Книга: Книги крови. I–III
Назад: Книги крови. Том III
Дальше: Король Мозготряс

Сын целлулоида

Часть первая: трейлер
Несмотря на пойманную пулю, Барберио чувствовал себя прекрасно. Конечно, в груди кололо, если слишком глубоко вздохнуть, да и рана на бедре выглядела паршиво, но его и раньше дырявили – и всякий раз он с улыбкой поднимался. Он хотя бы на свободе – и это самое главное. Никто, клялся он, никто больше его не засадит; он лучше сдохнет, чем даст себя арестовать. Если ему не повезет и его загонят в угол, он засунет в рот ствол и вышибет себе мозги. Но не позволит снова затащить себя в клетку живьем.
Жизнь слишком длинна, если сидишь под замком и отсчитываешь ее секундами. Этот урок Барберио выучил за какие-то пару месяцев. Жизнь длинна, монотонна и изнурительна, и если потеряешь бдительность, то скоро начнешь думать, что лучше бы умер, чем прозябал в этой вонючей дыре. Лучше б ночью повесился на собственном ремне, чем еще сутки бороться со скукой – целых восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд.
И он поставил на карту все.
Для начала купил пистолет на тюремном черном рынке. Отдал за него все, что имел, и наделал долгов, которые, если он хотел остаться в живых, еще предстояло вернуть на свободе. Затем перешел к самому очевидному: перелез через стену. И какой бы бог ни присматривал за воришками вина из лавок, в эту ночь он смотрел прямо на Барберио, который просто, черт подери, перемахнул через эту стену и смылся без единой ищейки на хвосте.
А копы? Ну, а они просрали все, что только могли, разыскивая его там, куда он никогда бы не сунулся: арестовали его брата и невестку по подозрению в укрывательстве, хотя те даже не знали, что он сбежал, разослали ориентировки с подробным описанием того, как он выглядел до тюрьмы – а был он на двадцать фунтов толще, чем теперь. Все это Барберио узнал от Джеральдины – дамы, за которой он ухаживал в старые добрые времена, и которая наложила ему на ногу повязку и дала с собой бутыль «Саузен Комфорт», лежавшую теперь в его кармане почти пустой. Он принял и выпивку, и сочувствие, а после пошел своей дорогой, положившись на невероятный идиотизм полиции и бога, заведшего его так далеко.
Он звал своего бога Пой-Пой. Представлял его толстяком с ухмылкой от уха до уха, сэндвич с салями в одной руке и чашка черного кофе в другой. В воображении Барберио Пой-Пой пах сытым брюхом, как у мамы дома, еще в те дни, когда мама не повредилась головой, а он был ее гордостью и радостью.
К несчастью, Пой-Пой отвернулся в тот самый момент, когда единственный остроглазый коп во всем городе заметил, как Барберио отливает в переулке, и узнал его по этой устаревшей ориентировке. Молодой еще, не больше двадцати пяти, рвался в герои. Слишком тупой, чтобы понять, что к чему, по предупредительному выстрелу. Вместо того, чтобы спрятаться и дать Барберио сбежать, он пошел по переулку ему навстречу, сделав все только хуже.
У Барберио не было выхода. Он выстрелил.
Коп тоже открыл огонь. Наверное, в дело вмешался Пой-Пой. Он сбил копу прицел, и пуля, которая должна была попасть Барберио в сердце, попала в ногу, и направил ответную пулю копу прямо в физиономию. Остроглазый рухнул, словно только что вспомнил о назначенном свидании с асфальтом, а перепуганный Барберио убрался оттуда, сыпля проклятиями и истекая кровью. До этого ему убивать не приходилось, и начал он сразу с копа. Вполне уверенное начало.
Однако Пой-Пой его не покинул. Пуля в ноге тянула, но хлопотами Джеральдины кровотечение остановилось, ликер чудесным образом унял боль, и вот, несколько часов спустя, усталый, но живой Барберио хромал через весь город, забитый жаждущими мести копами – какой-то парад психопатов на полицейском балу. Теперь он молил своего покровителя лишь о месте, где сможет передохнуть. Совсем чуть-чуть, ему бы только перевести дыхание и продумать дальнейшие шаги. И подремать часик-другой тоже не помешает.
Проблема была в том, что в животе снова кололо, и эта глубинная боль в последнее время глодала его изнутри все чаще. Может быть, когда он немного отдохнет, он найдет телефон, снова позвонит Джеральдине, и она поворкует с доктором, чтобы тот его принял. Барберио планировал убраться из города к полуночи, но теперь это было маловероятно. Учитывая риски, придется остаться здесь на всю ночь и, может быть, на добрую часть следующего дня; он улизнет на свободу, когда немного восстановит силы и вытащит пулю из ноги.
Черт, как же кишки крутит. Он грешил на язву, открывшуюся от отвратительной бурды, которой кормили в тюрьме. Там многие мучились животом или кишками. После нескольких дней на пицце и пиве все наладится, он, черт возьми, был в этом уверен.
В лексиконе Барберио не было слова рак. Он никогда не задумывался о смертельных заболеваниях, особенно когда дело касалось его самого. Это как если бы корова на скотобойне шла под нож, беспокоясь о вросшем копыте. Люди его профессии, окруженные орудиями убийства, не рассчитывают, что их сведет в могилу опухоль в животе. Но болела именно она.

 

