После всех военных маршей, которые испытали на себе за прошедшие столетия улицы Зила, преклонить колени эту деревеньку заставила легкая поступь праздных туристов. Зил пережил римские легионы и набеги викингов, уцелел в мучительных гражданских войнах, не утратив при этом своей индивидуальности в угоду оккупантам. Но после сотен лет мечей и солдатских сапог Зил наводнили туристы – новые варвары, вооруженные хорошими манерами и звонкой монетой.

Местечко подходило для вторжения идеально. Окруженная полями хмеля и фруктовыми садами Кентского Уилда, деревенька за сорок миль к югу от Лондона была достаточно далеко от столицы, чтобы считать поездку сюда небольшим приключением, но все же достаточно близко, чтобы поспешно отступить, если испортится погода. Каждый уикенд с мая по октябрь Зил становился водопоем для измученных жаждой лондонцев. Если погода обещала быть приятной, они наводняли деревню каждую пятницу, везя с собой надувные мячи, своих собак и своих щенков вместе с их хламом, выпускали эту ревущую орду на вольные луга и шли в «Верзилу», чтобы обсудить дорожные пробки за стаканом теплого пива.

Жители Зила, в свою очередь, терзались присутствием праздных туристов недостаточно явно; по крайней мере, кровопролитий не устраивали. Но именно отсутствие агрессии с их стороны и сделало вторжение столь коварным.

Со временем эти уставшие от городской жизни люди начали осторожно, но неумолимо менять деревню. Многим из них была по сердцу сельская жизнь: их завораживали каменные коттеджи под раскидистыми дубами, их очаровывали голуби в ветвях тисов в церковном дворике. Даже сам воздух, говорили они, делая глубокий вдох, даже сам воздух здесь был свежее. Он пах Англией.

Поначалу лишь кое-кто, а после и многие из них начали заглядываться на пустующие амбары и покинутые дома, которые усеивали Зил и его окрестности. В каждый погожий уикенд то одни, то другие оккупанты стояли среди валунов и крапивы, размышляя, куда бы пристроить кухню и где установить джакузи. И хотя многие, вернувшись в уютный Килберн или Сент-Джонс-Вуд, решали там и остаться, каждый год один или двое заключали разумную сделку с одним из местных и приобретали себе акр хорошей жизни.

Шли годы, коренных обитателей Зила уводила за собой старость, а их место занимали культурные дикари. Оккупация шла медленно, но для знающего глаза изменения были очевидны. В газетах, которые стали появляться в почтовом отделении – какой коренной житель Зила хоть раз брал в руки журнал «Харперс энд Куин» или листал литературно-критическое дополнение «Таймс»? Да, изменения были – единственную узкую улочку, главную опору Зила, называемую в шутку «Шоссе», заполонили блестящие новенькие авто. Были они и в жужжании пересудов в «Верзиле» – верный признак, что проделки чужаков стали частым предметом для обсуждения и насмешек.

И действительно, с течением времени оккупанты прочно обосновались в сердце Зила: неотлучные демоны их беспокойной жизни, рак и сердечные заболевания, нашли своих жертв и на новообретенной земле. Как и римляне когда-то, как викинги, как все оккупанты, эти ездоки на природу оставили свой самый значительный след на узурпированном ими месте не в камне, а под могильной плитой.

Стояла середина промозглого сентября; последнего сентября для Зила.

Томас Гарроу, единственный сын покойного Томаса Гарроу, обливался семью потами, вгрызаясь в угол Трехакрового поля. За день до этого, в четверг, шел страшный ливень, и земля была сырой. Очищать ее под засев следующего года оказалось не так просто, как рассчитывал Томас, но он поклялся, что закончит с полем к концу недели. Это был тяжкий труд – убирать камни и вытаскивать обломки оборудования, которое его отец, этот ленивый ублюдок, так и оставил там ржаветь. Хорошо, наверное, жилось в те годы, думалось Томасу, ох, и хорошо же, мать вашу, жилось – настолько, что отец мог себе позволить губить такое прекрасное оборудование. Если так посмотреть, настолько, что он позволял себе не вспахивать лучшую часть этих трех акров; добрую и плодоносную землю. Это же Английские кущи, в конце концов, эта земля стоит немалых денег. В наши нелегкие времена никто не может позволить себе держать три акра невозделанными. Но, Боже мой, непростая же работенка: отец заставлял Томаса делать ее в юности, и тот люто ненавидел ее до сих пор.

И все же сделать было нужно.

Да и день начался хорошо. Трактор после ремонта работал лучше, а в утреннем небе кружили многочисленные чайки, прилетевшие с побережья за вылезшими после дождя червями. Их хриплые вопли сопровождали Томаса, пока он работал, а посмотреть на их нахальство и вспыльчивый характер было забавно. Но потом, когда он вернулся на поле после жидкого ланча в «Верзиле», дела пошли хуже. Например, начал глохнуть двигатель – как раз на эту проблему он потратил в автомастерской две сотни фунтов; а после, проработав лишь несколько минут, он наткнулся на камень.

Ничем не примечательная глыба с голой гладкой поверхностью торчала из земли примерно на фут, а в диаметре, насколько он видел, всего на пару дюймов не дотягивала до ярда. На ней не рос даже лишай; несколько царапин когда-то, наверное, были надписью. Может, любовным посланием, а может, многозначительным «Здесь был Килрой», но вероятнее всего – именем и датой. Но что бы это ни было – памятник или надгробие, – теперь оно мешалось на пути. Надо выкопать его, или в следующем году у него уже не будет трех акров пахотной земли. Плуг ни за что не пройдет через булыжник таких размеров.

Томас удивился, что чертов камень столько времени простоял посреди поля, а никто и не подумал его убрать. На Трехакровом поле ничего не росло уже довольно давно – тридцать шесть лет его жизни точно. А если так подумать, то, может, и всю отцовскую жизнь тоже. По какой-то причине (если он и знал ее, то позабыл) этот участок земли семейства Гарроу не вспахивали на протяжении многих лет, а может, даже поколений. По правде говоря, у Томаса было смутное подозрение, что кто-то – вероятно, отец – говорил, мол, на этом месте никогда не взойдет ни один посев. Но это же чушь полнейшая: растения, хоть это и были крапива и вьюнок, на этих клятых трех акрах росли гуще и выше, чем на любом другом месте в окрестностях. Не было абсолютно никаких оснований считать, что здесь не разрастется хмель. А может, даже фруктовый сад – хотя Томас подозревал, что на такое у него не хватит терпения и заботы. Но что бы он ни решил посадить, на такой плодородной земле все потянется вверх с небывалым рвением, и три акра доброй земли поправят его шаткое денежное положение.

Если он сможет управиться с этим сраным камнем.

Томас подумывал заплатить за один из экскаваторов со строительной площадки на севере деревни, чтобы его пригнали сюда и решили проблему его механическими челюстями. Выудили камень из земли за каких-то пару секунд. Но его гордость противилась идее при первой же трудности бежать к кому-то за помощью. Дельце-то пустяковое. Он выкопает камень сам, как сделал бы это отец. Так он решил. И теперь, два с половиной часа спустя, корил себя за поспешность.

Все нарастающая дневная жара к этому времени стала невыносимой, и не было даже слабенького ветерка, чтобы разогнать духоту. Со стороны Низов донесся отдаленный раскат грома, и короткие волоски на затылке Томаса встали дыбом от повисшего в воздухе электричества. Небо над полем опустело: непостоянные чайки улетели, как только их забава подошла к концу, и теперь принимали где-то пахнущие солью ванны.

Даже сама земля, поднятая с утра лезвиями плуга и прежде источавшая резкий сладковатый аромат, теперь пахла печалью; и пока Томас отбрасывал от камня черный грунт, он то и дело против воли возвращался мыслями к останкам, сделавшим эту землю такой плодородной. Его размышления бессмысленно крутились вокруг бесчисленных забытых покойников, похороненных под каждым метром грунта, который он копал. Такой образ мысли был ему непривычен, эта пессимистичность угнетала его. Он оторвался на минуту от работы и оперся на лопату, сожалея о четвертой выпитой им за ланчем пинте Гиннесса. Обычно большого вреда от этого не бывало, но сегодня Томас чувствовал, как пиво, такое же черное, как грязь у него на лопате, плескалось в желудке и исходило пеной из смеси желудочного сока и полупереваренной еды.

Подумай о чем-то другом, сказал он себе, или тебя вырвет. Чтобы отвлечься от проблем с желудком, он оглядел поле. Ничего примечательного: обычный неровный квадрат земли, огороженный стеной неухоженного боярышника. В тени изгороди лежала парочка дохлых животных – скворец и кто-то, разлагающийся так давно, что опознать его было невозможно. Возникало смутное чувство, что чего-то не хватает, но это не так уж и странно. Приближалась осень, а лето выдалось слишком жарким и тянулось слишком долго, чтобы чувствовать себя в своей тарелке.

Взглянув поверх изгороди, Томас увидел облако в виде головы монгола, из которого ударила в холмы вспышка молнии. От ясного полудня осталась только тонкая полоска синевы на горизонте. Сейчас польет, подумал он с предвкушением. Прохладный дождь; может, ливень, как вчера. Может, в этот раз он, наконец, освежит воздух как следует.

Томас опустил взгляд на неподатливый камень и ударил его лопатой, выбив небольшой сноп белых искр.

Он громко и цветисто выругался: на камень, поле и себя самого. Камень плотно сидел во рву, который выкопал вокруг него противник, не обращая на того никакого внимания. У Томаса почти не осталось выбора: он выкопал по два фута земли со всех сторон; он вбил под него колья, накинул на него цепь и попробовал вытащить его трактором. Бесполезно. А значит, придется вырыть ров поглубже, а колья – вбить подальше. Он не позволит чертовому валуну себя одолеть.

С решительным рыком он снова взялся за лопату. На тыльную сторону ладони упала капля дождя, но он этого не заметил. Он по опыту знал, что такая работа требовала всепоглощающего рвения: опусти голову и забудь про все постороннее. Его разум опустел. Остались лишь земля, лопата и он сам.

Копнул – отбросил. Копнул – отбросил, чарующий рабочий ритм. Томас погрузился в такой глубокий транс, что не совсем понял, как долго пришлось копать, прежде чем камень шелохнулся.

Это движение его отрезвило. Он выпрямился, хрустнув позвонками, не до конца уверенный, что это зашевелился камень, а не задергался глаз. Затем уперся в валун подошвой ботинка и надавил. Да, он шатался в могиле. Томас слишком устал для того, чтобы улыбнуться, но он чувствовал, что почти победил. Достал этого говнюка.

Дождь начал расходиться, его струи приятно омывали лицо. Томас еще несколько раз копнул вокруг камня, чтобы как следует его расшатать: он одолеет паршивца. «Посмотрим, – приговаривал он. – Посмотрим». В третий раз лопата вонзилась глубже, чем до этого, и, кажется, пробила пузырь газа под камнем – желтоватое облако, пахшее настолько дурно, что он отступил от дыры, пытаясь вдохнуть немного свежего воздуха. У него не вышло. Он лишь сплюнул полный рот мокроты, прочищая горло и легкие. Что бы ни лежало под камнем – а, судя по вони, это был труп, – оно успело хорошенько прогнить.

Он заставил себя вернуться к работе, стараясь дышать ртом, а не носом. Голова плыла, словно мозг распух и уперся в черепную коробку, намереваясь вырваться из нее.

– В жопу иди, – сказал Томас, еще раз вбивая лопату под камень. Спина болела так, будто грозила сломаться. На правой ладони саднила мозоль. На руку сел овод – Томас не отмахнулся, и тот вдоволь напился его крови.

– Давай. Давай. Давай! – Он последний раз вонзил в землю лопату, даже не осознав этого.

А потом камень начал переворачиваться.

Томас его даже не коснулся. Камень толкали изнутри. Он потянулся к лопате, все еще загнанной под валун. Его вдруг накрыла ревность: это была его лопата, его часть, и он не хотел, чтобы она оставалась у дыры. Не теперь, когда камень дрожал так, словно под ним собирался взорваться гейзер. Не теперь, когда воздух пожелтел, а его мозг распух, как кабачок в августе.

Он с силой потянул лопату. Та не поддалась.

Он выругался и взялся за черенок обеими руками, держа их на ладонь выше места, где начиналась дыра, и вновь потянул – из-под двигавшегося все быстрее камня брызнули дождем земля, вши и галька.

Томас еще раз – снова безрезультатно – рванул лопату. Он непрестанно оценивал свое положение. Работа его измотала; все, чего он хотел, – вытащить из дыры лопату, свою лопату, и убраться отсюда к чертям.

Камень трясся, но не отпускал лопату, а в голове Томаса прочно засела мысль о том, чтобы забрать ее, прежде чем уйти. Лишь когда она снова окажется в его руках, в целости и сохранности, он пойдет навстречу своему нутру и побежит.

Земля под ногами начала осыпаться. Камень скатился с могилы, словно был легким, как перышко – кажется, его сдуло второе облако газа, еще отвратительнее первого. В этот же миг в дыре показалась лопата, и Томас увидел то, что ее удерживало.

