставил, голубиные таблетки от ястребиных глистов стал ему давать. Сдох он. Сделал я вскрытие, тело кремировал в нашем ветеринарном крематории, а как доказательство причины его смерти глистов оставил – вам показать. Там они в банке, в холодильнике, сразу за булкой хлеба стоят. А денег мне не надо – вот собрал пятьсот рублей, отдаю это вам как компенсацию за усопшую птичку».

Полярники первым делом попросили глистов из холодильника выкинуть. Заодно выкинуть и все продукты, что там лежат. Потом попросили холодильник отмыть каким-нибудь дезраствором покрепче. Потом обратно отдали Хуту его пятьсот рублей и сказали, что он очень честный и ответственный курсант. На прощание Валентин Николаевич достал кусок окаменевшего дерева, с одной стороны красиво отполированного кем-то из полярников в дни томительного безделья на зимовке: «Держите, Саша. Когда-то в Антарктиде были леса. Этой окаменелости более ста миллионов лет. Такое не в каждом музее есть. Этот редкий сувенир – специально для Вас, Вы человек чести!»

Хут рассказывал, что пингвины Адели до сорока лет доживают. Может, и сейчас Пиня все еще плещется в генеральских бассейнах? Черкните пару строк, если знаете.