На участке за кинотеатром «Дворец кино» раньше стоял ресторан, но три года назад он выгорел в пожаре, и место так и не расчистили.
Его восстановление не принесло бы больших денег, так что никто не проявлял к нему интереса. Когда-то этот район был оживленным, но то в шестидесятые и ранние семидесятые. В те головокружительные десять лет места отдыха – рестораны, бары, кинотеатры – пользовались большим успехом. А затем неизбежно пришли в упадок. Молодежь все реже и реже тратила деньги здесь: появлялось все больше новых мест, популярных мест. Сначала закрылись бары, затем – рестораны. И лишь «Дворец кино», словно напоминание о славных деньках, остался стоять в этом районе, с каждым годом становившемся все беднее и опаснее.
Поросшее джунглями вьюнка, заваленное гнилыми досками заброшенное место идеально подошло Барберио. Нога ныла, он чуть не падал от усталости, боль в животе все усиливалась. Ему нужно было где-то приклонить липкую от пота голову, немедленно. Прикончить чертову бутылку «Саузен Комфорт» и подумать о Джеральдине.
Было полвторого утра; в сгоревшем ресторане любились кошки. Когда Барберио отпихнул несколько досок ограды и скрылся в тени, они в испуге исчезли в сорняках высотой в человеческий рост. Здесь пахло человечьей и кошачьей мочой, мусором и старой гарью, но для него это было убежище.
В поисках опоры Барберио привалился предплечьем к задней стене «Дворца кино», и его обильно вырвало ликером и кислотой. В стороне у стены, буквально в нескольких шагах, обнаружился сооруженный какими-то детьми навес из балок, обугленных досок и рифленого железа. «Идеально, – подумал он, – убежище внутри убежища». Пой-Пой смотрел на него, растягивая в улыбке перемазанные жиром губы. Тихо постанывая (боль в животе сегодня разыгралась не на шутку) и держась за стену, он доковылял до навеса, пригнулся и нырнул в дверной проем.
Не только он облюбовал для сна это место: присев, Барберио чувствовал под пальцами сырую дерюгу, а где-то слева зазвенела о кирпичи бутылка. Он старался не думать о висевшем в воздухе запахе – словно где-то прорвало сточную трубу. В целом тут было погано; зато безопаснее, чем на улице. Он прижался спиной к стене «Дворца кино» и медленно выдохнул, отпуская свои страхи.
Всего в квартале – может, в половине квартала – от него послышался надрывный вой полицейской сирены, и только обретенное чувство защищенности исчезло без следа. Они его загоняли, он был в этом уверен. Обдурили его, позволили ему думать, что он ушел от погони, а сами все это время неотступно следовали за ним, словно акулы, тихо и незаметно, а теперь он устал настолько, что не сможет оказать им никакого сопротивления. Черт: он пристрелил копа, но, когда они его сцапают, ему такая участь не грозит. Его они распнут.
О’кей, Пой-Пой, что дальше? Кончай удивленно таращить глаза и помоги мне выбраться.
Пару секунд ничего не происходило. Потом воображаемый бог улыбнулся, и Барберио, по чистой случайности, почувствовал спиной дверные петли.
Охренеть! Дверь. Он привалился к двери.
Рыча от боли, Барберио повернулся и провел рукой по прятавшемуся у него за спиной драгоценному выходу. На ощупь это была маленькая вентиляционная решетка всего три на три фута. Может быть, она вела в погреб, а может, в чью-то кухню – какая, нахрен, разница? Внутри безопаснее, чем снаружи: это самый первый урок, который каждый младенец получает вместе со шлепком.
Вой сирены стал громче, у Барберио по спине побежали мурашки. Мерзкий звук. Сердце от него так и заходится.
Он зашарил толстыми пальцами по краю решетки в поисках какого-нибудь замка, и, конечно, мать его дери, там был висячий замок, как и все остальное, заросший ржавчиной.
«Ну давай же, Пой-Пой, – молил он, – один последний побег, впусти меня – и, клянусь, я твой навеки».
Он потянул за замок, но, черт возьми, тот не поддавался. То ли он оказался крепче, чем выглядел, то ли сам Барберио – слабее. Может, всего понемножку.
С каждой секундой машина подкрадывалась все ближе. Сбившееся от ужаса дыхание тонуло в вое сирены.
Барберио вытащил из кармана пушку, убийцу копов, и приспособил ее под короткоствольный лом. Рычаг из нее был не лучший – слишком короткая, – но парочка подходов пополам с проклятьями сделали свое дело. Замок поддался; ему в лицо поднялось облако ржавой пыли. Он едва успел сдержать победный крик.
Так, теперь открыть решетку и убраться из этого клятого мира во тьму.
Он пропихнул в нее пальцы и потянул. От боли, от оглушительной боли, сковавшей кишки и хлынувшей вниз, к ноге, закружилась голова.
– Открывайся, чтоб тебя, – сказал он решетке. – Сезам, откройся.
Дверь уступила.
Она открылась внезапно – Барберио полетел обратно на влажную дерюгу. Всего через секунду он уже снова стоял на ногах, пристально глядя в темноту внутри темноты, заполнявшей «Дворец кино».
«И на копов наплевать, – подумал он, приободрившись, – тайничок мой меня будет согревать».
Там и вправду было тепло: на самом деле, почти что жарко. Идущий из проема поток воздуха пах так, словно грелся довольно долго.
Ногу свело судорогой, и она чертовски болела – Барберио, хромая, ступил в царившую за проходом абсолютную тьму. В это же время машина завернула за угол, и детский плач сирен умолк. Что это там? Уж не топот полицейских ног по тротуару?
Он неуклюже обернулся во тьме – нога обвисла мертвым грузом, ступня, по ощущениям, распухла, как арбуз, – и потянул за собой решетку. Он почувствовал удовлетворение, словно поднял подвесной мост и отрезал от себя врагов, оставив их по другую сторону рва; почему-то то, что они могли так же легко, как он сам, открыть решетку и пойти за ним, казалось неважным. Он был по-детски уверен, что здесь его никто не найдет. Пока он не видит своих преследователей, они его тоже не видят.
Если копы и правда заглянули в поисках него на сгоревший участок, он их не услышал. Может, он ошибся; может, они гнались вниз по улице за другим несчастным бродягой, не за ним. Ну и ладно, какая разница. Он нашел себе милое местечко для отдыха, и это было замечательно.
Странно, пахло здесь все-таки не так уж скверно. В отличие от спертого воздуха погреба или подвала, внутри тайничка обстановка была поживее. Нет, свежим этот воздух точно не назовешь – а вот застоявшимся и душным вполне, – но в нем слышалось жужжание. Оно отчетливо звенело в ушах, от него покалывала, как под холодным душем, кожа, оно червем ползло вверх по ноздрям и будило в мозгу самые странные мысли. Словно он был под кайфом – настолько стало хорошо. Нога больше не болела, а если и да, то внимание Барберио полностью переключилось на фантазии в голове. Он был полон фантазиями по самую макушку: танцующими девушками, целующимися парочками, прощаниями на перроне, старыми мрачными домами, комиками, ковбоями, подводными приключениями – событиями, которые не пережить и за миллион лет и которые, однако, вызывали в нем острое чувство причастности, подлинное и неоспоримое. Он хотел плакать над прощаниями, но в то же время хотел смеяться над комедиями, а в то же время – глазеть на девушек и кричать ковбоям.
Да что это за место такое? Он попытался осмотреться, стряхнуть чарующие видения, которые так и стояли, черт их возьми, перед глазами. Комната вокруг была не больше четырех футов шириной, но высокой и залитой мерцающим светом, сочившимся из трещин во внутренней стене. Шел «Сатирикон», второй из двух фильмов Феллини, которые показывали во «Дворце» на двойном сеансе поздним вечером этой субботы.
Барберио никогда не видел этот фильм, даже о Феллини никогда не слышал. Ему бы стало мерзко (какая-то гомосятина, дерьмо итальянское). Он предпочитал подводные приключения, фильмы о войне. О, и танцующих девиц. Что угодно с танцующими девицами.
Странно: хотя он считал, что он один в своем тайничке, у него появилось необъяснимое чувство, будто на него смотрят. За калейдоскопом изображений Басби Беркли, мелькавших у него в голове, ему чудились глаза – тысячи следивших за ним глаз. Не такое страшное ощущение, чтобы хотелось заглушить его выпивкой, но взгляды следовали за ним неотступно, пялились на него, словно там было на что посмотреть, иногда смеялись над ним, иногда плакали, но в основном просто жадно глазели.
По правде сказать, он все равно не мог ничего с этим поделать. Тело его предало; он совсем не чувствовал ни рук, ни ног. Он не знал об этом, – и, пожалуй, хорошо, что не знал, – но он повредил свою рану, пока пробирался сюда, и теперь истекал кровью.
Примерно в 2:55 утра, когда «Сатирикон» Феллини подошел к своему двусмысленному финалу, Барберио умер в закутке между внешней и задней стенами кинотеатра.
В здании «Дворца кино» когда-то располагалась церковь, и если бы он, умирая, поднял голову, то мельком заметил бы неумелую фреску, изображающую Воинство небесное, все еще виднеющееся из-под слоя грязи, и подумал, что вознесется и сам. Но он умер, смотря на танцующих девиц, и не жалел об этом.
Ложную стену, через которую проходил свет с задней части экрана, возвели в попытке как-то прикрыть фреску с Воинством. Этот вариант казался более почтительным, чем решение насовсем закрасить ангелов, а, кроме того, заказчик смутно подозревал, что мыльный пузырь кинотеатра рано или поздно лопнет. В этом случае он попросту снесет стену и вернется в строй, начав славить Господа вместо Гарбо.
Но этого не произошло. Несмотря на хрупкость пузыря, тот так и не лопнул, и кинотеатр остался на месте. Неверующий Фома (по имени Гарри Кливленд) умер, и про этот закуток позабыли. Никто из ныне живущих не подозревал о его существовании. Даже если бы Барберио перевернул вверх дном весь город, он не смог бы отыскать более укромного места для смерти.
Однако закуток, сам его воздух, в эти пятьдесят лет жил собственной жизнью. И, словно резервуар, хранил в себе пронзительные взгляды тысяч, десятков тысяч глаз. Сквозь экран «Дворца кино» в скрытый ото всех уголок на протяжении полувека просачивались отголоски зрителей, отдававших этим мерцающим иллюзиям свои симпатии и страсть, энергия их чувств набирала силу, словно забытый коньяк. Рано или поздно она должна была вырваться на волю. Не хватало лишь катализатора.
Им стал рак Барберио.
Часть вторая: полный метр
На лице бродившей по тесному фойе «Дворца кино» уже примерно двадцать минут девчонки в платье светло-вишневой с желтым расцветки все явственнее читалось беспокойство. Было почти три утра, и поздние сеансы давно закончились.
Со смерти Барберио в задней части кинотеатра прошло восемь месяцев – восемь медленных месяцев, на протяжении которых дела шли в лучшем случае ни шатко ни валко. И все-таки поздние двойные сеансы по пятницам и субботам всегда собирали зрителей. Сегодня это были фильмы с Иствудом: спагетти-вестерны. Девушка в вишневом платье, на взгляд Берди, была непохожа на фанатку вестернов; все-таки не совсем женский жанр. Может быть, она здесь ради Иствуда, а не ради насилия – хоть Берди никогда и не видела красоты в его лице с вечным прищуром.
– Чем я могу вам помочь? – спросила Берди.
Девушка бросила на Берди нервный взгляд.
– Я жду своего парня, – ответила она. – Дина.
– Вы с ним потерялись?
– Он пошел в уборную после сеанса и до сих пор не вернулся.
– Ему что… эм… поплохело?
– О нет, – быстро ответила девушка, защищая свою зазнобу от сомнений в трезвости.
– Я попрошу кого-нибудь пойти поискать его, – сказала Берди. Было поздно, она устала и подрастеряла всякую расторопность. Ей совсем не улыбалось оставаться в этом вшивом кинотеатре дольше положенного. Она хотела домой; лечь в кровать и уснуть. Лишь уснуть. В свои тридцать четыре она считала, что уже выросла из секса. Кровать предназначалась для сна, особенно в случае толстушек.
Она толкнула вращающуюся дверь и заглянула в зрительный зал. Ее окутал тяжелый запах сигарет, попкорна и пота; здесь было на несколько градусов жарче, чем в фойе.
– Рики?
Рики запирал заднюю дверь в дальнем конце зала.
– Запах совсем выветрился, – сообщил он.
– Хорошо.
– Несколько месяцев назад со стороны экрана жутко воняло.
– Там за дверью что-то сдохло.
– Можно тебя на минутку? – позвала Берди.
– Чего тебе?
Рики неспешно пошел вверх по застеленному красным ковром проходу, позвякивая ключами на поясе.
На его футболке красовалась надпись «Только молодые умирают праведниками».
– Какие-то проблемы? – спросил он, высмаркиваясь.
– Там девушка. Говорит, ее парень в сортире потерялся.
Рики выглядел разочарованно.
– В сортире?
– Ага. Посмотришь? Тебя это не слишком затруднит?
«Могла бы для начала засунуть подальше свой сарказм», – подумал он, кисло улыбнувшись. Они слишком много пережили вместе, а это в итоге всегда серьезно бьет по дружбе. Кроме того, Берди позволила себе очень жестоко (и справедливо) отозваться о его знакомых, и он дал ответный залп из всех орудий. После этого они не разговаривали друг с другом три с половиной недели. Теперь установилось напряженное перемирие, заключенное скорее из одного здравомыслия. И соблюдалось оно весьма нестрого.
Рики повернулся, вразвалочку прошел вниз по дорожке, свернул на пятом ряду и начал протискиваться по нему к сортиру, поднимая перед собой сиденья кресел. У этих кресел были и лучшие деньки: в далекие времена выхода «Вперед, путешественник». Теперь они выглядели абсолютно растерзанными: их надо было или чинить, или попросту заменить. Только в одном пятом ряду четыре кресла порезали так, что не восстановишь, а теперь он заметил и пятое выпотрошенное сидение, остававшееся до этого вечера целым. Какой-то дурной молокосос устал от фильма и/или своей девчонки, но был слишком обдолбан, чтобы уйти. Были времена, когда Рики и сам занимался таким – и считал это вкладом в борьбу за свободу против открывавших такие злачные места капиталистов. Времена, в которые он творил много всякой хрени.
Берди видела, как он заглядывает в мужской туалет. «Вышвырнут его оттуда, – думала она с недоброй ухмылочкой, – как раз по нему обращение». Подумать только, она же была от него без ума в прежние времена (полгода назад), когда ей так нравились парни с острыми – порезаться можно – чертами лица, носом, как у Дуранте, и доскональным знанием фильмографии де Ниро. Теперь она видела, каков он на самом деле – бродяга с потонувшего корабля надежды. Все так же глотает наркоту, так же считает себя – в теории – бисексуалом, так же обожает ранние фильмы Полански и символический пацифизм. Да что у него за каша в голове? «Та же, что и у тебя когда-то, – пожурила она себя, – ты ведь считала эти праздные шатания сексуальными».
Несколько секунд Берди выжидающе смотрела на дверь. Когда Рики так и не появился, она на минутку вернулась в фойе, посмотреть, что поделывает девчонка. Та опиралась о перила и курила сигарету, словно неумелая актриса, так и не научившаяся делать это, как подобает. Она почесала ногу – юбка задралась.
– Колготки, – пояснила она.
– Менеджер уже ищет Дина.
– Спасибо. – Она снова почесалась. – У меня от них сыпь – аллергия.
Милые ножки девушки были усыпаны прыщами, что сильно портило весь вид.
– Это потому, что я переволновалась, – заявила она. – Стоит мне переволноваться, и у меня высыпает аллергия.
– О.
– Знаете, наверное, Дин сбежал, когда я отвернулась. Он может. Ему наср… Ему все равно.
Берди чувствовала, что может заплакать – вот засада. В слезах она была некрасива. Можно кричать, даже драться. Но никаких слез.
– Все будет в порядке, – выдавила она, силясь не разреветься.
– Нет, не будет, – ответила девушка. – Ничего не будет в порядке, потому что он говнюк. Обращается с людьми, как с грязью. – Она затушила наполовину выкуренную сигарету острым носком вишневой туфли, проследив за тем, чтобы не осталось ни одного тлеющего кусочка табака.
– Мужчинам ведь плевать? – спросила она, смотря на Берди с прямотой, от которой таяло сердце. Под мастерски нанесенным макияжем скрывалось лицо семнадцатилетней на вид девушки – точно ни годом больше. Тушь немного смазалась, а под глазами синели круги.
– Да, – подтвердила Берди, помня собственный болезненный опыт. – Да, им плевать.
Берди печально подумала о том, что никогда не была так же привлекательна, как эта усталая нимфетка. Ее глаза были слишком малы, а руки слишком толсты. (Давай честно, девочка, не только руки). Но руки были хуже всего; она убеждала себя в этом. Она знала мужиков, множество мужиков, пускавших слюну на большую грудь, на пышные задницы, но ни один из знакомых ей мужчин не любил толстых рук. Они всегда хотели иметь возможность обхватить запястье девушки большим и указательным пальцами – незатейливый способ выразить чувство. Ее толстые ладони переходили в толстые предплечья и, слишком быстро, – в толстые плечи. Мужчины не могли обхватить ее за запястье, потому что у нее не было запястий, и это их отпугивало. Ну, это точно была одна из причин. Кроме того, ей достался острый ум – а это всегда помеха для той, что хочет, чтобы мужчины падали к ее ногам. Но из всех причин своей невезучести в любви она предпочитала считать самой вероятной толстые руки.
А у этой девушки были руки балийской танцовщицы; ее запястья выглядели тонкими, как стекло, и будто бы такими же хрупкими.
Просто отвратительно. К тому же, наверное, и беседу поддержать не умеет толком. Боже, да у этой девочки все тузы на руках.
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Линди Ли, – ответила девушка.
Ну конечно.