Но это уже не имело совершенно никакого смысла.

Лопату держала рука, живая рука, такая широкая, что она без труда обхватывала полотно.

Томас хорошо знал о таком. Сыплющаяся земля, рука, вонь. Знал из кошмаров, которые слушал, сидя на коленях у отца.

Он и хотел бы теперь отпустить лопату, но его сила воли угасла. Все, что он мог, – подчиняться приказам из-под земли, выть, пока не порвались связки и не треснули сухожилия.

Король Мозготряс, сидевший под тонкой земной коркой, потянул воздух, казавшийся эфиром для его притупленных чувств. Его замутило от удовольствия. Всего в нескольких дюймах лежало, как на ладони, королевство. После стольких лет, после нескончаемого удушья ему в глаза вновь бил свет, а язык ласкал вкус человеческого ужаса. Он высунул наружу голову – в черных волосах кишели черви, под кожей черепа копошились крошечные красные пауки.

Эти пауки докучали ему сотню лет, впиваясь в его плоть, и ему не терпелось их оттуда выдавить. Тяни, тяни, приказал он человеку, и Томас Гарроу тянул, пока в его жалком теле не иссякли силы, и Мозготряс дюйм за дюймом восставал из могилы в саване, исписанном молитвами.

Так долго прижимавший его к земле камень исчез, и он с легкостью поднялся, сбрасывая с себя могильную землю, словно змея – чешую. Он был гол. Плечи – в два раза шире мужских; тощие, испещренные шрамами руки гораздо сильнее человеческих. Его конечности наливались кровью, будто крылья бабочки, питая его воскресшее тело. Его длинные смертоносные пальцы, набираясь сил, ритмично рвали когтями землю.

Замерший Томас Гарроу просто смотрел на него. Он был полон одного лишь благоговения. Страх – для тех, у кого еще есть шанс остаться в живых; у него этого шанса не было.

Мозготряс полностью вылез из могилы. Впервые за долгие столетия он смог выпрямиться. Когда он вытянулся в полный рост, став на ярд выше шестифутового Гарроу, с него полетели комья влажной земли.

Томас Гарроу стоял в тени Короля Мозготряса, все еще не в силах оторвать глаз от зияющей бреши, из которой тот поднялся. Он до сих пор сжимал в правой руке лопату. Мозготряс за волосы поднял его над землей. Кожа треснула под весом тела, и Мозготряс взял Гарроу за шею, легко обхватив ее широкой ладонью.

От волос побежали по лицу капли крови, и это чувство отрезвило Гарроу. Он знал о неотвратимости смерти. Он посмотрел на свои бесполезно свисающие ноги, потом поднял взгляд и заглянул прямо в жестокое лицо Мозготряса.

Оно было огромным, как полная луна, огромным и желтым. Но у этой луны были глаза, горящие на мертвенно-бледном, покрытом рытвинами лице. Больше всего эти глаза напоминали раны, словно кто-то вырезал их на лице Мозготряса и вставил в каждое отверстие по мерцающей свече.

Величина этой луны околдовала Гарроу. Он переводил взгляд с одного глаза на другой, потом на влажные прорези, заменявшие Мозготрясу нос, и наконец – с детским восторгом – на рот. Господи, этот рот. Такой широкий, такой бездонный, что каждый раз, когда он открывался, казалось, будто он делит лицо надвое. Это была последняя мысль Томаса Гарроу. Что луна разделилась надвое и падает с неба ему на голову.

Потом Мозготряс перевернул тело вниз головой, как всегда делал с убитыми врагами, и сперва бросил в дыру голову Томаса, хороня его в той же могиле, в которой его праотцы хотели навеки похоронить самого Мозготряса.

К тому времени, как над Зилом разразилась буря, Мозготряс был уже в миле от Трехакрового поля, прятался в амбаре Николсонов. В деревне никто не отвлекался от работы – ни в дождь, ни в вёдро. Счастье в неведении. Кассандры здесь не было, а гороскоп недельной «Газетт» точно не предвещал внезапные смерти Близнецам, троим Львам, Стрельцу и другим знакам зодиака в следующие несколько дней.

Вместе с грозой полил и дождь, крупные прохладные капли очень скоро обернулись ливнем, сравнимым по свирепости с муссонным. Лишь когда сточные канавы заполнились водой, люди начали расходиться по домам.

На строительной площадке встал, попав под второй за два дня душ, экскаватор, небрежно ровнявший задний двор Ронни Мильтона. Его водитель посчитал ливень сигналом к отступлению и ушел в барак обсуждать скаковых лошадей и женщин.

В дверях почтового отделения смотрели, как заполняются водой дренажные канавы, трое местных – они досадовали, что такое происходит во время дождя постоянно и что через полчаса в нижней части Шоссе будет целое озеро такой глубины, что можно будет на лодке плавать.

А тем временем в нижней части, в ризнице Святого Петра Деклан Юэн, церковник, смотрел, как струи дождя яростно поливают холмы и собираются в небольшое море у ворот ризницы. Скоро оно будет достаточно глубоким, чтобы в нем утонуть, подумал он – а затем, удивленный собственной мыслью об утоплении, отошел от окна и продолжил складывать ризы. На него сегодня нашло странное волнение, и он не мог, не хотел, не стал бы его подавлять. Оно не имело никакого отношения к грозе, хотя он и любил грозы с детства. Нет, его воодушевляло что-то другое, и будь он проклят, если понимал, что именно. Он словно снова стал ребенком. Словно на дворе было Рождество, и в любую минуту у дверей мог появиться Санта, его самый первый Бог. От одной только мысли хотелось рассмеяться в голос, но ризница была слишком строгим местом для смеха, и он одернул себя, оставив улыбку при себе и втайне на что-то надеясь.

Пока все остальные прятались от дождя под крышами, Гвен Николсон мокла снаружи. Она все еще была на заднем дворе, уговаривала пони Амелии зайти в амбар. Тупое животное нервничало из-за грозы и не желало двигаться с места. Дождь уже промочил ее насквозь, и Гвен потеряла терпение.

– Начнешь ты шевелиться, скотина ты такая? – заорала она, перекрикивая шум грозы. Дождь прибивал траву и стучал Гвен по макушке. Ее волосы обвисли. Ну, давай же! Давай!

Пони отказывалась сдвинуться даже на дюйм. Она вращала от страха глазами, показывая полумесяцы белков. И чем яростнее грохотала во дворе буря, тем меньше ей хотелось идти. Гвен сердито шлепнула ее по крупу, признаться, сильнее, чем требовалось. В ответ пони сделала пару шагов, уронив на землю кучу дымящегося дерьма, и Гвен воспользовалась преимуществом. Раз уж она заставила пони идти, то остальную часть пути сможет и протащить.

– В амбаре тепло, – пообещала она. – Идем, здесь сыро, ты же не хочешь здесь оставаться.

Дверь амбара была чуть приоткрыта. Даже для тупоголовой пони это выглядело соблазнительно, подумала Гвен. Она протащила ее на расстояние плевка от амбара и еще одним шлепком заставила зайти внутрь.

В амбаре действительно было сухо и уютно, хоть в воздухе и стоял металлический запах грозы. Гвен привязала чертову животину к перекладине в ее загоне и грубо набросила на ее блестящую шкуру плед. Будь она проклята, если ей придется обтирать эту зверюгу; это была работа Амелии. Таковы были условия сделки, когда она согласилась купить дочери пони: ухаживать за ней и чистить ее – обязанности Амелии, и, стоит отдать ей должное, она более или менее их выполняла.

Пони все еще нервничала. Она топала копытами и вращала глазами, словно плохой актер-трагик. На ее губах виднелись клочья пены. Гвен слегка виновато похлопала ее по боку. Она вышла из себя. Эти дни. И теперь она сожалела. Она лишь надеялась, что Амелия не смотрела на нее из окна своей комнаты.

Подхваченная внезапным порывом ветра дверь с шумом захлопнулась. Резко стих шум дождя во дворе. Амбар вдруг потонул в темноте.

Пони замерла. Замерла рука Гвен на ее боку. Все замерло: кажется, даже ее сердце.

Перед ней поднялась из-за стогов сена фигура вдвое выше нее. Гвен не могла рассмотреть великана, но у нее внутри все скрутило. Чертовы месячные, подумала она, медленно поглаживая по кругу низ живота. Обычно они приходили регулярно, как часы, но в этом месяце начались на день раньше. Нужно вернуться в дом: переодеться, искупаться.

Выпрямившийся Мозготряс смотрел на ложбинку между ключицами Гвен – для того, чтобы убить, хватит и одного укуса. Но он бы не заставил себя прикоснуться к этой женщине; не сегодня. Пришло ее время крови, он чувствовал ее резкий привкус, и это отвращало его. Такая кровь была запретной, и он никогда бы не тронул женщину, отравленную этим ядом.

Чувствуя между ног влажность, Гвен не оглядываясь поспешила прочь из амбара и побежала под проливным дождем обратно в дом, оставив пони трястись в темноте.

Мозготряс слышал, как становятся все тише ее шаги, как хлопает входная дверь дома.

Он подождал, желая удостовериться, что она не вернется, а затем мягко подобрался к животному, протянул руки и коснулся его. Пони пиналась и недовольно ржала, но Мозготряс в свое время одолевал животных гораздо опаснее и крупнее.

Он открыл рот. Десны заполнились кровью, и из них, словно когти из кошачьей лапы, появились зубы. Две дюжины кинжально острых зубов, по два ряда на каждую челюсть. Блеснув, они впились в мясистый загривок пони. По горлу Короля потекла свежая густая кровь; он начал жадно глотать. Горячий вкус жизни. Он наполнял его силой и мудростью. Это была лишь первая трапеза; он будет пировать всем, что привлечет его внимание, и в этот раз его никто не остановит. И когда он будет готов, он сбросит со своего трона этих самозванцев, заставит их гореть заживо в их собственных домах, разорвет в клочья их детей и сделает из их черепов ожерелье. Это место принадлежало ему. Они на время укротили дикую природу, но это не значит, что они стали хозяевами этой земли. Она принадлежала ему, и ничто, даже святость, ее у него не отберет. Уж он об этом позаботится. Больше им его не одолеть.

Он сел на полу амбара посреди серовато-розовых кишок, скрестил ноги и, как мог тщательно, обдумал свою тактику. Гением мысли он никогда не был. Слишком уж велик был его аппетит – он перевешивал разум. Мозготряс жил в постоянном голоде, в постоянном осознании своей мощи, чувствуя лишь примитивный собственнический инстинкт, рано или поздно обязанный вылиться в резню.

Дождь лил больше часа.

Рон Мильтон начинал терять терпение – вредная черта характера, благодаря которой он заработал себе язву и высокий пост в бюро проектных консультационных услуг. Если быстро решить ваше дело не мог Мильтон, его не мог решить никто. Он был лучшим – и ненавидел чужую лень так же сильно, как и собственную. Взять, к примеру, этот чертов дом. Они обещали, что закончат в середине июля: с садовым ландшафтом, подъездной дорожкой, со всем остальным, – и вот два месяца спустя он смотрел на все еще недостроенный дом. В половине окон не хватало стекол, дверной проем стоял пустой, сад напоминал полосу препятствий, а дорожка – топь.

Этот дом должен был стать его замком, его убежищем от мира, наградившего его деньгами и диспепсией. Гаванью вдали от городской суеты, где Мэгги будет выращивать розы, а дети – дышать свежим воздухом. Вот только ничего до сих пор не готово. Черт, такими темпами он закончит лишь к весне. Еще одна зима в Лондоне – от одной только мысли сердце падает.

Мэгги подошла и укрыла его от дождя под красным зонтом.

– Где дети? – спросил он.

Она поморщилась.

– В отеле. Доводят до ручки миссис Блаттер.

Энид Блаттер терпела их пострелов по шесть уикэндов за лето. У нее были и свои дети, так что она весьма уверенно справлялась с Дэбби и Йеном. Однако даже у ее дружелюбия и веселости был свой предел.

– Лучше нам вернуться в город.

– Нет. Пожалуйста, давай останемся еще на пару дней. Уедем вечером в воскресенье. Я бы хотела сходить на воскресный Праздник урожая всей семьей.

Настала очередь поморщиться Рону.

– Черт подери.

– Это часть деревенской жизни, Ронни. Если мы собираемся сюда переехать, нам нужно влиться в общество.

Когда он был в таком настроении, то капризничал, как ребенок. Мэгги знала его настолько, что могла предсказать его ответ еще до того, как он открыл рот.

– Не хочу вливаться.

– У нас просто нет выбора.

– Мы можем вернуться и сегодня.

– Ронни…

– Здесь нечего делать. Дети скучают, ты страдаешь…

Мэгги посуровела: она не собиралась уступать мужу ни на дюйм.

Рон знал это выражение лица так же хорошо, как жена – его капризы.

Он оглядел свой будущий сад, покрывающийся лужами, – не в силах представить здесь траву или розы. Вдруг все это показалось ему недостижимым.