 

Рики подумал, что она ошибается. Это точно не туалет, говорил он самому себе. Он, судя по всему, стоял на главной улице приграничного городка, какие видел в двух сотнях вестернов. Кажется, поднималась буря, и приходилось щуриться от лезущей в глаза пыли. Через воронки рыжевато-серого воздуха он вроде бы различал торговые лавки, офис шерифа и салун. Они занимали место туалетных кабинок. Мимо него кружились под горячим пустынным ветром редкие перекати-поле. Земля под ногами казалась прессованным песком – ни намека на кафель. Ни намека, даже призрачного, на хоть какой-то туалет.
Рики посмотрел направо. Там, где должна была стоять стена сортира, улица уходила в нарисованную даль с кривой перспективой. Фальшивка, конечно, – все это было фальшивкой. Разумеется, если бы он сконцентрировался, то смог бы заглянуть за этот мираж и увидеть, откуда он взялся; проекции, скрытые эффекты молний, задники, макеты – полный сценический набор. Но хотя он концентрировался настолько, насколько позволяла ему слегка мутная от таблеток голова, он, кажется, был попросту не в состоянии уцепить эту иллюзию за край и сорвать ее.
И ветер продолжал дуть, а перекати-поле продолжали перекатываться. Где-то за завесой бури хлопнула дверь амбара, открылась и вновь хлопнула на ветру. Он даже почувствовал запах конского навоза. Впечатление было чертовски натуральным, настолько, что от восхищения у него перехватило дух.
Кто бы ни построил эту необычайную съемочную площадку, своего он добился – она впечатляла. Но пора было прекращать эти игры.
Он обернулся к двери туалета. Она пропала. Ее стерла стена пыли, и Рики вдруг застрял здесь в одиночестве.
Продолжала хлопать дверь амбара. Сквозь усиливающуюся бурю перекликались люди. Где же салун и офис шерифа? Они тоже пропали. В Рики проснулось чувство, которого он не испытывал с детства, – чувство паники, когда теряешь родительскую руку. Теперь же этим потерянным родителем стал его разум.
Где-то слева прозвучал из центра бури выстрел, в воздухе что-то просвистело, и Рики почувствовал острую боль. Он дотянулся до мочки уха и осторожно пощупал, где болело. Ему отстрелило часть уха, приличный кусок мочки. Серьга куда-то делась, а пальцы были в крови – в настоящей крови. Кто-то или целился ему в голову и промазал, или шутил очень хреновые шутки.
– Эй, приятель, – воскликнул он в пасть вьющейся у его ног клятой иллюзии: вдруг удастся понять, где его враг. Но не видел ни души. Пыль поймала его в западню: было рискованно идти и вперед, и назад. Стрелявший мог быть где угодно и выжидать, что Рики двинется в его направлении.
– Мне такое не по вкусу, – сказал он громко, надеясь как-то докричаться до реального мира, чтобы тот спас его истерзанный разум. Он покопался в кармане джинсов в поисках одной-двух таблеток – чего-то, что хоть как-то спасет положение, но попробовать радугу была не судьба: в глубинах кармана не нашлось даже поганого Валиума. Он почувствовал себя голым. Как некстати он потерялся в одном из кошмаров Зейна Грея.
Снова прогремел выстрел, в этот раз без свиста. Рики был уверен: это потому, что в него попали, – но не видел крови и не чувствовал боли, так что не мог сказать наверняка.
Потом послышался хлопок дверных створок салуна, который ни с чем не спутать, и где-то неподалеку застонал человек. На мгновение в небе появился просвет. Он правда разглядел салун и выпавшего из него паренька, оставившего позади нарисованный мир столов, зеркал и головорезов? Прежде чем он успел всмотреться, просвет скрылся за стеной пыли, и он сомневался в том, что видел. А затем, к его изумлению, примеченный им паренек оказался рядом, всего в футе от него, и, смертельно раненный, повалился Рики на руки. Он походил на героя этого фильма не больше, чем сам Рики. Его бомбер был добротно сшит по моде пятидесятых, с футболки улыбался Микки Маус.
Левый глаз Микки был прострелен и все еще кровоточил. Несомненно, пуля попала пареньку в самое сердце.
Он разлепил посиневшие губы и, пробормотав на выдохе: «Какого хрена тут творится?», умер.
Его последним словам не хватало стиля, но в них слышалось глубокое чувство. Несколько секунд Рики просто смотрел в его застывшее лицо, но потом руки заныли под тяжестью мертвого груза, и пришлось бросить его. Когда тело коснулось земли, пыль на мгновение превратилась в покрытую пятнами мочи плитку. Но затем иллюзия восстановилась, и закружилась пыль, и покатились перекати-поле, и он остался стоять на Главной улице Дедвуд Галч с мертвецом у ног.
Рики почувствовал внутри нечто очень похожее на ломку. Руки и ноги дрожали в виттовой пляске, и очень сильно хотелось отлить. Еще чуть-чуть – и он намочит штаны.
«Где-то здесь, – думал он, – где-то в этом безумном мире висит писсуар». Стоит стена, исписанная граффити и номерами для помешанных на сексе, с нацарапанной на плитке надписью «Тут не бомбоубежище» и кучей неприличных рисунков. Здесь резервуары с водой, пустые держатели для туалетной бумаги и сломанные сидения. Застарелый запах мочи и пердежа. «Ищи! Бога ради, найди поскорее реальность, пока иллюзия не нанесла тебе непоправимого вреда».
«Если, интереса ради, предположить, что салун и лавки – туалетные кабинки, то писсуар должен быть прямо за мной, – рассудил он. – Тогда шаг назад. Это не может быть опаснее, чем стоять посреди улицы, пока по мне кто-то палит».
Два шага, два осторожных шага, – а позади лишь воздух. Но на третий – ну-ка, что это тут у нас? – он нащупал рукой холодный кафель.
– Уи-и! – воскликнул он. Это был писсуар: прикасаясь к нему, Рики чувствовал себя так, словно нашел золото в мусорном баке. Это что, резкий запах дезинфицирующего средства из желоба? Он, родимый, он самый.
Не переставая радостно ухать, он расстегнул молнию и начал опорожнять ноющий мочевой пузырь, брызгая в спешке на ноги. К черту все – он одолел эту иллюзию. Разумеется, если он сейчас повернется, видение уже рассеется. Салун, мертвый мальчишка, буря – все пропадет. Какой-то химический трип, слишком много плохой наркоты в крови, хреновые шутки воображения. Когда он стряхнул последние капли на замшевые ботинки, послышался голос главного героя фильма.
– Какого эт ты тут творишь? Ссышь на моей улице, парниша?
Это был голос Джона Уэйна, точный до последнего невнятного звука – и прямо у него за спиной. Рики не мог даже подумать о том, чтобы обернуться. Этот чувак точно ему башку прострелит. Были в его голосе эти угрожающие нотки, так и говорящие: «Я готов к бою, давай, рискни». У ковбоя было оружие, а Рики держал в руке лишь свой член, который не шел ни в какое сравнение с пушкой, даже если бы не падал.
Он очень осторожно засунул ствол в штаны и застегнул молнию, а потом поднял руки. Подрагивающий в воздухе туалет вновь исчез. Завыла буря, с уха закапала на шею кровь.
– О’кей, парниша, а ну-ка снимай кобуру и бросай ее на землю. Слышишь? – спросил Уэйн.
– Да.
– Медленно и аккуратно – и держи руки так, чтобы я их видел.
Черт, да этот чувак и правда в образе.
Медленно и аккуратно, как и требовал мужчина, Рики расстегнул ремень, вытянул его из петель джинсов и бросил на пол. Ключи должны были звякнуть о кафель, и он молил Бога, чтобы так и случилось. Но хрен ему. Послышался глухой стук, с которым металл касается песка.
– О’кей, – сказал Уэйн. – Ты ведешь себя уже лучше. Что скажешь в свое оправдание?
– Прошу прощения? – оторопело произнес Рики.
– Прощения?
– За то, что ссал на улице.
– Не думаю, что одних извинений достаточно для искупления, – сказал Уэйн.
– Но мне правда жаль. Это была ошибка.
– Мы здесь по горло вами, чужаками, сыты. Обнаружил того пацана со спущенными штанами – он делал кучу посередине салуна. Так я считаю, что это грубо! Кто вас, сукины вы дети, только воспитывал? Этому они вас учат в ваших модных восточных школах?
– Мне нет прощения.
– Это верно, черт тебя дери, – протянул Уэйн. – Пацан с тобой?
– Образно говоря.
– Это что еще за модные словечки? – Он ткнул пушку Рики в спину – по ощущениям она была вполне настоящей. – Вы вместе или нет?
– Я, значит…
– На этой земле ты не значишь ничего, мистер, можешь мне поверить. – Послышался щелчок взводимого курка. – Почему бы тебе не повернуться, сынок, и не показать нам, из какого ты теста?
Рики уже видел такие сцены. Человек поворачивается, хватается за спрятанный пистолет, и Уэйн в него стреляет. Ни переговоров, ни разглагольствований об этике: пуля справляется с проблемой лучше слов.
– Повернись, я сказал.
Рики очень медленно обернулся и оказался лицом к лицу с человеком, пережившим тысячи перестрелок, – и это был или он сам во плоти, или его блестяще подделанный образ. Уэйн средних лет, еще до того, как он растолстел и пострашнел. Уэйн времен «Рио-Гранде», покрытый пылью после долгой дороги, с прищуром человека, который всю свою жизнь вглядывается в горизонт. Рики никогда не любил вестерны. Он ненавидел дутую мужественность, восхваление грязи и дешевый героизм. Парни его поколения совали цветы в стволы винтовок, и в те времена он считал, что так и надо; по правде, считал так и до сих пор.
Это лицо, такое напыщенно-мужественное, такое непримиримое, олицетворяло не одну смертельную ложь – о славном освоении Америкой новых земель, об оправданности скорого суда, о чуткости в сердцах мерзавцев. Рики ненавидел это лицо. У него просто руки чесались по нему врезать.
Ну все, нахрен, если этот актер, кем бы он ни был, все равно его пристрелит, что он потеряет, если вмажет ублюдку по лицу? Рики облек свою мысль в действие: сжал кулак, замахнулся и врезал костяшками Уэйну по подбородку. Актер был ближе своего изображения на экране. Он не смог отразить удар, и Рики, воспользовавшись этим шансом, выбил из его руки пушку. А потом, решив идти до конца, бешено замолотил его по корпусу – так же, как видел в фильмах. Впечатляющее зрелище.
Его противник попятился под градом ударов – и споткнулся, зацепившись шпорой за волосы мертвого паренька. Он потерял равновесие и, побежденный, рухнул в пыль.
Ублюдок проиграл! Рики почувствовал дрожь, которой никогда не ощущал прежде: радость от физического превосходства. Боже милостивый! Он одолел величайшего на свете ковбоя. Торжество победы пересилило его критический подход. Песчаная буря вдруг начала усиливаться. Уэйн все еще валялся на полу, весь в брызгах крови из разбитых носа и губы. Его уже почти скрыл за собой песок, словно опустив занавес на его позорное поражение.
– Поднимайся, – скомандовал Рики, стараясь пользоваться ситуацией, пока не утратил эту возможность безвозвратно.
Кажется, Уэйн за песчаной завесой усмехнулся.
– Что ж, парниша, – сказал он с прищуром, потирая подбородок, – мы еще сделаем из тебя мужика…
Тут все нарастающая буря размыла его черты, и на его месте в мгновение ока оказалось что-то, что Рики никак не мог опознать. Эта форма одновременно напоминала и не напоминала Уэйна, так стремительно сдавшегося перед проявлением бесчеловечности.
А буря уже ожесточенно швыряла в него песок, забиваясь в уши и слепя глаза. Рики, задыхаясь, отшатнулся от места драки, каким-то чудом обнаружил стену и дверь – прежде, чем он успел сообразить, что к чему, ревущая буря выплюнула его в тишину «Дворца кино».
Там он, хоть и дал себе клятву быть мужиком, когда отрастил усы, издал тихий визг, который посрамил бы и Фэй Рэй, и отключился.