– Возвращайся в город, если тебе так хочется, Ронни. Забирай детей. А я останусь здесь. Приеду на поезде в воскресенье вечером.

Умно, подумал он: Мэгги предложила ему еще менее привлекательный вариант, чем остаться здесь. Два дня сидеть в городе и одному смотреть за детьми? Нет уж, спасибо.

– Хорошо. Сдаюсь. Давай пойдем на твой чертов Праздник урожая.

– Просто мученик.

– Только если не заставят молиться.

Белая как полотно Амелия Николсон вбежала в кухню и упала в обморок у ног матери. На ее зеленом дождевике были пятна рвоты, на зеленых резиновых сапожках – пятна крови.

Гвен завопила, зовя на помощь Дэнни. Их малышка дрожала даже лежа без сознания, ее губы пытались произнести слово или слова, которые никак не шли наружу.

– Что случилось?

Дэнни с топотом спустился по лестнице.

– Господи Боже…

Амелию снова вырвало. Ее округлое лицо уже почти посинело.

– Что с ней стряслось?

– Она только пришла. Лучше вызывай скорую.

Дэнни коснулся щеки дочери.

– У нее шок.

– Дэнни, скорая… – повторила Гвен, снимая с нее зеленый плащ и расстегивая ее кофточку. Дэнни медленно поднялся. Он посмотрел в сад через залитое струями воды окно – дверь амбара хлопала на ветру. Внутри кто-то был: краем глаза он заметил движение.

– Да Бога ради – скорую! – вновь воскликнула Гвен.

Дэнни ее не слышал. Кто-то залез в его амбар, его собственность, а с незваными гостями разговор у него был короткий.

Дверь амбара вновь приоткрылась, дразня его. Да! Кто-то отпрянул во тьму. Чужак.

Дэнни взял из-за двери винтовку, стараясь не отводить взгляда от двора. Позади Гвен отошла от лежащей на полу Амелии и позвонила в службу скорой. Девочка уже стонала – с ней все будет хорошо. Ее всего лишь напугал какой-то паршивый нарушитель, вот и все. На его земле.

Он открыл дверь и шагнул во двор. Он был в домашнем, а снаружи дул пронизывающий до костей ветер, но дождь прекратился. Под ногами поблескивала грязь, со всех карнизов и портиков капало, и по двору он шел под аккомпанемент этих тревожных звуков.

Дверь амбара вновь медленно приоткрылась и на этот раз так и застыла. Внутри было ничего не видно. Дэнни уже подумал, что это игра света…

Но нет. Он видел, как там кто-то ходит. В амбаре кто-то был. Даже сейчас он чувствовал на себе взгляд (не пони). Чужак увидит у него винтовку и намочит штаны. Пускай. Он зайдет туда с ней. И пусть нарушитель думает, что он ему сейчас яйца отстрелит.

Уверенной походкой Дэнни преодолел полдюжины шагов до амбара и зашел внутрь.

У него под подошвой оказался желудок пони. Одна из ног с обглоданной до кости голяшкой валялась справа от него. В лужах густеющей крови отражались дыры в крыше. От вида расчаленной туши подступила тошнота.

– Хорошо, – с вызовом сказал он в полутьму и поднял винтовку. – Выходи. Слышишь меня, подонок? Выходи, сказал, не то отправлю тебя прямиком в Царствие Небесное! – И он не шутил.

Кто-то шевельнулся в дальнем углу амбара, среди тюков.

Попался, сукин сын, подумал Дэнни. Чужак поднялся в полный рост – во все девять футов – и уставился на Дэнни.

– Бо-оже…

И оно без предупреждения кинулось к нему, быстро и плавно, как локомотив. Он выстрелил в тварь, и пуля пробила ей ребра, но рана ее совсем не замедлила.

Николсон повернулся и побежал. Дворовые камни скользили под ботинками, и ему не хватало скорости оторваться. Тварь догнала его в два прыжка, а на третий бросилась на него.

Услышав выстрел, Гвен уронила телефон. Она подбежала к окну как раз вовремя, чтобы увидеть, как за ее милым Дэнни несется какое-то огромное создание. Оно схватило его и, завыв, подбросило вверх, словно он был не тяжелее перышка. Она беспомощно смотрела, как ее муж переворачивается в высшей точке полета и вновь падает на землю. Он рухнул с глухим звуком, отозвавшимся в каждой ее косточке, и исполин в ту же секунду подлетел к нему, вжал его лицом в навоз.

Она закричала, попыталась заглушить вопль ладонью. Слишком поздно. Крик прозвучал, и исполин уже смотрел на нее, прямо на нее, и его злоба проникала сквозь окно. О боже, оно видело ее, оно уже приближалось, размашисто шагая через двор и плотоядно скаля зубы.

Гвен подхватила Амелию и крепко ее обняла, заставляя уткнуться лицом в шею. Может, она не увидит – не должна увидеть. Звук шлепающих по мокрой земле ног становился громче. На кухню легла его тень.

– Господи, спаси.

Оно прижималось к окну: его тело было таким широким, что заслоняло свет, его ужасающая, отвратительная морда пачкала покрытое каплями оконное стекло. И тут существо разбило его, не обращая внимания на впившиеся в плоть осколки. Оно чуяло детское мясо. Оно хотело детского мяса. Оно обязано было его получить.

Оно обнажило клыки в широкой ухмылке и безобразно рассмеялось. С его пасти свисали нитки слюны, а оно все размахивало когтистой лапой, словно кошка, которая пытается выудить забившуюся в коробку мышь, тянулось все дальше и дальше, все ближе к лакомству.

Потеряв терпение, тварь прекратила вылавливать их и начала ломать окно, чтобы забраться внутрь. Гвен распахнула дверь в холл. Заперла ее за собой, слыша, как в кухне бьется посуда и трещит дерево, и стала приваливать к двери всю стоявшую в холле мебель. Столы, стулья, вешалку – хоть она и знала, что все это разлетится в щепки за пару секунд. Амелия сидела на полу, где ее оставила Гвен. Ее лицо, по счастью, было лишено всяких эмоций.

Ладно, она сделала все возможное. Теперь наверх. Она подхватила дочь, вдруг ставшую легкой, как пушинка, и побежала по лестнице, преодолевая по две ступени за раз. На середине пути шум внизу внезапно прекратился.

На нее вдруг обрушились сомнения в реальности происходящего. Она стояла на площадке, вокруг было тихо и спокойно. На подоконниках медленно оседала пыль, увядали цветы; незаметная домашняя рутина шла своим чередом, словно все было в порядке.

– Почудилось, – сказала она. Боже, ну конечно – почудилось.

Гвен села на кровать, которую уже восемь лет делила с Дэнни, и попыталась собраться с мыслями.

Она видела какой-то гнусный менструальный кошмар, извращенную, вышедшую из-под контроля фантазию. Она положила Амелию на розовое ватное одеяло (Дэнни ненавидел розовый цвет, но терпел из-за нее) и погладила девочку по липкому лбу.

– Почудилось.

Тут в комнате потемнело, и она подняла голову, уже зная, что увидит.

В проеме верхних окон повис, словно акробат, он, ее кошмар – его по-паучьи длинные лапы цеплялись за раму, сжимались и разжимались отвратительные зубы, глаза жадно пожирали ее испуг.

Стремительно подхватив с постели Амелию, она метнулась к двери. Позади посыпалось стекло, и в спальню ворвался порыв холодного ветра. Оно внутри.

Гвен бросилась через площадку к ступеням, но оно отставало лишь на долю секунды – вот оно уже в дверях, с распахнутой пастью, огромной, словно яма. Гигантская в сравнении с тесной площадкой тварь заухала, предвкушая, как выхватит из ее рук свое притихшее лакомство.

Гвен не могла ни убежать, ни дать отпор. Оно нагло потянулось к Амелии, потащило ее на себя.

Почувствовав на себе его руки, девочка закричала и оцарапала четырьмя пальцами щеку матери, пытаясь за нее ухватиться.

От этого зрелища у Гвен пошла кругом голова, она пошатнулась и потеряла равновесие на краю лестницы. Падая спиной вперед, она смотрела, как одеревеневшее, залитое слезами личико Амелии разрывают ряды зубов. Потом она ударилась головой о перила и сломала шею. Последние шесть ступеней по лестнице катился уже ее труп.

К раннему вечеру уровень дождевой воды слегка упал, но спонтанно возникшее в нижней части улицы озерцо все еще скрывало дорогу под несколькими дюймами воды. Спокойная гладь отражала небо. Миленько, но неудобно. Преподобный Кут тихо напомнил Деклану Юэну сообщить в окружной совет о затоплении дренажных канав. Напомнил уже в третий раз – и Деклан залился краской.

– Прошу прощения, я…

– Хорошо. Все в порядке, Деклан. Однако нам действительно стоит их очистить. – Безучастный взгляд. Мгновение. Мысль.

– Разумеется, осенние листопады снова их забьют.

Кут небрежно поводил в воздухе рукой, обозначив этим свое мнение: не так уж и важно, когда совет очистит канавы и очистит ли вообще, – а потом мысль испарилась. Имелись дела и более насущные. Во-первых, воскресная проповедь. Во-вторых, причина, по которой прошлым вечером ему так и не удалось толком эту проповедь написать. Сегодня в воздухе чувствовалась тревога, и все обнадеживающие слова, которые он выводил на бумаге, появлялись на ней через силу. Кут подошел к окну, потом вернулся к Деклану, потер руки. Они чесались – наверное, очередной приступ экземы. Если бы он мог выговориться, найти слова, чтобы описать свою беду. За все сорок пять лет его жизни ему ни разу еще не было настолько тяжело общаться – и ни разу за все эти годы не было так важно поговорить.

– Мне пора? – спросил Деклан.

Кут покачал головой.

– Задержитесь ненадолго. Будьте так добры.

Он обернулся к жезлоносцу, Деклану Юэну. Тому было двадцать девять, но выглядел он гораздо старше: мягкие, невыразительные черты лица, слишком рано начавшие выпадать волосы.

«Чем этот яйцеголовый ответит на мои откровения? – думал Кут. – Наверное, рассмеется. Вот почему я не могу найти слов – я и не хочу. Я боюсь показаться глупым. Вот он я, служитель церкви, посвященный в христианские таинства. Впервые за сорок с лишним лет узрел мельком что-то необыкновенное, может быть, видение – и боюсь чужих насмешек. Глупый ты человек, Кут, глупый, глупый человечек».

Он снял очки. Невнятные черты лица Деклана размылись. Теперь он хотя бы не сможет увидеть, если тот усмехнется.

– Деклан, этим утром на меня нашло нечто, что я могу описать лишь как… как… явление.

Деклан ничего не ответил, размытые черты не дрогнули.

– Не знаю, как сказать точнее… наш язык беден, когда речь заходит о подобном… но, честно говоря, никогда еще я не чувствовал такого четкого, недвусмысленного присутствия…

Кут замолчал. Он хотел сказать «Бога»?

– Бога, – добавил он не вполне уверенно.

Сначала Деклан молчал. Кут рискнул снова надеть очки. Яйцо не треснуло.

– Можете описать, как это было? – спросил Деклан абсолютно спокойным голосом.

Кут покачал головой: он весь день подыскивал слова, но все фразы казались ему чересчур банальными.

– Как это было? – настаивал Деклан.

Почему он не понимает, что для этого нет слов? «Я обязан попробовать, – решил Кут. – Обязан».

– Я стоял у алтаря после утренней молитвы… – начал он, – и почувствовал, как что-то проходит сквозь меня. Почти как электричество. У меня волосы дыбом встали. Буквально дыбом.

Вспомнив эти ощущения, Кут провел рукой по коротко стриженым волосам. Стоящие торчком волоски – словно рыжее с сединой кукурузное поле. И жужжание в висках, в легких, в паху. У него и правда встал член – но этого он Деклану, конечно, не расскажет. Но он стоял перед алтарем с настолько сильной эрекцией, словно заново открыл для себя удовольствие похоти.

– Не стану утверждать… Не могу утверждать, что это был Господь Бог…

(Хотя ему и хотелось верить, что его Господь был Богом удовольствий.)

– Не могу утверждать даже то, что это имело отношение к христианству. Но сегодня что-то произошло. Я это почувствовал.

Лицо Деклана осталось непроницаемым. Кут несколько секунд буравил его взглядом, с нетерпением ожидая, когда на нем появится презрение.

– Ну так? – спросил он.

– Ну так что?

– Вам нечего сказать?

Яйцо на миг нахмурилось, скорлупа пошла морщинами.

– Храни нас Господь, – ответило оно, наконец, тихим голосом.

– Что?

– Я тоже это почувствовал. Не совсем так, как вы описали, не электрический разряд. Но что-то было.

– Так от чего хранить нас Господу, Деклан? Вы чего-то боитесь?

Тот не ответил.

– Если вы знаете о подобном что-то, чего не знаю я… прошу, скажите мне. Я хочу узнать, понять. Боже, я обязан это понять.

Деклан сжал губы.

– Ну… – его взгляд стал еще более пустым, чем обычно, и Кут впервые заметил в нем проблеск чувства. Что это было? Может, отчаяние?

– Знаете, с этим местом связано множество историй, – сказал Деклан, – историй о всяком… случившемся здесь.

Кут знал, что Деклан тщательно изучает историю Зила. Вполне безвредное хобби – прошлое остается в прошлом.

– Люди жили здесь столетиями, еще задолго до римских завоеваний. Никто не знает, когда они сюда пришли. Вероятно, на этом месте всегда стояли храмы.

– В этом нет ничего удивительного. – Кут улыбнулся, давая Деклану возможность согласиться. Отчасти он хотел услышать, что с его миром все хорошо – даже если это и неправда.

Деклан помрачнел. Заверять было не в чем.

– А еще здесь был лес. Огромный. Дикая чаща. – В его взгляде снова появилось отчаяние? Или ностальгия? – Не просто какой-то тихий садик. Чащоба, в которой можно потерять и город, чащоба, полная чудовищ…

– Вы о волках? О медведях?

Деклан покачал головой.

– О существах, которые владели этой землей. До Христа. До завоевателей. Большинство погибли после разрушения естественной среды обитания – полагаю, они были слишком примитивны. Но сильны. Не так, как мы – не по-людски. Это что-то совершенно другое.

– Ну и что?

– Один из них дожил аж до пятнадцатого века. Есть табличка с записью о том, что его похоронили. Она на алтаре.

– На алтаре?

– Под тканью. Я обнаружил ее уже давно; никогда о ней не задумывался. До сегодняшнего дня. Сегодня я… попробовал до нее дотронуться.

Деклан вытянул кулак и разжал ладонь. Кожа пошла пузырями. Из мест, где она успела лопнуть, тек гной.

– Она не болит, – сказал он. – На самом деле, я ее почти не чувствую. Правда, работает как надо. Надо было догадаться.

Сперва Кут решил, что он лжет. Потом – что всему этому есть логическое объяснение. А потом вспомнил отцовскую присказку: «Логика – последнее спасение трусов».

Деклан вновь заговорил. На этот раз в его голосе звенело радостное волнение.

– Они звали его Мозготряс.

– Кого?

– Чудовище, которое они похоронили. Так написано в книгах по истории. Его звали Мозготряс, потому что его голова была огромной, как луна, и бледной, как сырой мозг. – Деклан не мог больше сдерживаться. Он улыбался.

– Он пожирал детей, – сказал он, сияя, словно младенец, которого сейчас поднесут к материнской груди.

Совершенные на ферме Николсонов зверства обнаружили только ранним субботним утром. Мик Глоссоп ехал в Лондон и выбрал дорогу, идущую мимо фермы («Не знаю, почему. Редко там езжу. Даже странно».), и пестрое стадо коров Николсонов с раздувшимся выменем толпилось у ограды. Их явно не доили последние сутки. Глоссоп остановил джип и зашел в их двор.

На теле Дэнни Николсона уже роились мухи, хотя солнце взошло не больше часа назад. От Амелии Николсон в доме остались только лоскуты платья и случайно отброшенная в сторону нога. Нетронутое тело Гвен Николсон лежало у подножия лестницы. На трупе не было следов насилия или травм.

К половине десятого Зил наводнили полицейские, на лицах всех прохожих на улице читался шок от произошедшего. Хотя слухи о состоянии тел разнились, не было никаких сомнений в жестокости совершенных убийств. Особенно ребенка – предположительно, расчлененного. Тело убийца Бог знает зачем забрал с собой.

Опергруппа устроила штаб в «Верзиле», пока остальные ходили от дома к дому, опрашивая каждого местного жителя. Поначалу что-то не сходилось. В окрестностях не появлялись незнакомцы; никто не замечал ни за кем из соседей, пусть даже те были браконьерами или бесчестными торговцами жильем, ничего подозрительного. И лишь пышногрудая Энид Блаттер с материнским беспокойством упомянула, что уже больше суток не видела Томаса Гарроу.

Его тело обнаружили там же, где оставил его убийца, – отвратительная находка после нескольких часов поисков. В его голове копошились черви, на ногах сидели чайки. В местах, где брюки задрались и открыли голени, мясо обклевали до костей. Когда его откопали, из его ушей хлынул наружу целый выводок личинок.

Этим вечером атмосфера в отеле царила мрачная. Детектив-сержант Гиссинг, направленный из Лондона для того, чтобы возглавить расследование, нашел отзывчивого слушателя в Роне Мильтоне. Он был рад побеседовать с собратом по городу, а Мильтон большую часть времени за прошедшие три часа следил за тем, чтобы на столе не кончались виски и вода.

– За двадцать лет службы, – повторял Гиссинг, – я ни разу не видел ничего подобного.

Что, по большому счету, было не совсем правдой. Добрые десять лет назад он нашел в камере хранения Юстонского вокзала чемодан со шлюхой (точнее, с тем, что от нее осталось). А еще наркоман, решивший загипнотизировать белого медведя в лондонском зоопарке, – вот было зрелище для зевак, когда они выловили его из бассейна. Стэнли Гиссинг всего насмотрелся…

– Но это… Никогда ничего подобного не видел, – настойчиво повторял он. – Аж блевать потянуло.

Рон не совсем понимал, почему слушает Гиссинга, – он просто убивал время. В молодости он был радикалом и никогда особенно не любил полицейских, так что теперь испытывал странное удовольствие от того, как этот самодовольный идиот выскакивает из штанов от возмущения.

– Он ебаный псих, – напирал Гиссинг, – можете мне поверить. Мы легко его накроем. Такой себя не контролирует. Не чешется скрывать улики, не заботится даже о том, выживет он или сдохнет. Господь мне свидетель, если человек способен разорвать на куски семилетнюю девочку, он на грани срыва. Вот увидите.

– Да?

– О да. Увидите, он будет вопить, как младенец, выйдет весь в крови, как со скотобойни, со слезами на глазах. Убожество.

– И вы его закроете.

– Как по щелчку, – ответил Гиссинг – и щелкнул пальцами. Он поднялся на ноги, его чуть повело. – Помяните мое слово, мы его поймаем. – Он посмотрел на часы, перевел взгляд на пустой стакан.

Рон не стал предлагать ему обновить.

– Что ж, – сказал Гиссинг, – пора возвращаться в город. Рапорт составлять. – Он, покачиваясь, пошел к выходу, оставив Мильтона платить по счету.

Мозготряс смотрел, как автомобиль Гиссинга ползет прочь от деревни по северной дороге, без особого успеха разрезая светом фар темноту ночи. Шум двигателя нервировал Мозготряса: машина как раз пыталась взобраться на вершину холма у фермы Николсонов. Она рычала и кашляла страшнее любой твари, которую ему приходилось видеть, однако человеческий самец каким-то образом ей управлял. Если он хотел отобрать у захватчиков свое королевство, то ему рано или поздно предстояло одолеть одну из этих тварей. Мозготряс прогнал прочь страх и приготовился к сражению.

Луна хищно оскалилась.

На заднем сидении автомобиля дремал Стэнли, и снились ему маленькие девочки. В его сновидениях эти очаровательные нимфетки карабкались по лестнице, пытаясь добраться до кроватки, а он стоял навытяжку за этой лестницей и смотрел, ловя иногда взглядом их слегка грязные трусики, пока девочки исчезали в небе. Частая его фантазия, но он никогда и никому о ней не рассказывал, даже если был пьян. Не то чтобы он стеснялся ее – он точно знал, что за многими его сослуживцами есть какой-то грешок, не лучше, а иногда и похуже, чем его. Но к своей фантазии он относился ревностно: она принадлежала ему, и он не собирался ни с кем ею делиться.

Сидевший на месте водителя молодой офицер, который возил Гиссинга уже несколько месяцев кряду, ждал, пока старик окончательно заснет. Лишь тогда он рискнет включить радио и узнать результаты матча по крикету. Австралия опустилась в рейтингах на самое дно, а шансов на последний рывок почти не было. Ох, ну и работка, думал он, следя за дорогой. Привычная жизнь и в подметки не годится.

И водитель, и его пассажир погрузились в собственные мысли и Мозготряса не заметили. Вот он уже огромными скачками гнался за автомобилем, без труда следуя за ним по извилистой темной дороге.

Его вдруг затопила волна ярости, и он с рыком выпрыгнул на грунт. Водитель резко вывернул руль, чтобы объехать внезапно выскочившее в свет фар огромное существо, завывающее не хуже стаи бешеных псов.

Автомобиль повело в грязи, закрутило, левое крыло оцарапали растущие у дороги кусты, по стеклам застучали ветки. Продравшись сквозь них, машина врезалась в железные ворота – сидевший позади Гиссинг свалился со своей лестницы и приземлился на переднее сидение. У него выбило воздух из груди, но он не пострадал. Водитель же от удара вылетел через лобовое стекло. Его нога подергивалась теперь на уровне лица Гиссинга.

Оставшийся на дороге Мозготряс смотрел, как умерла металлическая коробка. Ее крик агонии, вой искореженных боков, разбитая морда его пугали. Но она сдохла.

Он из осторожности выждал несколько секунд и потрусил по дороге к ней, чтобы обнюхать ее смятый труп. В воздухе витал приятный, щекочущий пазухи носа аромат, источавшая его кровь коробки тонкой струйкой текла из туловища и сбегала на дорогу. Уверившись, что с коробкой покончено, он подошел ближе.

Внутри нее был кто-то живой. Не сладкая детская плоть, которую он так любил, – простое жесткое мясо взрослого самца. Его смешное лицо смотрело на Мозготряса. Круглые испуганные глаза. Глупо хлопает ртом, как рыба. Мозготряс ударил коробку, надеясь ее открыть, а когда не получилось, просто вырвал дверь. Затем, дотянувшись, выудил из укрытия визжащего самца. И это – один из тех, кто заточил его? Эта испуганная шлепающая губами малявка? Посмеявшись над его мольбами, он взял Гиссинга за ногу и перевернул его вниз головой. Подождал, пока стихнут крики, и, ухватив его между ног, нащупал мужское достоинство малявки. Маленькое. Совсем сморщившееся от страха. Гиссинг бормотал что-то абсолютно бессвязное. Единственный звук, который опознал Мозготряс, – обычный для кастрации пронзительный визг. Закончив с этим, он бросил Гиссинга у автомобиля.

В поврежденном двигателе вспыхнул огонь, он это чуял. Он был не из тех чудовищ, что боятся огня. Да, он его уважал – но не боялся. Огонь – инструмент, и он пользовался им множество раз: он жег своих врагов, поджаривал их заживо в постелях.

Пламя добралось до бензина и взвилось в небо – он отступил от автомобиля. Перед ним танцевал огонь, он чувствовал, как завиваются волосы на голове и груди, но зрелище слишком завораживало, он не мог отвернуться. Пламя бежало по крови чудовища, пожирая Гиссинга и облизывая реки бензина, словно любопытная собака – струйку мочи. Мозготряс остался посмотреть и выучил новый, смертоносный урок.

Сидевший в захламленном кабинете Кут безуспешно боролся со сном. Большую часть вечера он провел у алтаря, один или в компании Деклана. Сегодня он не молился, а делал зарисовки. Теперь на его столе лежала копия вырезанного на алтаре изображения, которую он буравил взглядом уже час. Это занятие не принесло никаких результатов. То ли резьба была слишком неясной, то ли ему не хватало воображения. В любом случае он мало что понимал. Это точно было изображение похорон, но ничего, кроме этого, выяснить ему не удалось. Возможно, покойник был немного больше тех, кто его хоронил, но не слишком. Он подумал о местном пабе, «Верзиле», и улыбнулся. Возможно, каких-то средневековых остряков повеселила мысль вырезать под алтарным покрывалом похороны пивовара.

Старые часы в холле пробили четверть первого. Кут поднялся из-за стола, потянулся и выключил лампу. Его поразил яркий лунный свет, льющийся в комнату сквозь щель между занавесками. Поднялась полная луна – ближайшая ко дню осеннего равноденствия, – и ее лучи, несмотря на весь их холод, были роскошны.

Он поставил перед камином решетку и, закрыв за собой дверь, шагнул в темный коридор. Громко тикали часы. Где-то в стороне Гоудхерста выли сирены скорой помощи.

«Что случилось?» – спросил Кут самого себя и открыл парадную дверь, надеясь хоть что-то разглядеть в темноте. На холме горели автомобильные фары, вдалеке мигали голубые огни полицейских машин, мигали гораздо равномернее тиканья у него за спиной. Авария на северной дороге. Рановато для гололеда, да и деньки еще стоят слишком теплые. Он смотрел на усыпавшие холм огни – словно мерцающие драгоценные камни на спине кита. Если подумать, довольно прохладно. В такую погоду лучше не стоять на…

Кут нахмурился – что-то привлекло его внимание, какое-то движение под деревьями в дальнем конце церковного дворика. В лунном свете все казалось черно-белым. Черные тисы, серые камни, лепестки хризантем, словно белые брызги на могилах. И черный из-за тени тисов, но четко очерченный силуэт у мраморной гробницы. Силуэт гиганта.

Кут на ватных ногах вышел из дома.