 

А в фойе Линди Ли рассказывала Берди, почему ей не очень нравятся фильмы.
– То есть, Дин любит фильмы о ковбоях. А мне такое не очень нравится. Наверное, не стоит мне это вам говорить…
– Нет, все нормально.
– …ну, то есть, вы-то, наверное, очень любите кино. Вы же здесь работаете.
– Некоторые фильмы мне нравятся. Но не все.
– О, – кажется, девушка удивилась. Наверное, ее удивляло множество вещей. – А мне, знаете, нравятся фильмы о природе.
– Да…
– Ну знаете? Животные там… и всякое такое.
– Да… – Берди вспомнила свои подозрения о том, что из Линди Ли никудышная собеседница. Тут она не ошиблась.
– Интересно, что их там задержало? – спросила Линди.
Проведенная Рики в центре песчаной бури вечность в реальности длилась не больше двух минут. Но в фильмах время тянется дольше.
– Пойду посмотрю, – отважно сказала Берди.
– Наверное, он ушел без меня, – повторила Линди.
– Посмотрим.
– Спасибо.
– Не волнуйся, – сказала Берди. Проходя мимо девушки, она легко коснулась ее тонкой руки. – Я уверена, что все хорошо.
Она исчезла за вращающейся дверью, оставив Линди Ли в фойе одну. Линди вздохнула. Дин был не первым парнем, сбежавшим от нее, потому что она отказывалась с ним тискаться. У Линди имелись собственные соображения о том, когда и как случится ее первый раз с парнем; и время это еще не пришло, а Дин этим парнем не был. Он был слишком изворотлив, слишком хитер, а от его волос пахло дизельным маслом. Если он и сбежал, то глаза выплакивать она не станет. Как сказала бы мама, в море еще полно рыбы.
Она разглядывала постеры фильмов следующей недели и вдруг услышала позади топот – там был пегий кролик, толстенький, сонный очаровашка; он сидел посреди фойе и смотрел прямо на нее.
– Привет, – сказал кролик.
И мило лизнул свою шерстку.
Линди Ли любила животных, любила фильмы о живой природе, в которых их показывали в естественной среде обитания и под музыку Россини, где скорпионы во время спаривания танцевали кадриль, а каждого медвежонка ласково называли маленьким негодником. Она обожала такое. Но больше всего она любила кроликов.
Кролик сделал пару прыжков к ней. Линди присела на колени, чтобы его погладить. Он был теплым, а его глазки – круглыми и розовыми. Он пропрыгал мимо нее к лестнице.
– О, мне кажется, тебе не стоит подниматься, – сказала она.
Во-первых, наверху было темно. Во-вторых, там на стене висел знак «Вход только для персонала». Но кролик, судя по всему, был настроен решительно – шустрый крошка намного ее опередил, и она последовала за ним по ступеням.
Наверху было темно, хоть глаз выколи. Кролик исчез.
На его месте сидел кто-то другой, кто-то с горящими огнем глазами.
Для Линди Ли можно было обойтись и простыми иллюзиями. Не было нужды создавать для нее целый фильм, как для мальчишки, она и так витала в облаках. Легкая добыча.
– Привет, – сказала Линди Ли, слегка испуганная видом существа перед собой. Она смотрела в темноту, стараясь увидеть его очертания, хоть намек на лицо. Но лица не было. Оно даже не дышало.
Она сделала шаг назад по лестнице, но существо вдруг бросилось к ней и схватило ее прежде, чем она успела упасть, быстро и интимно затыкая ей рот.
Страсти у нее было немного, красть нечего, – но оно чувствовало, что здесь все равно есть чем поживиться. Ее нежное тело выглядело многообещающе: все эти нетронутые отверстия… Оно протащило Линди по оставшимся ступеням наверх и припрятало ее для дальнейшего изучения.