Гигант был там не один. Кто-то стоял перед ним на коленях – он был меньше, больше похож на человека, его запрокинутое лицо светилось в лучах луны. Это был Деклан. Даже издалека было понятно, что он улыбается своему господину.

Кут хотел подойти ближе, отчетливее разглядеть свой кошмар. На третьем шаге под его ногой зашуршал гравий.

Кажется, гигант в тенях шевельнулся. Повернулся посмотреть на него? У Кута сжалось сердце. Нет, пусть он окажется глухим – прошу тебя, Господи, не дай ему меня увидеть, сделай меня невидимым.

Очевидно, его молитвы были услышаны. Гигант ничем не показал, что заметил его приближение. Собравшись с духом, Кут дошел до могильных камней, пробираясь перебежками от гробницы к гробнице и едва дыша. Теперь он был в нескольких футах от происходящего и видел, как существо склонило голову к Деклану, слышал утробный звук, идущий из глубины его глотки, – словно по камню водили наждачной бумагой. Но это было еще не все.

Облачение Деклана испачкалось и порвалось, он оголил худую грудь. Лунный свет очертил его грудину, ребра. Его позу и вид нельзя было спутать ни с чем. Обожание – неприкрытое и простодушное. Кут услышал плеск; он сделал еще шаг и увидел, что гигант направляет на приподнятое лицо Деклана блестящую струйку мочи. Она лилась в слегка приоткрытый рот, бежала по голой груди. В глазах принимающего крещение Деклана ни на миг не угасал огонек радости – напротив, он водил головой из стороны в сторону, стараясь выпачкаться окончательно.

Ветер донес до Кута запах мочи существа. Запах едкий и отвратительный. Как мог Деклан стерпеть на себе и каплю этой жидкости, а тем более купаться в ней? Кут хотел закричать, прекратить этот разврат, но фигура чудовища казалась ужасающей даже в тени тиса. Оно было слишком высоким и широкоплечим для человека.

Кут не сомневался: это было чудовище Дикой чащи, которое пытался описать ему Деклан, – пожиратель детей. Догадывался ли Деклан, восхищаясь этим монстром, какую власть тот получит над его разумом? Знал ли заранее, что, если чудовище заявится сюда за ним, он встанет перед ним на колени, назовет его Богом (до Христа, до завоевателей – так он сказал), даст ему опорожниться на себя и станет ему улыбаться?

Да. О да.

Ну так пусть наслаждается моментом. Не стоит рисковать ради него головой, думал Кут, он там, где и хотел быть. Он очень медленно пошел обратно к ризнице, все еще не отрывая взгляда от теряющего свою святость священника перед ним. Крестившая его струйка иссякла, но в сложенных лодочкой ладонях Деклана еще оставалась жидкость. Он поднес руки ко рту и выпил ее.

Кут не смог сдержаться – его стошнило. На мгновение он зажмурился, не желая смотреть на зрелище перед собой, а когда открыл глаза, скрытая в тени голова уже повернулась к нему и смотрела на него горящими в темноте глазами.

– Господь всемогущий.

Оно его заметило. На этот раз точно заметило. Оно зарычало, форма головы в темноте поменялась – открылась до ужаса широкая пасть.

– Христос милосердный.

Оно уже бежало на него, ловкое, как антилопа. Его последователь безвольно повалился под дерево. Кут повернулся и побежал, побежал так быстро, как не бегал уже много лет, перескакивая на ходу могилы. Всего несколько ярдов – и дверь, сулящая призрачную безопасность. Может быть, ненадолго, но это даст ему время подумать, найти оружие. Беги, старый ты говнюк. Беги, Христа ради. Еще четыре ярда.

Беги.

Дверь открыта.

Уже почти. Еще ярд…

Он перепрыгнул порог и, развернувшись на каблуках, захлопнул дверь перед носом у своего преследователя. Но нет! Мозготряс просунул в щель руку, руку в три раза больше человеческой. Он с безжалостным рыком зачерпнул пустоту, пытаясь схватить Кута.

Кут всем весом навалился на дубовую дверь. Обитое железом дерево впилось Мозготрясу в предплечье. Рык сменился воем: по всему Зилу прокатился вопль злобы и боли.

Он взрезал ночной воздух северной дороги, где соскребали и паковали в пластиковые мешки останки Гиссинга и его водителя. Отразился эхом от белоснежных стен часовни Упокоения, где уже начали гнить Дэнни и Гвен Николсоны. Его было слышно и в спальнях Зила, где спали в обнимку семейные пары – может быть, отлеживая руки под тяжестью любимых; где старые супруги лежали без сна, изучая трещины в потолке; где младенцы плакали по материнскому чреву, а дети постарше видели его во сне. Он звучал снова и снова, а Мозготряс все продолжал ломиться в дверь.

От этого воя у Кута кружилась голова. С его губ не сходили молитвы, но так нужная ему сейчас небесная помощь запаздывала. Он чувствовал, что силы иссякают. Великан настойчиво прорывался к нему, дюйм за дюймом пробивал себе дорогу внутрь. Кут скользил на чересчур добротно отполированном полу, его уставшие мышцы дрожали. Если он собирался мериться с чудовищем силой, биться лицом к лицу, он уже был обречен на поражение. Чтобы дожить до рассвета, нужен какой-то план.

Кут сильнее прижался к двери, глаза забегали по прихожей в поисках оружия. Нельзя его впускать – нельзя позволить ему взять власть. Он все еще чуял резкий запах. На мгновение он представил, как обнаженный стоит на коленях перед великаном, как ему в голову бьет струя мочи. Следом за этим в его голову проникли и другие развратные картины. Он делал все, чтобы противостоять этим непристойностям, чтобы не дать им укорениться в его мозгу. Разум чудовища овладевал его разумом, вымазывая его воспоминания толстым слоем грязи, выуживая на поверхность глубоко похороненные мысли. Оно просит поклонения – но разве не так делают боги? И разве его приказы сложны, разве непонятны? Они не двусмысленны, как приказы Бога, которому он служил до сих пор. Какая приятная мысль – отдаться в руки определенности за дверью, распластаться у нее в ногах и дать растерзать себя.

Мозготряс. Это имя билось в черепной коробке, заполонив собой все его сознание, – Моз-го-тряс.

Кут, понимая, что его хрупкие ментальные преграды сейчас рухнут, в отчаянии посмотрел на напольную вешалку слева от двери.

Моз-го-тряс. Моз-го-тряс. Имя звучало как приказ короля, не терпящего неповиновения. Моз-го-тряс. Моз-го-тряс. Словно с черепа содрали кожу, лишив его всякой защиты, словно голова вот-вот лопнет, от боли или от наслаждения – непонятно. Но это легко выяснить…

Кут знал, что почти проиграл чудовищу – у него остался единственный шанс. Одной рукой удерживая дверь, он потянулся второй к стойке с тростями. Среди них была одна, до которой он хотел добраться больше всего. Он звал ее своей беговой тростью: полтора ярда прекрасного ясеня, ошкуренного и гибкого. Он подтянул ее к себе.

Мозготряс воспользовался тем, что Кут отнял руку от двери, и продолжил продираться внутрь, не обращая внимания на царапающий кожистую лапу дверной косяк. Его крепкие, как сталь, когти ухватили Кута за пиджак.

Кут занес ясеневую трость и ударил Мозготряса по локтю, туда, где под кожей виднелась беззащитная кость. Оружие от удара треснуло, но со своей задачей справилось. Снаружи снова раздался вой, и лапа Мозготряса исчезла. Как только тот убрал пальцы, Кут захлопнул и запер дверь. Это дало ему короткую передышку, всего на несколько секунд – и удары возобновились. Теперь Мозготряс бился в дверь обеими лапами. Петли не выдерживали, дерево скрипело. Скоро, уже очень скоро оно будет внутри. Оно сильное – а теперь еще и взбешенное.

Кут прошел через холл и взял в руки телефон.

– Полиция, – произнес он и набрал номер. Сколько чудовищу нужно времени, чтобы сложить два и два, оставить дверь и перекинуться на окна? Они были освинцованы, но надолго их не хватит. У него всего пара минут, если не секунд – зависит от разумности монстра.

В его разуме, свободном от хватки Мозготряса, роились разрозненные молитвы и просьбы. «Если я умру, – подумал он вдруг, – воздастся ли мне в Раю за жестокую смерть, о которой вряд ли думал хоть один деревенский священник? Дают ли на небесах компенсацию за то, что тебя выпотрошили в холле твоей собственной ризницы?»

В полицейском участке дежурил единственный офицер – остальных вызвали на северную дорогу, убираться после зажигательной вечеринки Гиссинга. Бедняга мало что понял из просьб пастора Кута, но его блеянье сопровождали отчетливый треск дерева и завывания на заднем дворе.

Офицер положил трубку и вызвал по рации подмогу. Патруль на северной дороге ответил через двадцать, может быть, двадцать пять секунд. За это время Мозготряс вышиб центральную панель двери и теперь разносил ее остатки. Но патруль этого не знал. После того, что им пришлось увидеть – после обугленных останков водителя и выдранного мужского достоинства Гиссинга, – они превратились в настоящих экспертов, как солдаты, проведшие час на войне. У дежурного офицера ушла минута на то, чтобы убедить их в срочности дела Кута. К этому времени Мозготряс проник в ризницу.

Сидевший в отеле Рон Мильтон смотрел на гирлянду мигавших в холмах огней, слушал вой сирен и вопли Мозготряса и погружался в сомнения. И в эту деревню он хотел перевезти свою семью? Он опустил взгляд на Мэгги, которая, несмотря на разбудивший ее шум, уже снова заснула, посмотрел на почти пустой бутылек со снотворным на прикроватной тумбочке. Хотя она бы и посмеялась над ним, он чувствовал себя в ответе за нее – хотел быть ее героем. Но это она ходила на вечерние занятия по самообороне, а он сам все толстел на дорогих ланчах. Он смотрел, как она спит, и чувствовал непонятную тоску оттого, что почти никак не может повлиять на жизнь и смерть.

Мозготряс стоял в холле ризницы, на усыпанном мелкими щепками полу. Многие воткнулись ему в туловище, и из десятков мелких ран текла по его вздымающейся груди кровь. Кислый запах его пота пополз по холлу, точно запах ладана.

Он потянул носом воздух в поисках человека, но тот уже куда-то делся. Мозготряс разочарованно оскалился, выдохнул со свистом и потрусил к кабинету. В нем было тепло, тепло и комфорт – он чувствовал их за двадцать ярдов. Он перевернул стол и сломал пару стульев (отчасти для того, чтобы расчистить себе место, но преимущественно – из чистой любви к разрушению), потом отбросил каминную решетку и сел. Его окутало тепло, целительное и живое. Он с блаженством подставил ему морду, тощий живот и конечности. Он чувствовал этот жар в крови и вспоминал другие пожары, те, которые сам устраивал на полях проросшей пшеницы.

Вспомнил он и еще один пожар – разум старательно пытался похоронить его, стереть из памяти, но Мозготряс все равно не мог забыть его: позор той ночи будет преследовать его вечно. Они удачно подгадали время – лето было в разгаре, ни одного дождя за два месяца. Подлесок Дикой чащи превратился в трут, и даже живые деревья с легкостью загорались. Его выкурили из укрытия – напуганный и сбитый с толку, он выскочил, вращая глазами, навстречу пикам и сетям, а еще… у них было это, то самое, что могло его подчинить.

Конечно, им не хватило духу его убить – они для этого были слишком суеверны. К тому же, хоть они и ранили его, разве они не признавали его власть, разве не уважали и не боялись ее? И они похоронили его заживо – а это было хуже самой смерти. Хуже всего на свете: ведь он мог жить и век, и много веков, и не умереть, даже если упрятать его под землю. Его просто оставили так на сотню лет, ждать и страдать, а потом еще и еще на сотню, пока их потомки, ходившие у него над головой, не родили своих потомков, не умерли и не позабыли про него. Возможно, что женщины еще помнили: когда они подходили к его могиле, он чуял их даже из-под земли, и они, сами не понимая причины, нервничали и просили мужчин скорее оставить это место, так что он сидел в полном одиночестве – здесь даже никто не пахал. Он думал, что одиночество было их ему местью – за те времена, когда он и его братья утаскивали женщин в леса, распинали, покрывали и отпускали их, истекающих кровью, но уже беременных. Ни одна не могла выносить дитя этого насилия – они умирали, не в силах пережить терзающих их изнутри зубастых полукровок. Так он и его братья мстили толстопузому женскому роду.

Мозготряс смотрел на висящую над камином позолоченную копию «Светоча мира» и мастурбировал. Картина не внушала ему ни страха, ни стыда – с полотна смотрел страдалец неясного пола, волоокий и печальный. Для Мозготряса не осталось преград. Видимо, настоящая сила – единственная, которая могла его сокрушить, – исчезла: испарилась без следа, а на смену ей пришел какой-то девственный пастух. Мозготряс тихо излил семя в зашипевший очаг. Этот мир достанется ему без боя. Тепла и еды у него будет в изобилии. Даже младенцев. О да, мясо младенцев – его любимое. Только что выбравшиеся из утробы слепые малявки.

Он вытянулся и вздохнул в предвкушении этого лакомства, его разум затопила жестокость.

Укрывшийся в крипте Кут слышал визг тормозов прибывших к ризнице полицейских машин, слышал, как кто-то шагает по гравиевой дорожке. Он прикинул, что там, должно быть, не меньше шести офицеров. Справятся, вне всяких сомнений.

Он осторожно пошел сквозь темноту к лестнице.

Его кто-то коснулся – он чуть не завопил, в последний момент успев прикусить язык.

– Не ходите, – произнесли у него за спиной. Это был Деклан, и говорил он гораздо громче, чем следовало. Где-то наверху бродила эта тварь, если они будут шуметь, она их услышит. Господи, только бы не услышала.

– Оно наверху, – прошептал Кут.

– Я знаю.

Голос шел будто бы не изо рта, а из зада – в нем булькала грязь.

– Давайте позовем его вниз? Он хочет заполучить вас, вы же знаете. Он хочет, чтобы я…

– Что с вами произошло?

Кут едва мог разглядеть в темноте лицо Деклана. Тот безумно улыбнулся.

– Я думаю, он захочет окрестить и вас. Ну как, хотите? Хотите же? Он на меня помочился – вы видели? И это еще не все. О нет, он хочет гораздо больше. Он жаждет всего. Слышите? Всего.

Деклан схватил его, сжал в медвежьих объятиях – от него все еще воняло мочой чудовища.

– Вы пойдете со мной? – спросил он горячечно.

– Я служу Господу Богу.

Деклан рассмеялся. Не дежурно – эта заблудшая душа хохотала с искренним сочувствием.

– Он и есть Бог, – ответил он. – Он жил здесь еще до того, как люди построили этот сортир, вы же знаете.

– Как и собаки.

– А?

– Это не значит, что я позволю им задирать около меня лапу.

– А ты, значит, сраный умник? – спросил Деклан. Его улыбка превратилась в оскал. – Он тебе покажет. Изменит.

– Нет, Деклан. Оставьте меня…

Его хватка была слишком сильна.

– Поднимайся, хуй старый. Не заставляй Бога ждать.

Все еще удерживая Кута поперек живота, он потащил его по лестнице. Тот растерял все слова, все доводы разума – ведь мог же он как-то объяснить этому человеку, как низко он пал? Они неуклюже ввалились в церковь, и Кут против воли посмотрел на алтарь, ища утешения, – но не получил его. Алтарь осквернили. Покрывало разорвали и измазали испражнениями, объятые огнем крест и подсвечники стояли посреди костра из весело потрескивавших у подножия алтаря церковных книг. На стенах оседала копоть, в воздухе витали темные клубы дыма.

– Это вы сделали?

Деклан осклабился.

– Он хочет, чтобы я все здесь разрушил. По камню разнес, если понадобится.

– Он не посмеет.

– О, посмеет. Он не боится Иисуса, не боится…

На мгновение его голос показался Куту не столь уверенным, и он воспользовался этой крошечной брешью.

– А ведь тут есть кое-что, чего он боится, не так ли? Иначе он бы явился сюда сам, сам все разрушил…

Деклан не посмотрел на Кута. Его глаза остекленели.

– Что это, Деклан? Что ему здесь не нравится? Скажите мне…

Деклан плюнул ему в лицо, и струйка густой слюны, словно слизень, поползла по щеке Кута.

– Не твое дело.

– Христа ради, Деклан, взгляните, что он с вами сотворил.

– Я знаю, какому хозяину служить… – Деклана трясло. – И ты узнаешь.

Он развернул Кута лицом к южному порталу. Тот был открыт, а на пороге, ловко пригнувшись в проеме, остановилось чудовище. Кут впервые разглядел Мозготряса при свете, и его охватил нешуточный страх. До этого он старался не думать о его размерах, о взгляде, о том, откуда тот взялся. Но теперь, когда монстр медленно, почти величаво направлялся к нему, сердце Кута дрогнуло, признавая его власть. Это было не простое чудовище, несмотря на гриву и россыпь зубов в пасти: его глаза пронизывали насквозь, и в них чувствовалось такое всепоглощающее презрение, которое не под силу испытывать ни одному зверю. Он все больше раскрывал пасть; поблескивали клыки в два, а то и в три дюйма длиной; рот становился шире и шире. Когда бежать стало некуда, Деклан отпустил Кута. Но тот бы и не шелохнулся – слишком пристально смотрел на него Мозготряс. Он протянул лапу и поднял Кута в воздух. Мир перед глазами перевернулся…

Офицеров было семеро, а не шестеро, как предположил Кут. Трое с оружием, взятым из Лондона по приказу детектива-сержанта Гиссинга. Покойного детектива-сержанта Гиссинга, которого вскоре ждали приготовления к похоронам. Возглавлял семерых храбрецов сержант Айвенго Бейкер. Айвенго не был героем ни по духу, ни по призванию. Хотя он горячо надеялся, что голос не предаст его, когда придет время отдавать приказы, при виде появившегося из церкви Мозготряса он издал лишь сдавленный вопль.

– Вижу его!

Все видели его – девятифутового забрызганного кровью гиганта, будто явившегося из самого Ада. Айвенго не пришлось приказывать им поднять пистолеты. Безоружные офицеры, внезапно почувствовавшие себя голыми, целовали крестики и шептали молитвы. Один побежал.

– Держать строй! – взвизгнул Айвенго: если эти сукины дети дадут деру, он останется здесь один. Ему не выдали оружия, лишь людей, и это не слишком обнадеживало.

В вытянутой руке Мозготряса висел Кут. Мозготряс держал его за шею – ноги священника болтались в футе над землей, голова запрокинулась, глаза были закрыты. Чудовище выставило его тело напоказ: оно демонстрировало врагам свою силу.

– Может… прошу вас… можно… пристрелить тварюгу? – спросил один из полицейских.

Айвенго сглотнул.

– Мы попадем в пастора.

– Он уже мертв, – ответил офицер.

– Мы не знаем наверняка.

– Он точно мертв. Взгляните сами…

Мозготряс встряхнул Кута, словно мешок, и из того, к вящему отвращению Айвенго, повалились внутренности. Затем Мозготряс почти лениво кинул тело под ноги полицейским. Оно упало на гравий недалеко от ворот и застыло. К Айвенго вернулся дар речи:

– Стреляйте!

Большего полицейским было не нужно: не успел он произнести и первого слога, как они уже жали на курки.

В Мозготряса одна за другой попали три, четыре, пять пуль – почти все в грудь. Он закрылся руками, одной защищая от их укусов морду, а второй – яйца. Он не ожидал такой боли. Рана от выстрела из винтовки Николсона позабылась в пылу устроенной за ним кровавой бани, но эти колючки причиняли боль – и не прекращали сыпаться. Внутри шевельнулся страх. Инстинкты велели ему броситься на эти хлопающие светящиеся палки, но боль была слишком сильна. И вместо этого он развернулся и, перескакивая на ходу через надгробия, пустился наутек к холмам. Там были рощи, были норы и пещеры, где он сможет укрыться и в безопасности обдумать новую проблему. Но для начала надо унести ноги.

Опьяненные легкой победой офицеры немедленно погнались следом; Айвенго в это время нашел на одной из могил вазу без хризантем и опорожнил желудок.

Огни освещали дорогу только в долине, и, выбравшись из нее, Мозготряс почувствовал себя в безопасности. Он мог исчезнуть в темноте, в земле; он делал так тысячи раз. Он срезал путь через поле. Ячмень еще не собирали, и его полные зерен колосья тяжело качались. Мозготряс топтал их на бегу, они рассыпались под лапами. Его преследователи уже не поспевали за ним. Машина, в которую они забились, остановилась посреди дороги; он видел огоньки, один голубой и два белых, – они мигали далеко позади. Враги что-то кричали вразнобой, но Мозготряс не понимал их речи. Неважно – он знал людей. Они легко пугаются. В этот раз они не зайдут далеко: они сошлются на ночь и прекратят поиски, заверят себя, что, скорее всего, все равно смертельно его ранили. Простодушные младенцы, вот они кто.

Он забрался на вершину холма и посмотрел на долину. За дорожной змеей, которой фары вражеской машины заменили глаза, лежала деревня – круг теплого света со вспышками красного и синего в центре. Со всех сторон ее окружала непроглядная тьма холмов, над которыми висели гроздья и россыпи звезд. Днем долина казалась лоскутным покрывалом с кукольным домиком в центре, но ночью становилась бездонной – и больше принадлежала ему, чем им.

Как он и думал, его враги уже возвращались в свои лачуги. Погоня прекратилась до утра.

Он лег на землю и посмотрел на горящий метеор, падающий на юго-западе. Стремительный и яркий штрих, осветивший облака и потухший. До утра оставалось еще много долгих, целебных часов. Скоро он восстановит силы, а после – после он сожжет их дотла.

Кут не умер – но был так близко к этому, что разницы не чувствовалось. Восемьдесят процентов его костей сломали или раздробили, лицо и шею разорвали на лоскуты, одну руку изуродовали до неузнаваемости. Он должен был непременно умереть. Стоило лишь захотеть этого и немного подождать.

Те из местных, кто краем глаза видел происходившее в долине, уже рассказывали об этом во всех подробностях, – и слушавшие очевидцев верили даже самым неправдоподобным выдумкам. Неразбериха в церковном дворике, искореженная дверь ризницы, оцепленная машина на северной дороге. Что бы ни произошло этой субботней ночью, забудется оно еще не скоро.

Как все и ожидали, Праздник урожая отменили.

– Я хочу, чтобы мы вернулись в Лондон, – настойчиво повторяла Мэгги.

– Еще вчера ты хотела, чтобы мы остались. Влились в общество.

– Это было в пятницу, до того, как… все это… Рон, здесь бродит маньяк.

– Если сейчас уедем, обратно уже не вернемся.

– О чем ты – конечно, вернемся.

– Если бросим деревню в опасности – значит, бросим навсегда.

– Какая глупость.

– Ты сама хотела, чтобы нас здесь знали, чтобы все видели – теперь мы с ними. Что ж, значит, мы с ними и во время убийств. И пока это не кончится, я останусь. Можешь возвращаться в Лондон. И взять с собой детей.

– Нет.

Он тяжело вздохнул.

– Я хочу посмотреть, как его поймают, кем бы он ни был. Хочу узнать, что все кончилось, увидеть это своими глазами. Только так мы сможем чувствовать себя здесь в безопасности.

Она неохотно кивнула.

– Давай хотя бы на время переедем в отель. Миссис Блаттер начала чудить. Проедемся? Подышим воздухом…

– Почему бы и нет?

Стоял теплый сентябрьский день: распогодилось, и щедрая на сюрпризы деревенская жизнь била ключом. На придорожных кустах мелькали яркие поздние цветы, перед автомобилем разлетались с дороги птицы. В лазурном небе висели сливочные шапки облаков. В нескольких милях от деревни все ужасы прошедшей ночи испарились, а великолепие дня подняло настроение Мильтонов. С каждой новой милей, отделяющей их от Зила, Рон боялся все меньше. Скоро он уже пел.

На заднем сидении канючила Дэбби. То «Папочка, жарко», то «Папочка, хочу апельсинового сока», то «Писать хочу».

Рон остановил автомобиль на обочине пустой дороги и изобразил из себя заботливого отца. Дети многое пережили – сегодня можно и покапризничать.

– Вот так, солнышко, писай, а потом мы раздобудем тебе мороженое.

– А где ла-ла? – спросила она. Чтоб его, это дурацкое слово – эвфемизм для тещи.

Вмешалась Мэгги. С такими капризами она справлялась лучше Рона.

– Можешь присесть за кустиком.

Лицо Дэбби вытянулось от ужаса. Рон слегка улыбнулся Йену.

Вид у мальчишки был затюканный. Он скривился и вернулся к своему потрепанному комиксу.

– Давай уже быстрее, а? – буркнул он. – И поехали в место поприличнее.

Поприличнее, повторил про себя Рон. Это он про город. Он городской мальчишка; будет непросто убедить его, что холм с видом – и есть место поприличнее. А Дэбби все не унималась.

– Мамочка, я здесь не могу…

– Почему?

– Вдруг кто-то увидит.

– Никто тебя не увидит, солнышко, – заверил ее Рон. – Делай, как мама говорит. – Он повернулся к Мэгги. – Сходи с ней, милая.

Мэгги не шелохнулась.

– Она справится.

– Самой ей через изгородь не перебраться.

– Значит, ты и сходи.

Рону не хотелось ссориться, и он натянуто улыбнулся.

– Идем.

Дэбби вылезла из машины, и Рон помог ей перелезть через изгородь в поле. Урожай уже собрали. Пахло… землей.

– Не смотри, – увещевала она, выпучив глаза, – тебе нельзя смотреть.

В своем почтенном возрасте девяти полных лет она уже им манипулировала. Играла на нем лучше, чем на пианино, с которым училась обращаться на частных уроках. Они оба об этом знали. Он улыбнулся и закрыл глаза.