 

– Рики? О боже, Рики!
Берди склонилась над телом Рики и потрясла его. Хотя бы дышит, уже что-то; и, хотя сначала ей показалось, что крови слишком много, на деле его рана оказалась всего лишь порезом в ухе.
Она вновь потрясла его, уже грубее, но безрезультатно. После судорожных поисков она нащупала его пульс: сильный и спокойный. Видимо, на него кто-то напал, может, пропавший парень Линди Ли. В таком случае, где он сам? Наверное, все еще в сортире, вооруженный и опасный. Ни за что на свете она не сделает такую глупость, не пойдет проверять – она видела такое слишком много раз. Дева в беде, избитый штамп. Темная комната, рыщущее в ней чудовище. Ну что ж, вместо того чтобы сломя голову ринуться навстречу этому клише, она сделает то, к чему много раз призывала в душе героинь: плюнет на любопытство и вызовет копов.
Оставив Рики лежать на том же месте, Берди поднялась по проходу и вышла в фойе.
Там было пусто. Линди Ли или совершенно махнула на своего парня рукой, или нашла на улице другого желающего проводить ее до дома. В любом случае она закрыла за собой парадный вход, оставив за собой лишь легкий запах пудры «Джонсонс Беби». «О’кей, это существенно упрощает дело», – подумала Берди, заходя в кассу, чтобы позвонить копам. Ей нравилось думать, что девушке хватило здравого смысла отказаться от вшивого поклонника.
Она сняла телефонную трубку и сразу же услышала в ней голос.
– Ну привет, – сказал кто-то вкрадчивым гнусавым голосом. – Уже слегка поздновато для звонков, не находишь?
Берди была уверена, что это не оператор. Она еще даже не набрала номер.
К тому же голос напоминал о Петере Лорре.
– С кем я говорю?
– Ты меня не узнаешь?
– Я хочу поговорить с полицейским.
– Хотел бы я тебе помочь, правда.
– Освободите линию, а? У нас чрезвычайная ситуация! Мне нужен полицейский участок.
– Я и в первый раз тебя услышал, – продолжал гнусавить незнакомец.
– Кто вы?
– Эта реплика уже была.
– У нас здесь раненый. Пожалуйста, можете…
– Бедный Рик.
Он знает, как его зовут. «Бедный Рик» – словно о дорогом друге.
Она чувствовала, как выступают на лбу капельки пота, чувствовала, как они сочатся из пор. Он знает, как зовут Рики.
– Бедный, бедный Рик, – повторил незнакомец. – И все же, я уверен, нас всех ждет счастливый конец. А ты?
– Это дело жизни и смерти, – настаивала Берди, впечатленная тем, насколько сдержанно звучит ее голос.
– Я знаю, – ответил Лорре. – Разве не захватывающе?
– Черт тебя дери! Положи трубку! Или помоги мне…
– Помочь с чем? Что может в такой ситуации сделать толстая девица вроде тебя, кроме как зарыдать?
– Сраный подонок.
– Всегда пожалуйста.
– Я тебя знаю?
– И да, и нет, – уклончиво отозвался он.
– Ты один из дружков Рики, да? – один из нариков, с которыми тот шлялся раньше. Это все какая-то идиотская игра. – Отлично, твоя тупая шуточка удалась. А теперь освободи линию, пока не нанес кому-нибудь серьезного вреда.
– Ты взволнована, – ласково произнес незнакомец. – Я понимаю… – его голос, как по волшебству, изменился, став на октаву выше, – ты пытаешься помочь тому, кого любишь… – Теперь он был женским, акцент изменился, масленность перешла в мурлыканье. И вот это уже был голос Гарбо.
– Бедный Ричард, – сказала она Берди. – Он так старался, правда? – Она была нежна, словно ягненок.
Берди потеряла дар речи: эта пародия была столь же безупречной, как и пародия Лорре, голос так же походил на женский, как прежде – на мужской.
– Хорошо, ты меня впечатлил, – сказала Берди. – А теперь дай мне поговорить с копами.
– Разве в такую прекрасную ночь не приятнее прогуляться, Берди? Вдвоем – только мы, девочки.
– Ты знаешь мое имя.
– Конечно я знаю твое имя. Мы с тобой очень близки.
– В каком смысле «близки»?
В ответ послышался гортанный смех, милый смех Гарбо.
Берди так больше не могла. Эта шутка была слишком хитроумной; она чувствовала, как поддается на уловку, словно и правда разговаривала со звездой.
– Нет, – сказала она в трубку, – ты не убедишь меня в этом, слышишь? – Тут она сорвалась. – Ты фальшивка! – рявкнула она в телефонную трубку так громко, что та задрожала, и с силой бросила ее на рычаг. Она открыла кассу и подошла к входной двери. Линди Ли не просто захлопнула ее за собой. Дверь была закрыта и сболчена изнутри.
– Черт, – тихо сказала Берди.
Внезапно фойе показалось ей меньше, чем она думала – как и запас ее спокойствия. Она мысленно залепила себе пощечину – стандартное средство от истерики всех героинь. Обдумав все, она проинструктировала саму себя.
Первое: дверь закрыта. Линди Ли не закрывала ее, Рики не мог закрыть, а уж она ее точно не закрывала. А значит…
Второе: где-то здесь псих. Может, тот, та или то самое, что говорило с ней по телефону. А значит…
Третье: он, она или оно имеет доступ к другому телефону где-то внутри здания. И единственный, о котором она знала, стоял на втором этаже, в кладовке. Но туда она не сунется ни за что. Подробности смотреть в «Деве в беде». А значит…
Четвертое: ей нужно открыть дверь ключом Рики.
Хорошо, а теперь в форме приказа: забери у Рики ключи.
Берди вернулась в зрительный зал. Почему-то подрагивало освещение – или это зрительный нерв шалит от паники? Нет, лампы чуть мерцали; весь зал словно пульсировал, словно дышал.
«Не обращай внимания: достань ключи».
Она ринулась вниз по проходу, как всегда во время бега, волнуясь, не колышутся ли ее грудь и ягодицы. «Хороша же я сейчас, – думала она, – в глазах любого, у кого они есть». Все еще лежавший без сознания Рики стонал. Берди поискала ключи, но его ремень куда-то делся.
– Рики… – позвала она, пригнувшись к его лицу. Тот только громче застонал. – Рики, ты меня слышишь? Это Берди, Рик. Берди.
– Берди?
– Нас тут заперли, Рики. Где ключи?
– …ключи?
– На тебе нет ремня, Рики, – проговорила она медленно, будто разговаривала с идиотом. – Где. Твои. Ключи?
Головоломка, которую, несмотря на головную боль, пытался решить Рики, вдруг сложилась, и он сел.
– Парень! – воскликнул он.
– Какой парень?
– В сортире. Мертвый парень в сортире.
– Мертвый? О боже. Мертвый? Ты уверен?
Казалось, будто Рики в каком-то трансе. Он не смотрел на Берди; просто пялился вперед, разглядывая что-то невидимое для нее.
– Где ключи? – спросила она снова. – Рики. Это важно. Сосредоточься.
– Ключи?
Она хотела дать пощечину и ему, но его лицо было уже в крови, и это показалось ей жестоким.
– На полу, – сказал он вскоре.
– В сортире? На полу в сортире?
Рики кивнул. Видимо, это движение потревожило какие-то темные мысли в его голове: внезапно Берди показалось, что он сейчас заплачет.
– Все будет хорошо, – сказала она.
Рики коснулся руками лица и ощупал его, словно пытаясь в чем-то удостовериться.
– Я здесь? – спросил он тихо. Берди его не услышала – она бодрилась для похода в сортир. Ей придется, без сомнения, придется туда пойти, лежит там тело или нет. Зайди, возьми ключи и уноси ноги. Давай же.
Берди переступила через порог. В эту же секунду она осознала, что никогда раньше не бывала в мужском туалете. И она искренне надеялась, что этот раз станет первым и последним.
Туалет почти тонул в темноте. Свет мигал в той же судорожной манере, что и в зрительном зале, но не так быстро. Она встала в проходе, давая глазам привыкнуть к сумраку, и огляделась.
Туалет был пуст. Никакого парня на полу не было, ни мертвого, ни живого.
А вот ключи были. Пояс Рики лежал на дне писсуара. Берди выловила его, чувствуя, как заболели пазухи от удушливого запаха дезинфицирующего средства. Сняв ключи с кольца, она попятилась из туалета в относительно приятно пахнущий зал. Вот и все, проще некуда.
Рики умудрился добраться до кресла и обмяк в нем. Выглядел он как никогда нездоровым и преисполненным жалости к себе. Когда он услышал шаги Берди, то поднял голову.
– Я достала ключи, – сказала она.
Он невнятно заворчал – боже, подумала Берди, он явно не в себе. Но ее жалость несколько улетучилась. У него явно были галлюцинации, вероятно, химического происхождения. Это, черт подери, была его собственная вина.
– Там нет никакого парня, Рики.
– Что?
– В сортире нет никакого парня, никого нет. Ты под чем вообще?
Рики опустил взгляд на свои трясущиеся руки.
– Я чист. Правда.
– Чертов дурак, – сказала Берди. В принципе, она могла бы ожидать от него какой-то гадости в отместку, но розыгрыши были не в его духе. В каком-то смысле Рики был пуританин – одна из привлекательных его черт.
– Тебе нужен врач?
Он мрачно покачал головой.
– Уверен?
– Я сказал: нет, – отрезал он.
– Хорошо, мое дело – предложить. – Берди уже поднималась по проходу, что-то бормоча себе под нос. У двери в фойе она остановилась и добавила: – Думаю, у нас незваные гости. На телефонной линии кто-то был. Хочешь присмотреть за парадным входом, пока я вызову копов?
– Через минуту.