– Хорошо. Видишь? Я закрыл глаза. А теперь скорее, Дэбби. Пожалуйста.

– Обещай, что не будешь подглядывать.

– Не буду. – Боже мой, сколько шума из ничего. – Скорее.

Рон оглянулся на машину. Йен все еще читал на заднем сидении, увлеченный какими-то плоскими супергероями, впивался взглядом в их приключения, не отрывая глаз. Мальчик рос таким серьезным: иногда Рону удавалось заставить его усмехнуться – только и всего. И он не притворялся, не пытался казаться загадочнее. Очевидно, он без сожалений уступил актерский талант сестре.

Дэбби за кустом сняла свои воскресные трусики и присела, но, как ни пыталась, пописать не смогла. Она сосредоточила на этом все свое внимание, но стало только хуже.

Рон смотрел на тянувшееся до горизонта поле. Там кричали, ссорясь друг с другом за лакомые кусочки, чайки. Он смотрел на них какое-то время, чувствуя, как теряет терпение.

– Ну же, милая, – поторопил он и оглянулся на машину: теперь Йен смотрел на него со скучающим выражением лица. Или это было что-то другое – глубокая обреченность? Мальчик вернулся к своему комиксу «Утопии», так и не поймав на себе отцовский взгляд.

И тут Дэбби закричала – завизжала так, что зазвенело в ушах.

– Боже! – Рон в секунду перемахнул через изгородь; Мэгги уже спешила за ним.

– Дэбби!

Рон увидел дочь рыдающей у куста с красным лицом. Она не отрывала взгляда от земли.

– Господи, что стряслось?

Она бессвязно залопотала. Рон тоже опустил глаза.

– Что случилось? – Мэгги с трудом перебралась через ворота. – Все в порядке… все хорошо.

На краю поля лежал клубком наполовину закопанный дохлый крот: его глаза выклевали птицы, по гниющей шкурке ползали мухи.

– О боже, Рон. – Мэгги бросила на него осуждающий взгляд, словно он специально подсунул сюда эту хрень.

– Все хорошо, зайка, – произнесла она, отпихнув локтем мужа и заключив Дэбби в объятия.

Та плакала уже тише. Городские дети, сказал про себя Рон. Если они переедут в деревню, им придется привыкнуть к таким вещам. Здесь нет уборочных машин, которые каждое утро счищают с дорог сбитых кошек. Мэгги покачивалась вместе с дочерью – кажется, истерика подошла к концу.

– Все будет в порядке, – сказал Рон.

– Конечно, будет, правда, солнышко? – Мэгги помогла ей натянуть трусики. Дэбби все еще хлюпала носом, забыв в своем горе о стыдливости.

Йен на заднем сидении машины слушал кошачий концерт сестры и пытался сосредоточиться на комиксе. Ну все сделает, чтобы привлечь внимание, думал он. Что ж, ради бога.

Вдруг стало темно.

Чувствуя, как глухо стучит сердце, он оторвал взгляд от страницы. У его плеча, всего в шести дюймах, кто-то стоял и пялился внутрь. Его лицо вызывало ужас. Йен не смог закричать, язык прилип к небу. Смог он лишь намочить штаны и бесполезно замахать руками, когда к нему потянулись длинные, покрытые шрамами лапы. Когти чудовища обхватили его лодыжки, порвав носок; дрыгая ногами, он потерял один из новеньких ботинок. Вот оно уже тянуло его по мокрому сидению к окну. К нему наконец-то вернулся голос. Не совсем его, а какой-то жалкий тонкий голосок, не способный выразить его смертельный ужас. Все равно было уже слишком поздно: тварь вытащила наружу его ноги почти до ягодиц. Через заднее окно он видел, как она тянет на себя его туловище, и тут, словно во сне, заметил у ворот папу – у него было глупое-преглупое выражение лица. Он перелез через ворота, он бежал на помощь и хотел его спасти, но двигался слишком медленно. Йен с самого начала знал, что спасти его невозможно – в своих снах он умирал так тысячу раз, и папа ни разу не подоспел вовремя. Наяву пасть чудовища оказалась даже шире – настоящая дыра, в которую его пихали вперед головой. Пахло, как из мусорных баков позади школьной столовой, но в миллион раз хуже. Когда на его макушке сомкнулись челюсти, его вырвало твари в горло.

Рон не кричал ни разу в жизни. Он считал, что кричать положено слабому полу – до этого дня. Но когда он увидел, как монстр откусил его сыну половину головы, оставалось только закричать.

Мозготряс услышал вопль и без тени страха обернулся посмотреть на издавшую его малявку. Их взгляды встретились. И взгляд Короля прошил Мильтона насквозь, точно стрела, заставил его застыть на дороге. Эти чары разрушил горестный голос Мэгги.

– О… пожалуйста… нет!

Рон выбросил взгляд Мозготряса из головы и бросился к машине, к сыну. Но его секундное сомнение дало Мозготрясу передышку, в которой он все равно вряд ли нуждался: он уже пустился бежать, держа в пасти свою добычу, брызгавшую во все стороны кровью. Ветер подхватил мелкие капли и понес их в сторону дороги – Рон почувствовал, как они окатили его легким душем.

Деклан стоял в церкви Святого Петра и слушал жужжание. Оно все не пропадало. Рано или поздно ему придется найти источник звука и уничтожить его, даже если это будет грозить ему – а так, скорее всего, и будет – смертью. Этого потребует его новый господин. Но это было нормально, и мысль о смерти Деклана не расстраивала, отнюдь. За последние несколько дней он осознал в себе честолюбие, которое вынашивал (безмолвно, даже бездумно) много лет.

Смотря на чернеющий силуэт чудовища, пока то на него мочилось, Деклан познал чистую радость. И если подобное – а ведь когда-то его это отвращало – может вызывать у него такие чувства, то на что же похожа смерть? Еще лучше. А если он умудрится умереть от руки Мозготряса, от этой широкой вонючей лапы, не будет ли это чувство бесценным?

Он поднял глаза на алтарь, на остатки потушенного полицией пожара. После смерти Кута они искали его, но Деклан мог спрятаться в дюжине разных мест, где они не нашли бы его никогда, и они скоро сдались. Их ждала добыча покрупнее. Он набрал в руки еще «Песен хвалы» и бросил книги в кучу пепла. Подсвечники оплавились, но опознать их было можно. Крест исчез: то ли растекся, то ли попал в руки к вороватому полицейскому. Он вырвал из книг несколько страниц с гимнами и чиркнул спичкой. Старые песнопения занялись быстро.

На губах Рона Мильтона дрожали слезы – давно забытый им вкус. Он не рыдал уже много лет, особенно перед другими мужчинами. Но теперь ему было все равно, да и эти чертовы полицейские – не люди вовсе. Пока он рассказывал о произошедшем, они лишь смотрели и кивали, как идиоты.

– Мы оповестили все части на пятнадцать миль отсюда, мистер Мильтон, – сказал сочувственно один из пеньков. – Холмы уже прочесывают. Что бы это ни было, мы его поймаем.

– Вы что, не понимаете? У него мой ребенок! Оно убило его у меня на глазах… – Кажется, они совершенно не осознавали ужаса произошедшего.

– Мы делаем все возможное.

– Этого мало. Та тварь… это не человек.

Смотрящий на него с сочувствием во взгляде Айвенго чертовски хорошо знал, насколько мало в ней от человека.

– Скоро прибудут люди из министерства обороны – пока они не взглянут на улики, больше мы сделать не сможем, – ответил он. И добавил, подслащивая пилюлю: – Все траты возьмет на себя государство, сэр.

– Идиот хренов! Какая разница, сколько надо денег, чтобы пристрелить его? Это не человек. Это адская тварь.

Сочувствие Айвенго испарилось.

– Если это адская тварь, сэр, – сказал он, – тогда почему она так легко добралась до преподобного Кута?

Вот кто ему нужен – Кут. Почему он раньше о нем не подумал? Кут.

Рон никогда не считал себя чересчур набожным. Но он всегда был открыт новому, и теперь, когда он увидел врага – или одного из его слуг, – он мог пересмотреть свои взгляды. Он бы поверил во что угодно, во все, что вложило бы ему в руки оружие против дьявола.

Нужно увидеть Кута.

– Как ваша жена? – спросил его офицер. Оцепеневшая от успокоительных Мэгги сидела в одной из боковых комнат, у нее на коленях спала Дэбби. Рон ничего не мог для них сделать. Им здесь было не безопаснее, чем где-либо еще.

Нужно увидеть Кута, пока тот еще жив.

Он знает то, что известно всем священникам, и он поймет его боль лучше этих обезьян. В конце концов, мертвые сыновья были краеугольным камнем церкви.

Забравшись в машину, Рон вдруг подумал, что уловил на миг запах сына: мальчика, носившего его имя (его крестили как Йена Рональда Мильтона), мальчика, родившегося от его семени, обрезанного, как и он сам. Тихое дитя, которое с такой безысходностью смотрело на него из окна машины.

В этот раз он не плакал. В этот раз он ощутил лишь ярость – и почти ей обрадовался.

До полуночи оставалось полчаса. Король Мозготряс лежал под луной на одном из убранных полей к юго-западу от фермы Николсонов. Жнивье уже потемнело, и от земли исходил привлекательный запах гниющей травы. Около него лежал лицом вниз его ужин, Йен Рональд Мильтон, с разорванной грудной клеткой. Иногда монстр приподнимался на локте и запускал пальцы в остывающее внутри мальчишеского тела рагу, выуживая оттуда вкусные кусочки.

Купаясь в серебряном свете полной луны, потягиваясь и пируя человеческим мясом, он чувствовал себя непобедимым. Он оторвал от своей тарелки почку и заглотил ее целиком.

Восхитительно.

Несмотря на обезболивающие, Кут все равно не спал. Он понимал, что умирает, и не желал терять драгоценное время. Он не знал имени того, кто допрашивал его в желтом полумраке комнаты, но говорил незнакомец так вежливо и так настойчиво, что он не мог его не слушать, хоть это и отсрочивало его воссоединение с Богом. Кроме того, вопросы были общими – все они крутились вокруг чудовища, сделавшего из него отбивную.

– Он утащил моего сына, – говорил человек. – Что вы знаете об этой твари? Прошу, расскажите. Я поверю во все что угодно, – он был в истинном отчаянии, – только объясните…

В покоившейся на горячей подушке голове Кута снова и снова крутились обрывки мыслей. Крещение Деклана. Хватка чудовища. Алтарь. Вставшие дыбом волосы, вставший член. Возможно, ему и было что ответить сидящему у его постели отцу.

– …в церкви…

Рон подался к Куту – тот уже пах землей.

– …алтарь…он боится…алтаря…

– Вы имеете в виду крест? Он боится креста?

– Нет…не…

– Не?

В его теле что-то хрустнуло, и он застыл. Рон видел, как наползает на его лицо смерть: на губах высыхала слюна, расширялись зрачки. Прошло какое-то время, прежде чем он вызвал в палату медсестру – и тихо ушел из больницы.

В церкви кто-то был. Взломанная полицейскими дверь с вывороченным замком стояла приоткрытая. Толкнув ее так, что створка отъехала еще на несколько дюймов, Рон скользнул внутрь. В церкви царила полутьма: ее освещал лишь костер на ступенях алтаря. Подкармливал пламя молодой мужчина, которого Рон время от времени видел в деревне. Тот оторвался от любования огнем, но продолжил бросать в него выдранные страницы книг.

– Чем я могу вам помочь? – спросил он безучастно.

– Я пришел, чтобы… – Рон запнулся. Что ему ответить – правду? Нет, здесь что-то не так.

– Я задал вопрос, черт вас дери. Чего вам надо?

Все ближе подходя по нефу к костру, Рон все лучше различал черты своего собеседника. На его одежде были пятна, как от грязи, а глаза запали так глубоко, словно мозг пытался всосать их внутрь черепа.

– У вас нет никакого права здесь находиться…

– Я думал, двери церкви открыты для каждого, – сказал Рон, глядя, как чернеют горящие страницы.

– Не сегодня. Проваливайте нахрен. – Рон не остановился. – Я сказал, вали отсюда!

Лицо мужчины то и дело дергалось, перекашивалось – он выглядел ненормальным.

– Я пришел взглянуть на алтарь и уйду не раньше, чем увижу его.

– Ты говорил с Кутом. Я прав?

– С Кутом?

– Что этот старый козел тебе наговорил? Неважно, это все равно вранье – ты знаешь, что он за всю свою сраную жизнь ни слова правды не сказал? Можешь мне поверить. Он просто вставал здесь, – мужчина швырнул молитвенник на кафедру, – и подло врал!

– Я хочу увидеть алтарь своими глазами. Посмотрим, врет он или…

– Нет, не посмотрим!

Деклан бросил в огонь еще несколько книг и преградил Рону путь. Пах он не грязью, а дерьмом. Внезапно он накинулся на Рона. Схватил его за шею, повалил на пол. Потянулся к его глазам, стараясь выдавить их, защелкал зубами у самого его носа.