 

Рики сидел под мигающими лампами и размышлял, не лишился ли он рассудка. Если Берди говорит, что парня там нет, значит, это, скорее всего, правда. Лучший способ это проверить – посмотреть самому. Он убедится в том, что лишь ненадолго выпал из реальности из-за плохой дури, пойдет домой, свалится в кровать и завтра днем проснется исцеленным. Только вот он не хотел и носа совать в эту зловонную комнату. А что, если она неправа, если это она выпадает из реальности? Есть ли такая штука как галлюцинации нормальности?
Он, пошатываясь, поднялся с кресла, прошел по ряду и толкнул дверь. Внутри был полумрак, но ему хватило света, чтобы понять: здесь нет ни песчаных бурь, ни мертвых парней, ни вооруженных пушками ковбоев, ни даже завалящего перекати-поля. «Ну что за штука этот мой мозг», – подумал он. Создать такую пугающе-достоверную альтернативную реальность. Потрясающий обман. Жаль, что ему не нашлось лучшего применения, чем испугать его до чертиков. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
А потом он увидел кровь. На плитке. Пятно крови – она не могла натечь из его раненого уха, ее было слишком много. Ха! Так ему это все не показалось. Были тут и кровь, и следы каблуков – все указывало на то, что он видел то, что видел. Но Господь милосердный, что же хуже? Узреть иль не узреть? Разве не лучше было бы сегодня принять чуть больше таблеток, чем нужно, и ошибиться, чем оказаться правым – и в руках сил, способных на самом деле менять мир?
Рики пялился на следы крови. Проследил их путь по туалетному полу к левой кабинке. Ее дверь была закрыта – раньше она стояла открытой. Убийца, кем бы он ни был, положил парня туда; Рики не нужно было заглядывать в кабинку, чтобы знать это.
– Ладно, – сказал он, – вот ты и попался.
Он пихнул дверь. Она распахнулась – оказавшийся за ней парень развалился на сидении туалета с широко расставленными ногами и болтающимися руками.
Его глаза выскоблили из черепа. И не аккуратно – работал не хирург. Их просто вырвали, оставив на щеках отметины ногтей.
Рики прикрыл рот рукой и поклялся себе, что его не стошнит. Желудок сжался, но повиновался, и Рики помчался к двери туалета, словно труп мог в любой момент подняться и потребовать вернуть деньги за билет.
– Берди… Берди…
Толстая сучка ошиблась, во всем ошиблась. Здесь был мертвец, даже хуже. Рики бросился прочь, в зрительный зал.
Лампы настенных светильников отчетливо мигали за абажурами в стиле деко, угасая, точно прогоревшие свечи. Темнота будет уже чересчур: он лишится рассудка.
Ему пришло на ум, что было что-то знакомое в том, как мигал свет, но он не мог точно сказать, что именно. Рики на мгновение застыл в проходе, безнадежно запутавшись.
А потом послышался голос; он поднял голову, хотя и подозревал, что на этот раз не выживет.
– Привет, Рики, – сказала она, шагая к нему по пятому ряду. Не Берди. Нет, Берди никогда не носила белых газовых платьев, у нее не было таких припухлых губ, гладких волос или взгляда, сулившего ему так много. К нему шла Монро, проклятая роза Америки.
– А ты не поздороваешься? – пожурила она его мягко.
– Э…
– Рики, Рики, Рики. После всего, что было.
Всего, что было? В каком смысле «всего, что было»?
– Вы кто?
Она широко ему улыбнулась.
– Будто сам не знаешь.
– Вы не Мэрилин. Мэрилин мертва.
– В фильмах никто не умирает, Рики. Ты знаешь это не хуже меня. Ты всегда можешь снова зарядить целлулоидную ленту…
…Вот о чем напоминали ему мигающие светильники – о мигании целлулоида через линзу проектора, один кадр за другим, иллюзия жизни, идеально составленная из последовательности маленьких смертей.
– …и мы все снова здесь, разговариваем и поем. – Она рассмеялась, словно лед зазвенел в бокале. – Мы никогда не путаем реплики, не стареем, мы всегда говорим вовремя…
– Ты ненастоящая, – сказал Рики.
Кажется, его замечания слегка утомили ее, словно он был чересчур педантичен.
Она уже дошла до края ряда и стояла всего в трех футах от него. На таком расстоянии иллюзия выглядела безумно реальной и восхитительной. Ему вдруг захотелось взять ее прямо здесь, в этом проходе. Насрать, что это фальшивка: трахнуть и фальшивку можно, если жениться не тянет.
– Я хочу тебя, – сказал он, удивляясь своей прямоте.
– А я хочу тебя, – ответила она, и это удивило его даже больше. – По правде сказать, ты мне очень нужен. Я так слаба.
– Слаба?
– Очень непросто быть в центре внимания, знаешь ли. Выясняется, что оно нужно тебе все больше и больше. Нужно, чтобы люди смотрели на тебя. Всю ночь и весь день.
– Я смотрю.
– Я красивая?
– Ты богиня – кем бы ты ни была.
– Я твоя, вот кто я.
Прекрасный ответ. Она определяла себя через него. Я предназначена для тебя, создана тобой и для тебя. Идеальная фантазия.
– Не отводи от меня глаз; смотри на меня вечно, Рики. Мне нужны твои влюбленные взгляды. Я не могу без них жить.
Казалось, чем больше он на нее смотрел, тем сильнее она становилась. Мигание почти прекратилось; в зрительном зале стало спокойно.
– Хочешь, я дотронусь до тебя?
Он уж думал, она не спросит.
– Да.
– Хорошо. – Она маняще улыбнулась, и он потянулся к ней.
В самую последнюю секунду она изящно отпрянула от его рук и со смехом побежала по проходу вниз, к экрану. Рики с готовностью последовал за ней. Она хотела поиграть – его это устраивало.
Она бежала в тупик. Из дальней части зала деваться было некуда, и, судя по полным желания знакам, которые она ему подавала, она это знала. Она повернулась и распласталась по стене, немного расставив ноги.
Он был в нескольких ярдах от нее, когда внезапно поднявшийся из ниоткуда порыв ветра задрал ее юбку до талии. Она рассмеялась, глядя из-под полуприкрытых век, – поднявшаяся волна шелка выставила ее на обозрение. Под юбкой она была голой.
Рики вновь оказался рядом с ней, и на этот раз она позволила себя коснуться. Платье задралось еще немного выше, и Рики, замерев, впился взглядом в ту часть Мэрилин, которой он не видел никогда, туда, где за пушком скрывался предмет мечтаний миллионов людей.
Там была кровь. Немного, пара отпечатков пальцев на внутренней стороне бедер. Безупречный лоск оказался слегка подпорчен. Но Рики все равно смотрел; она подалась бедрами, ее половые губы чуть раздались, и он понял, что их влажный блеск – не от ее телесных соков, блестит что-то еще. Она сжала мышцы, и окровавленные глаза, которые она хранила в себе, показались наружу.
По его выражению лица она поняла, что спрятала их недостаточно глубоко – но где же еще девушке в едва скрывающем наготу платье прятать плоды трудов своих?
– Его убила ты, – сказал Рики, не отрывая взгляда от ее половых губ и выглядывающих из-под них глаз. Вид был столь всепоглощающ, столь первобытен, что ужас в его животе полностью угас. Отвращение извращенным образом усилило возбуждение вместо того, чтобы свести его на нет. Ну и что, что она убийца: она же легенда.
– Люби меня, – попросила она. – Люби меня вечно. Он приник к ней, прекрасно зная, что идет на верную смерть. Но смерть относительна, не так ли? Мэрилин во плоти была мертва, но жила здесь: то ли в его разуме, то ли в вибрирующей ткани бытия, а может, и то, и другое; и он был с ней.
Он обнял ее, а она – его. Они поцеловались. Это было легко. Ее губы оказались мягче, чем он думал, и он почувствовал, как болезненно заныло в паху от безграничного желания быть с ней.
Тонкие, словно ивовые ветви, руки обвили его торс, и он будто оказался на небесах.
– Ты придаешь мне сил, – сказала она. – Ты так на меня смотришь. Мне нужно, чтобы на меня смотрели, иначе я погибну. Такова природа иллюзий.
Ее объятия становились все крепче; руки на спине Рики уже не казались ивовыми веточками. Он попытался немного отстраниться.
– Это бесполезно, – проворковала она ему на ухо. – Ты мой.
Рики вытянул шею, чтобы посмотреть на ее руки, но, к его изумлению, никаких рук больше не было – осталась лишь странная петля вокруг его талии, без запястий, кистей и пальцев.
– Господь всемогущий! – воскликнул он.
– Смотри на меня, парень, – сказала она. Из голоса исчезла мягкость. Теперь в кольце рук его удерживала не Мэрилин, совсем не она. Объятие снова стало крепче, выдавило из легких Рики весь воздух и не дало ему вздохнуть снова. Позвоночник хрустнул под нажимом, и по телу пронеслись вспышки боли, взорвавшиеся в глазах цветными искрами.
– Надо было тебе убираться из города, – сказала Мэрилин, и из-под ее идеально очерченных скул начало прорастать лицо Уэйна. Он смотрел с презрением, но у Рики была лишь секунда, чтобы это заметить, – потом картинка снова зарябила, и из-за фасада лиц знаменитостей показалось что-то еще. Рики задал последний в своей жизни вопрос:
– Кто ты?
Державшее его в плену существо не ответило. Оно насыщалось его восхищением; пока он пялился, оно выпустило из тела похожие на щупальца слизня отростки – вероятно, антенны, – которые, превратившись в щупы, пересекли пространство между их головами.
– Ты мне нужен, – сказало оно – и его голос не походил больше на голоса Уэйна или Монро, это был резкий и грубый голос убийцы. – Я так чертовски слаб; присутствие в этом мире изматывает меня.
Эта тварь, кем бы она ни была, высасывала его, насыщалась им, его взглядом, поначалу восхищенным, а теперь – полным ужаса. Он чувствовал, как она вытягивает из него жизнь через глаза, благоденствует, чувствуя на себе его пронзительный, угасающий взгляд.
Рики понимал, что уже почти мертв – он давно не мог сделать ни вдоха. Кажется, целых несколько минут, хотя он не был в этом уверен.
Пока он слушал удары своего сердца, щупальца разделились и приникли к его ушам. Даже в полузабытьи ощущение было омерзительным, и ему хотелось завопить, чтобы тварь остановилась. Но усики забрались к нему в голову, прорвали барабанные перепонки и, будто любопытные ленточные черви, поползли дальше сквозь череп и мозг. Но даже после этого он не умер и продолжал неотрывно смотреть на своего мучителя, зная, что щупальца уже нашли его глазные яблоки и давят на них изнутри.
Вдруг его глаза выпучились и вырвались наружу, вывалившись из глазниц. На мгновение Рики увидел мир под другим углом – его органы зрения поползли вниз по щекам. Вот его губа, подбородок…
Ужасающее чувство, но, по счастью, короткое. И вот лента, крутившая жизнь Рики тридцать семь лет, лопнула в катушке, и он обмяк в руках у иллюзии.

 

Искушение и убийство Рики длились меньше трех минут. За это время Берди перепробовала все ключи с его пояса, и ни один чертов кусок металла не подошел к двери. Не упрямься она, можно было бы вернуться в зрительный зал и попросить о помощи. Но любая механика, даже замки и ключи, были для ее женской натуры испытанием. Она ненавидела то, что мужчины инстинктивно чувствовали над ней превосходство, когда дело касалось двигателей, установок и логических процессов – и будь она проклята, если придется возвращаться к Рики и плакаться, что у нее не получается открыть чертову дверь.
К тому времени, как сдалась она, сдался и Рики. Умер и исчез. Она покрыла ключи цветистой бранью и признала поражение. Рики явно приноровился к этим клятым железкам так, как у нее не получалось. Ну, удачи ему. А она лишь хотела выбраться отсюда. На нее начинали давить стены. Ей не нравилось сидеть взаперти, гадая, кто притаился наверху.
А сейчас – прямо вишенка на торте – свет в фойе был на последнем издыхании, тускнея с каждой новой вспышкой.
Да что за чертовщина здесь творится?
Все лампы вдруг разом погасли, и она услышала отчетливый звук шагов из-за двери зрительного зала. С той стороны сочился свет, ярче факельного, подрагивающий и насыщенный.
– Рики? – позвала она наугад в темноту. Та словно проглотила ее слова. А может, она вовсе не верила в то, что это Рики, и что-то подсказывало ей: если и окликать его, то шепотом.
– Рики?..
Створки двери нежно сомкнулись, словно кто-то надавил на них с той стороны.
– …это ты?
Воздух наэлектризовался: электричество потрескивало у нее под каблуками, пока она шла к двери; волоски на руках встали дыбом. С каждым ее шагом свет за дверью становился все ярче.
Берди остановилась и еще раз обдумала положение дел. Там не Рики – в этом она не сомневалась. Может быть, мужчина или женщина – кто бы ни говорил с ней по телефону, – какой-то окосевший псих, которого заводит следить за толстыми девушками.
Она на искривших ногах сделала пару шагов обратно к кассе и достала из-под стойки Сукина сына – железный лом, который держала там с тех пор, как ее застали здесь врасплох три неудачливых воришки с бритыми головами и электродрелями. Она завопила во всю глотку, и они убрались, но она поклялась, что в следующий раз лучше изобьет одного из них (или всех сразу) до потери сознания, чем позволит себе угрожать. И ее выбор нал на трехфутового Сукина сына.
Вооружившись, она направилась к дверям.
Те вдруг распахнулись, и ей в уши хлынул гул белого шума, сквозь который послышался голос:
– Дай-ка взглянуть на тебя, детка.
И в дверном проеме повис глаз, единственный огромный глаз. Шум оглушил Берди; глаз лениво моргнул – такой огромный и влажный, – изучая стоявшую перед ним куколку с надменностью Истинного Бога, создателя целлулоидной Земли и целлулоидного Рая.
Берди была в ужасе, иначе и не скажешь. Ее пронзали не азартный испуг, не восхитительное предвкушение, не сладкая дрожь. Это был настоящий страх, страх глубинный, неприкрытый и уродливый до задницы.
Она слышала, как вопит под упорным взглядом глаза, у нее подгибались ноги. Скоро она упадет на ковер перед дверью, и тут ей точно придет конец.
А потом она вспомнила о Сукине сыне. Милый Сукин сын, да благословят боги твою фаллическую сердцевину. Она подняла лом двумя руками и побежала к глазу, замахиваясь.
Прежде, чем она успела до него дотронуться, свет погас, и она снова оказалась в темноте, с горящей от этого зрелища сетчаткой глаз.
– Рики мертв, – произнес кто-то во тьме.
И все. Это было хуже глаза, хуже голосов голливудских мертвецов, потому что сейчас она каким-то образом знала – это правда. Кинотеатр превратился в бойню. Парень Линди Ли, Дин, умер, как и говорил Рики, а теперь и сам Рики погиб. Все двери были закрыты; в игре остались только двое. Она и оно.
Она бросилась к лестнице, еще не зная, что именно собирается сделать, но четко осознавая, что оставаться в фойе смертельно опасно. Стоило ей поставить ногу на первую ступень, как двери позади нее вновь распахнулись, и вслед за ней помчалось что-то быстрое и мерцающее. Оно было лишь в шаге или двух, а она карабкалась вверх, задыхаясь и проклиная свой лишний вес. Из тела существа ударили лучи ослепительного света, похожие на первые обжигающие вспышки фейерверков. Оно, без сомнения, готовило ей новую ловушку.
Когда Берди достигла второго этажа, ее преследователь все еще наступал ей на пятки. Впереди лежал коридор, освещенный единственной тусклой лампочкой и не внушающий никакого доверия. Он тянулся по всей длине кинотеатра, и несколько дверей вели из него в кладовки, забитые всякой хренью: постерами, 3D-очками, заплесневелыми рекламными снимками. В одной из кладовок точно был пожарный выход. Но в какой? Она поднималась люда лишь однажды, и то два года назад.
– Черт. Черт. Черт!
Берди побежала к первой кладовке. Дверь оказалась заперта. Она негодующе ударила по ней. Дверь не открылась. То же самое и со второй. И с третьей. Даже если бы она помнила, за какой из них пожарный выход, двери были слишком тяжелыми, чтобы их выломать. За десять минут, орудуя Сукиным сыном, она, может быть, и справилась бы. Но у нее на хвосте висел Глаз: у нее и десяти секунд не было, не говоря о десяти минутах.
Оставалось только сражаться. С молитвой на устах она крутанулась на каблуках, лицом к лестнице и своему преследователю. На площадке никого не было.
Берди всматривалась в жалкие ряды перегоревших лампочек и осыпающуюся краску, словно пытаясь рассмотреть нечто невидимое, но существо было не перед ней, а за ней. Ей в спину вновь ударило сияние, и в этот раз фейерверки успели: огонь стал светом, свет – изображением, и из коридора на нее полились сладостные моменты, о которых она почти успела позабыть. Явившиеся ей сцены появлялись в разных фильмах, каждая вызывала особые ассоциации. И она впервые за все время начала понимать, откуда это существо взялось. Это был призрак механизмов кинотеатра – сын целлулоида.
– Отдай мне свою душу, – приказали тысячи звезд.
– Я в такое не верю, – ответила она искренне.
– Тогда отдай мне то, что отдаешь экрану, то, что отдают ему все. Дай мне немного любви.
Так вот почему оно снова, и снова, и снова проигрывало перед ней эти сцены. В такие моменты зрители волшебным образом превращались в единое целое, истекая кровью из глаз, не отрывая их от экрана. Она и сама часто такое проделывала. Смотрела фильмы, которые задевали ее настолько, что она практически чувствовала боль, когда появлялись титры и иллюзия разрушалась – потому что она чувствовала, что оставила в нем частичку себя, нечто сокровенное терялось среди его героев и героинь. Может, так и было. Может, в воздухе копился груз ее страстей, который, соединяясь с грузом других сердец, собирался в укромном месте до тех пор…
До этих пор. Пока не собралось в это дитя общих страстей, в этого полноцветного соблазнителя: банального, примитивного и крайне обворожительного.
«Что ж, отлично, – подумала она, – понять своего палача – уже полдела; еще полдела – отговорить его от выполнения служебного долга».
Даже решив эту головоломку, Берди продолжала жадно всматриваться в изображения, которые показывало существо – она ничего не могла с собой поделать. Ее поддразнивали прожитые ею жизни, обожаемые ею лица. Танцующий с метлой Микки Маус, Гиш из «Сломанных побегов», Гарланд (и Тото у ее ног), смотрящие на поднимающийся над Канзасом ураган, Астер в «Цилиндре», Уэллс в «Гражданине Кейне», Брандо и Кроуфорд, Трейси и Хепберн – все они, так глубоко запечатленные в наших сердцах, что им были не нужны христианские имена. И насколько лучше, когда тебя дразнят такими сценами, когда показывают томление перед поцелуем, а не сам поцелуй; удар, а не примирение; тень, а не самого монстра; ранение, а не смерть.
Существо, без сомнений, пленило ее. Ее глаза следили за ним, словно он дергал их за нитки, словно заковал ее.
– Я прекрасен? – спросило оно.
Да, оно было прекрасно.
– Почему бы тебе не подарить себя мне?
Она больше не размышляла, рациональность покинула ее – пока из череды изображений не появилось то, что заставило ее резко прийти в себя. «Дамбо». Толстый слоненок. Ее толстый слоненок: она, ни больше ни меньше, считала его своим.
Заклятье спало. Берди отвернулась от существа. На мгновение она краем глаза заметила за сиянием что-то отвратительное, засиженное мухами. Когда она была маленькой, все дети в их районе звали ее Дамбо. С этим нелепым серым ужасом она прожила до двадцати, все это время не в силах его с себя стряхнуть. Его толстое тело напоминало Берди о ее весе, его потерянный взгляд – о собственном одиночестве. Она вспоминала, как качала его на хоботе мать, признанная бешеной, и хотела избить этого нюню до потери сознания.
– Это все сраная ложь! – выплюнула она.
– Не понимаю, о чем ты, – возразило существо.
– Тогда что там, за всем этим блеском? Думаю, кое-что очень мерзкое.
Свет замигал, череда трейлеров зарябила. Она увидела, что за занавесью сияния прячется другая фигура, маленькая и темная. Она сомневалась. Сомневалась и боялась смерти. Берди не сомневалась, что оно сможет почуять ее страх и за десять шагов.
– Что это там такое?
Она шагнула к существу.
– Что ты там прячешь? А?
Оно заговорило – испуганным человеческим голосом.
– Я с тобой никаких дел не вел.
– Ты пытался меня убить.
– Я хочу жить.
– Я тоже.
В этом конце коридора становилось все темнее, и в воздухе висела застаревшая вонь гниения. Берди знала все о вони, и эта была животного происхождения. Лишь прошлой весной, когда сошел снег, она нашла во дворе за домом что-то дохлое. Мелкую собаку или крупную кошку, сложно сказать. Чей-то домашний питомец замерз под внезапно выпавшим в декабре снегом. Теперь его труп кишел личинками: желтоватыми, сероватыми, розоватыми – целое мушиное царство из тысячи шевелящихся частей.
От него шел тот же смрад, что и сейчас. Возможно, иллюзия скрывала под собой тело.
Набравшись смелости, все еще чувствуя, как ноют от «Дамбо» глаза, Берди направилась к дрожащему миражу с Сукиным сыном в руках – на случай, если тварь задумывает дурное.
Под ее ногами заскрипели доски, но она была слишком увлечена своей добычей, чтобы обратить внимание на этот тревожный знак. Настало время загнать этого убийцу в угол, встряхнуть его и заставить открыть все свои тайны.
Они прошли почти через весь коридор – она наступала, а оно отходило. Дальше твари бежать было некуда.
Внезапно доски треснули, рассыпались на мелкие кусочки под ее весом, и Берди провалилась под пол, окутанная облаком пыли. Она уронила Сукина сына в попытке за что-нибудь уцепиться, но изъеденные червями доски крошились у нее в ладонях.
Она неуклюже упала и тяжело приземлилась на что-то мягкое. Запах разложения здесь был невыносимо силен, от него выворачивало наизнанку. Она вытянула руку, пытаясь подняться в темноте, но все вокруг было скользким и холодным. Будто она упала на мешок наполовину выпотрошенной рыбы. Сверху полился сквозь доски тревожный свет. Берди взглянула на свою подстилку, хотя видит Бог, ей этого не хотелось; она лежала на человеческих останках, растащенных падальщиками по полу на довольно приличное расстояние. Она хотела завыть. Инстинкты кричали ей сорвать с себя блузку и юбку, липкие от слизи, но она не могла выйти голой – только не к сыну целлулоида.
Тот все еще смотрел на нее сверху вниз.
– Теперь ты знаешь, – сказал он глухо.
– Это твое…
– Да, это тело когда-то принадлежало мне. Его звали Барберио. Ничего особенного, обычный преступник. Он никогда не стремился к величию.
– А ты?
– Его рак. Я та его часть, которая хотела возвыситься, которая упорно трудилась, чтобы стать чем-то большим, чем одна жалкая клетка. Я заболевание с мечтой. Неудивительно, что я люблю кино.
Сын целлулоида плакался ей с края обрушившегося пола: теперь, когда она обнаружила его тело, больше не было нужды прятаться за фальшивыми лучами славы.
Это была мерзкая тварь, распухшая на чужих страстях опухоль. Похожий на слизня паразит цвета сырой печени. На секунду в его голове появился криво очерченный рот, и тварь заговорила:
– Я собираюсь найти другой способ сожрать твою душу.
Оно со шлепком свалилось в пролом около Берди. Без блестящей вуали экранов он был размером с маленького ребенка. Когда он потянул к ней щупальце, она отпрянула, но это решение было временным. Закуток был узким и, что еще хуже, заставленным, кажется, сломанными креслами и бракованными молитвенниками. Она могла спастись лишь тем же путем, каким попала сюда – и он остался в пятнадцати футах у нее над головой.
Рак осторожно коснулся ее ноги, и Берди стошнило. Она не смогла сдержаться, хоть ей и было стыдно поддаваться примитивному инстинкту. Она испытывала отвращение, подобного которому не чувствовала за всю свою жизнь; тварь напоминала ей выкидыш из тех, что смывают в унитаз.
– Пошел к черту, – сказала Берди, пнув существо по голове, но оно все наползало, сковывая блевотной массой ее ноги. Она чувствовала, как внутренности ползущей вверх твари ходят ходуном.
Тяжесть на животе и паху почти напоминала о сексе, и, несмотря на все свое отвращение, Берди на мгновение задумалась, нужен ли этому созданию секс. Настойчивость, с которой касались ее тела щупальца твари, осторожно пробиравшиеся ей под блузку, тянувшиеся к ее губам, можно было связать лишь с его желанием. «Так пусть подбирается поближе, – думала она, – пусть, если так надо».
Она позволила ему взбираться, пока он не заполз достаточно высоко, хоть и боролась ежесекундно с диким желанием сбросить его – а затем захлопнула ловушку.
Она перевернулась.
В последний раз, когда Берди вставала на весы, в ней было двести двадцать пять фунтов, а теперь, наверное, даже больше. Тварь оказалась снизу, не успев сообразить, что произошло; из ее пор потекла отвратительная опухолевая жидкость.
Тварь сопротивлялась, но, как ни извивалась, выбраться на волю не могла. Берди впилась в нее ногтями и начала разрывать на части, отдирать от нее куски, пористые куски, из которых еще обильнее сочилась жидкость. Вопли ярости сменились жалобным скулежом. Очень скоро заболевание с мечтой перестало сопротивляться.
Берди немного полежала спокойно. Под ней никто не двигался.
Она наконец поднялась. Было невозможно сказать наверняка, сдохла ли опухоль. По всем существующим признакам, она и не жила. К тому же Берди бы ни за что не прикоснулась к ней еще раз.
Она подняла глаза к коридору над головой и почувствовала отчаяние. Она тоже умрет здесь, как умер до нее Барберио? Потом, взглянув на своего противника, она заметила решетку, которая раньше скрывалась во тьме ночи. Но теперь занялся рассвет, и через прутья пробивались серые лучи света.
Берди склонилась к решетке, с силой ее толкнула – и внезапно в каморку хлынул день. Пришлось протискиваться через небольшое отверстие; из головы не шла мысль, что в любую секунду по ее ногам может поползти опухоль, но она выбралась наружу, ободрав при этом одну лишь грудь.
Заброшенное здание, по существу, не слишком изменилось с тех пор, как его навещал Барберио. Лишь чуть сильнее заросло крапивой. Она остановилась и глубоко вдохнула свежий воздух, а после направилась к ограде, скрывавшей за собой улицу.
Разносчики газет и собаки обходили стороной толстую женщину в дурно пахнущей одежде, которая, смотря вперед изнуренным взглядом, возвращалась домой.
Часть третья: удаленные сцены
Это был не конец.
Полиция нагрянула в «Дворец кино» сразу после половины десятого утра. С ними пришла и Берди. В ходе поисков были обнаружены изуродованные тела Дина и Рики, а также останки Барберио по прозвищу Сынок. Наверху, в углу коридора, нашли светло-вишневую туфлю.
Берди ничего не сказала, но все поняла. Линди Ли так и не выбралась.
Хоть никто и не верил в ее вину, ее судили за двойное убийство и оправдали из-за отсутствия улик. Решением суда ее поместили в психиатрическую лечебницу на срок не менее чем два года. Может, она никого и не убивала, но, очевидно, тронулась умом. Истории о запросто разгуливающем без носителя раке не слишком хорошо влияют на репутацию.