Рон удивился тому, насколько слабые у него руки – почему он не играл в сквош, когда Мэгги предлагала, почему его мышцы такие дряблые? Если он отвлечется, этот человек его убьет.

Вдруг через западное окно хлынул свет, такой яркий, словно солнце решило встать в полночь. Сразу за этим послышались разрозненные крики. В воздух взвилось пламя, по сравнению с которым мерк костер на ступенях алтаря. Посыпалось мутное стекло.

На мгновение Деклан забыл о своей жертве, и Рон перешел в наступление. Он отпихнул противника за подбородок и, просунув под него ногу, с силой пнул его в живот. Враг откатился, и Рону удалось его оседлать: удерживая его одной рукой за волосы, он молотил кулаком по лицу психа до тех пор, пока не превратил его в месиво. Ему было недостаточно того, что у ублюдка пошла носом кровь, что с хрустом треснула переносица: Рон бил и бил, пока не закровоточил кулак. И лишь тогда позволил Деклану шлепнуться на пол.

Снаружи пылал Зил.

Мозготряс устраивал пожары и раньше, много пожаров. Но о бензине он узнал недавно и еще не приноровился к нему. Учеба шла бодро. Суть сводилась к тому, чтобы пробить коробку на колесах, это несложно. Вскрыть ей бок, дать вытечь крови, от которой начинала болеть голова. Коробки были легкой добычей, они стояли строем на мостовой, словно волы на заклание. Он бродил между ними, опьяненный смертью, поливал их кровью Шоссе и поджигал ее. Потоки живого огня лились в сады, через пороги. Вспыхивала солома, занимались домики с деревянными балками. За считанные минуты Зил загорелся целиком.

В церкви Святого Петра Рон стянул с алтаря грязное покрывало, стараясь не думать о Мэгги и Дэбби. Разумеется, полицейские уведут их в безопасное место. Сначала нужно решить насущные вопросы.

Под покрывалом оказалась большая коробка с грубой резьбой по передней панели. Он не обратил на резьбу внимания – были вещи поважнее. Снаружи гуляло на свободе чудовище. Он слышал его победный рык и чувствовал, что хочет, да, хочет выйти к нему. Убить его или умереть самому. Но для начала разобраться с коробкой. В ней, без сомнения, была какая-то сила: сила, от которой даже сейчас вставали дыбом волосы на затылке, от которой ныл член, до боли налившийся кровью. Он весь горел от возбуждения, его переполняло ликование, словно от любви. Он жадно прильнул к коробке ладонями, и по рукам пробежало выжигающее все на своем пути электричество. Боль была так сильна, что он упал и на миг засомневался, не потеряет ли сознание – но через несколько секунд она стихла. Он огляделся в поисках инструмента, которым сможет открыть коробку, не прикасаясь к ней.

В отчаянии Рон обернул ладонь куском алтарного покрывала и выудил из костра один из латунных подсвечников. Ткань задымилась – жар подбирался к его коже. Он отступил от алтаря и начал бить по дереву, как сумасшедший, пока не полетели щепки. Его руки уже онемели: если нагревшийся подсвечник и обжигал ему пальцы, он этого не чувствовал. Да и какая теперь разница? Он нашел оружие: оно было в нескольких дюймах, надо лишь добраться до него, овладеть им. Его член подергивался, яйца покалывало.

«Иди ко мне, – внезапно для себя подумал он, – ну давай, давай же. Иди ко мне. Иди ко мне». – Словно хотел сжать это сокровище в объятиях, словно это была девушка, которую он хотел до звона в яйцах и которую пытался заманить в свою постель.

– Иди ко мне, иди ко мне…

Деревянная панель треснула. Уже задыхаясь, он ножками подсвечника приподнял и отбросил крупные куски древесины. Алтарь был полым, как он и думал. И пустым.

Пустым.

Если не считать каменного шара размером с небольшой футбольный мяч. И это его награда? Она выглядела до смешного невзрачно – и все же воздух вокруг гудел от напряжения, его кровь все еще кипела. Он просунул в проделанную дыру руку и достал реликвию.

Снаружи веселился Мозготряс.

Рон взвешивал в онемевшей руке камень, и у него перед глазами мелькали события. Труп с горящими ногами. Пылающая коляска. Бегущая по улице собака, превратившаяся в огненный шар. Это все ждало его снаружи.

И на виновника всего этого он шел с камнем.

Он верил в Бога всего полдня, и его уже обосрали. У него в руках был обычный камень – просто ебучий камень. Он снова и снова вертел его в руке, пытаясь разобраться в его вогнутостях и выпуклостях. Возможно, он был частью чего-то, и ему не хватало главного звена?

В другом конце церкви послышался шум: грохот, крики, гудение пламени за дверью.

Окруженные клубами дыма, внутрь с воплями ввалились двое.

– Он сожжет деревню, – услышал Рон знакомый голос. Тряпка-полицейский, не веривший в ад: он старался держать себя в руках, вероятно, ради своей спутницы, миссис Блаттер из отеля. Ночная рубашка, в которой она выскочила на улицу, была изорвана. Через ткань виднелись груди – они дрожали каждый раз, когда она всхлипывала; кажется, она не замечала того, что стоит голышом, не замечала даже того, где находится.

– Господь наш милосердный, помилуй нас, – произнес Айвенго.

– Нет здесь вашего сраного Господа, – послышался голос Деклана. Он, покачиваясь, поднялся перед вошедшими. Рон не видел его лица, но знал, что оно стало практически неузнаваемым. Когда он похромал к двери, миссис Блаттер отшатнулась от него и побежала к алтарю. Здесь она вышла замуж, на том самом месте, где он развел костер.

Рон зачарованно пялился на ее тело.

Она была весьма полной, ее грудь обвисла, а живот нависал над пахом настолько, что вряд ли она за ним что-то видела. Но именно под ним скрывалось то, от чего подергивался его член, от чего шла кругом голова…

У него в руке был ее образ. Боже, да, он держал ее в руке, она была живой копией того, что лежало у него в ладони. Женщина. Он держал каменную статуэтку женщины, Венеры, еще ужаснее миссис Блаттер, с ребенком в раздувшемся чреве, огромными сиськами, с широко раскрытой огромной вагиной от пупка. Все это время они склоняли головы перед скрытой за крестом и покрывалом богиней.

Рон отошел от алтаря и побежал по нефу, растолкав миссис Блаттер, полицейского и психа.

– Не выходите, – сказал Айвенго. – Оно прямо у дверей.

Рон крепко сжимал Венеру, чувствуя под пальцами ее успокаивающую тяжесть. Позади верещал, предупреждая господина об опасности, его слуга. Да, ему явно грозила опасность.

Рон пнул дверь, и она распахнулась. Везде бушевало пламя. Пылающая коляска, труп с горящими ногами (начальник почтового отделения), несущаяся прочь объятая огнем собака. И, разумеется, силуэт Мозготряса на фоне многочисленных пожаров. Он оглянулся, может быть, услышав предупредительные вопли своего слуги, но, скорее всего, подумал Рон, осознав, что женщину нашли.

– Сюда! – заорал Рон. – Я здесь! Здесь!

Теперь тварь шла на него – уверенным шагом победителя, невероятно близкого к тому, чтобы одержать полную, сокрушительную победу. Рона обуяли сомнения. Почему чудовище так уверенно идет ему навстречу, совсем, кажется, не заботясь об оружии у него в руках?

Разве он не видел, не слышал предупреждения?

Быть может…

Господь милосердный.

Быть может, Кут ошибся. Быть может, у него в руках действительно был обычный камень, бесполезный, никому не нужный кусок камня.

И тут он почувствовал на шее руки.

Псих.

– Придурок, – прошептал ему на ухо низкий голос.

Рон смотрел на приближающегося Мозготряса, слышал, как псих верещит ему:

– Вот он. Разорви его. Убей его. Вот он.

Вдруг хватка ослабла, и обернувшийся через плечо Рон увидел Айвенго, который тащил психа обратно к стенам церкви. Но губы на разбитом лице священника все еще изгибались в крике.

– Вот он! Вот он!

Рон снова перевел взгляд на Мозготряса: чудовище было уже совсем близко, а он двигался слишком медленно, чтобы вскинуть перед собой фигурку. Но Мозготрясу не было до него дела. Он услышал и учуял Деклана. Когда огромные лапы протянулись мимо Рона и вцепились в психа, Айвенго отпустил его. На то, что случилось после, было тошно смотреть. Рон не смог стерпеть вида того, как лапы разрывали Деклана пополам, но он слышал, как скомканные мольбы сменили крики неверия и скорби. Когда он снова обернулся, останки на земле и стене ничем не напоминали человека…

…А Мозготряс уже шел к нему, собираясь проделать с ним то же или даже что похуже. Он вращал огромной башкой с приоткрытой пастью, не отрывая глаз от Рона, и тот видел, как обошлось с Мозготрясом пламя. В своей жажде разрушения чудовище забыло о безопасности: огонь опалил его морду и верхнюю часть туловища. Опаленная шерсть вилась, грива превратилась в короткую паклю, кожа на морде с левой стороны почернела и пузырилась. Огонь поджарил его глазные яблоки, и по щекам текла смесь из слизи и слез. Вот почему он оставил Рона и пошел на голос Деклана – он почти ослеп.

Но теперь он прозреет. Должен прозреть.

– Сюда… сюда… – манил Рон. – Я здесь! – Мозготряс услышал. Он слепо повернул башку, пытаясь сфокусировать взгляд.

– Сюда! Я здесь!

Мозготряс издал утробный рык. Его опаленную морду жгло, он хотел убраться отсюда, убраться в прохладную березовую рощу, залитую лунным светом.

Его затуманенный взгляд уперся в камень: человеческий самец придерживал его, словно младенца. Мозготряс видел плохо – но он понял. Изображение отдалось болью в голове. Кололо, щекотало.

Конечно, это был лишь символ, лишь знак силы, а не сама сила, но он этого различия не замечал. Для него этот камень казался той, кого он больше всего боялся: истекающей кровью женщиной, распахнутое чрево которой пожирало семя и извергало детей. Это чрево, эта женщина была самой жизнью, бессмертным плодородием. Она приводила его в ужас.

Мозготряс отступил, по его ноге потекла струйка дерьма. Страх на его морде придал Рону сил. Он перешел в наступление, шаг за шагом приближаясь к пятящемуся чудовищу и смутно понимая, что Айвенго собирает вокруг него союзников: он видел боковым зрением вооруженных людей, которым не терпелось нажать на курки.

Его подводили собственные силы. Высоко поднятый – так, чтобы его ясно видел Мозготряс, – камень теперь казался тяжелее.

– Вперед, – тихо скомандовал он жителям Зила. – Вперед, хватайте его. Хватайте…

Не успел он договорить, как они начали обступать чудовище.

Мозготряс больше чуял, чем видел их – он не отрывал слезящихся глаз от женщины.

Он оскалился, готовясь сражаться. Со всех сторон все ближе подбиралась людская вонь.

На секунду слепая вера уступила место панике, и он, кинувшись к Рону, прыгнул на камень. Такого броска Рон не ожидал. Когти вспороли скальп, по лицу потекла кровь.

А затем толпа сомкнулась. Мозготряса схватили руки, бледные, слабые руки людей. На его спину сыпались удары кулаков, ногти царапали шкуру.

Кто-то достал из-за голенища нож и подрезал ему поджилки – пришлось отпустить Рона. От полного боли воя, казалось, задрожали небеса. В обожженных глазах Мозготряса закружились звезды: его позвоночник треснул, и он рухнул на дорогу. Они немедленно воспользовались этим, насели на него все вместе. Кому-то он откусил палец, кому-то порвал лицо, но их уже было не остановить. Их ненависть была древней, она кипела у них в крови, хоть они и не знали об этом.

Он, сколько мог, отбивался от них, но понимал, что смерть неминуема. В этот раз он уже не воскреснет, не отсидит сотни лет под землей, пока людские потомки не забудут о нем. Его прикончат, и он канет в небытие.

Подумав об этом, он притих и с трудом отыскал глазами мелкого отца. Их взгляды встретились, как и в тот момент, когда он стащил мальчика на дороге. Но теперь Мозготряс уже не мог никого загипнотизировать. Его морда была пустой и невыразительной, как луна; он признал поражение задолго до того, как Рон ударил его камнем между глаз. Череп оказался мягким: он вмялся, и на дорогу шмякнулся кусок мозга.

Король умер. Все закончилось внезапно, без церемоний и торжеств. Умер, раз и навсегда. Никто по нему не плакал.

Рон оставил наполовину погруженный в башку чудовища камень на его месте. Он поднялся на ватные ноги и ощупал голову. Скальп болтался, пальцы касались черепа, кровь текла, не переставая. Но его было кому подхватить, и ничего страшного, если он отключится.

Никто этого не заметил, но, умерев, Мозготряс обмочился. Струя била из трупа и текла по дороге. В остывший воздух поднимался от ручейка пар, а он все извивался то вправо, то влево, ища место, чтобы впитаться. Через несколько футов он обнаружил канавку и, устремившись к ней, очень скоро нашел трещину в дегтебетоне – а там исчез в гостеприимной земле.