 

Ранним летом следующего года Берди неделю отказывалась от пищи. Вес уходил, по большей части, из-за лишней воды, но этого хватило, чтобы убедить ее друзей, что она наконец-то нашла решение своей Большой проблемы.
В те выходные она пропала на сутки.

 

Берди нашла Линди Ли в заброшенном доме в Сиэтле. Ее было не так уж сложно выследить: бедная Линди теперь с трудом держала себя в руках, не говоря о том, чтобы скрываться от предполагаемых преследователей. Родители Линди сдались несколько месяцев назад. И лишь Берди продолжала искать, платить сыщику, чтобы тот разыскал девушку, – и наконец ее терпение было вознаграждено встречей с тонкой, словно тростник, красавицей – тоньше, чем за всю свою жизнь, но все равно сохранившей свою красоту, – сидевшей в пустой комнате. В воздухе роились мухи. Посреди пола лежало дерьмо, возможно, человеческое.
Прежде, чем толкнуть дверь, Берди достала пистолет. Вырванная из собственных, а может, и его размышлений, Линди Ли улыбнулась ей. Это приветствие длилось, лишь пока паразит в теле Линди Ли не узнал лицо Берди, не увидел в ее руке пистолет и не понял, зачем она пришла.
– Что ж, – сказал он, вставая навстречу своей гостье.
Глаза Линди Ли лопнули, лопнул ее рот, лопнули ее зад и перед, ее уши и нос, и сквозь нее полилась наружу розовой рекой опухоль. Поползла червями сквозь лишенные молока груди, из пореза на большом пальце, из ссадины на бедре. Изо всех щелей, что смогла найти в Линди Ли.
Берди навела пистолет и трижды выстрелила. Опухоль потянулась к ней, отпрянула, пошатнулась и упала. Когда она затихла, Берди спокойно достала из кармана бутыль кислоты, вынула пробку и полила жгучей жидкостью и тело, и опухоль. Та растворилась без крика, и Берди оставила ее там, на залитом светом клочке комнаты; от кучи на полу поднимался едкий дым.
Закончив с этим, она вышла на улицу и пошла своей дорогой, твердо собираясь надолго пережить титры этой прокрученной перед ней комедийной пленки.
Назад: Книги крови. Том III
Дальше: Король Мозготряс