Глава 22

Делию Кросс обнаружили на конкурсе молодых талантов в Калифорнии. Виды Малибу соответствовали ангельскому голосу и абсолютному слуху. Сочетание, которое встречается один раз на миллион. Ее рекламировали как певицу с голосом в стиле кантри и потенциалом рок-звезды. Это означало, что она могла зарабатывать деньги на нескольких музыкальных рынках, включая мировые турне и многочисленные контракты. Ее сценическое обаяние снискало расположение среди молодежи и пожилых людей наперекор возрасту; ей исполнился двадцать один год. За кулисами распространялись слухи о том, что ее дебютное выступление в «Раймане» будет первой ступенью ее ракетного старта. Ей нужен был только один хит. Песня, которая отличала бы ее от безликой толпы разнообразных поп-звезд.

Слухи о ней ходили в течение последнего года. Их было трудно пропустить мимо ушей. Ее первая личная композиция попала в десятку хитов: легкий для исполнения поп-джингл, регулярно проигрываемый в эфире и демонстрирующий лишь малую часть ее вокального диапазона. В разговорах о ней часто можно было слышать фразы вроде «это только вопрос времени». В последние несколько месяцев она начала появляться в ток-шоу второго ранга и в радиопередачах для водителей, находящихся в пути. Звук ее голоса и образ молодой певицы становились все более знакомыми. Ее бренд стремительно раскручивался.

Каждый раз, когда я слышал ее, то не мог понять, откуда взялась вся эта шумиха. Поймите меня правильно, у нее было все необходимое, но когда я слушал, как она поет, или видел ее глянцевый образ на обложке журнала или на телеэкране, то у меня складывалось впечатление, что тот, кто занимается ее карьерой, пытается запихнуть ее в коробку, слишком тесную для нее. Кто-то взял ее целиком, порубил на мелкие части и попытался собрать их по определенной схеме, доказавшей свою эффективность где-то еще. Я ощущал в ней неизбывную печаль, которую нельзя было скрыть никакой цветомузыкой, соло на электрогитаре или подводкой для глаз.

Очевидно, я был одинок в своем мнении, поскольку остальные были без ума от нее.

Музыкальное шоу Делии достигло концертного зала «Райман» в окружении сплетен, раздуваемых на радио и в газетах, – четыре черных автобуса и несколько полуприцепов устроили транспортную пробку. Ее репетиция началась вскоре после полудня и продолжалась до позднего вечера под крики «Еще раз!» или «Делия, так не годится; только не в этом бизнесе!».

Одному типу особенно нравилось в сердцах отбрасывать наушники и планшет каждый раз, когда он хотел показать свое недовольство. Мне она казалось шариком для игры в пинбол, где рычагами управляли люди, безразличные к ее собственным интересам. Пока она неведомо в какой раз исполняла одну и ту же дурацкую песенку, я гадал, почему она позволяет им превращать себя в то, чем она на самом деле не является. Она могла пятьдесят раз исполнить эту песню, но так и не обрести свой истинный голос.

Но никто не спрашивал меня, поэтому я не поднимал голову, держал рот на замке, а руки на швабре.

В час ночи суетливые звукорежиссеры, продюсеры и другие люди, которые пытались выглядеть донельзя занятыми, наконец ушли, и я остался один. В «Раймане» было темно, не считая света на сцене, который каждую ночь оставляли включенным в честь людей, некогда выступавших здесь. Я проверил свой «финальный» список, дважды подергал двери и вышел на сцену. Группа Делии Кросс оставила там свои инструменты, и, принимая во внимание многочисленных охранников, расставленных вокруг здания, никто не мог унести их отсюда.

Рядом с микрофоном Делии стояла ее гитара. Это был «Макферсон». Я не смог удержаться, чтобы не попробовать сыграть на нем. Я взял гитару, перекинул ремень через плечо и стал перебирать пальцами вверх и вниз по грифу, наигрывая простые аккорды. Гитара была прекрасной с эстетической и акустической точки зрения. Очень мелодичной. Звонкой, как колокол, и наполнявшей воздух звуковым кружевом. Ее звук был настолько чистым и подходящим для перебора, что я порылся в памяти и заиграл песню, которую написал очень давно. Это была песня о буре, которая угрожала разорвать и унести шатры, и о том, как отец вытащил меня из-под скамьи и велел играть.

Хотя первоначально эта песня была написана для пианино, я переложил ее для гитары. Она особенно хорошо звучала на этом инструменте, поскольку с годами я научился одновременно использовать щипковую и переборную технику, при этом постукивая по корпусу гитары в ритме барабанной перкуссии, создававшем ощущение приближавшейся грозы. Стиль, который я разработал, позволял слушателю слышать и вместе с тем ощущать музыку благодаря использованию вступающих в противоречие мажорных и минорных аккордов.

Минорные аккорды грустные, тягостные, тревожные. Они захватывают внимание именно потому, что неуютны для слуха. Они дезориентируют и вызывают желание бежать, спасая свою жизнь. Мажорные аккорды радостные, теплые, легкие и торжествующие. Они заставляют желать невозможного. Первое приводит нас ко второму. Но для того, чтобы стать непоколебимыми и торжествующими, сначала нужно испытать тревогу и страх.

Я дополнил этот стиль реальным звуком бури: пронзительным свистом, которому научился у отца. Ничего особенного, просто надо использовать полный объем воздуха в легких и всем известные законы физики. Он заворачивал язык и прижимал к губам передние зубы, а потом дул изо всех сил. Вообще-то, слово «пронзительный» не вполне подходит для описания этого звука. Ребенком я часами репетировал до головокружения, пока не овладел этим свистом.

При правильном исполнении вы слышали рокот грома, треск молнии и хлопки парусины; потом на смену неопределенности приходило нарастающее крещендо. Вы не успевали оглянуться, как буря подхватывала вас, и вы галопом проносились по нотам, потоком лившимся со сцены, обнимавшим вас и дававшим избавление от страха.

Это песня о надежде. О дарении. О призвании. О силе личности. И, наверное, это песня о том, как музыка иногда бывает единственным способом, способным утихомирить бурю, которая бушует внутри нас. Мой отец всегда любил эту песню.

Через три куплета, мелодическую связку и припев я закончил играть, перенастроил нижнюю струну с ноты ми на ре-минор, как было раньше, и уже собирался вернуть гитару на место, когда услышал тихие аплодисменты.

Волосы на моей голове встали дыбом.

– Эй! – окликнул я.

Хлопки прекратились.

– Кто здесь?

– Только я, – ответил усталый женский голос.

Я мысленно воспроизвел свои недавние действия. Разве я не запер все двери? Неужели она все время была здесь? Кто это? Мне хотелось бросить гитару и убежать, но я попытался придать голосу некоторую авторитетность.

– Мэм, это помещение закрыто для репетиции.

Послышался легкий смешок.

– Вот и замечательно.

Хотя я пытался изобразить компетентного служащего, боюсь, мой голос выдавал пойманного ребенка, запустившего руку в банку варенья.

– Я прошу вас уйти.

Я чувствовал улыбку у нее на лице, когда она сказала:

– Само собой, как только вы положите на место мою гитару.

Ох. Меня и впрямь поймали, когда я запустил руку в банку варенья. Я тихо поставил гитару на стойку.

– Я опасался, что вы это скажете.

Она поднялась с места в дальнем конце зала и направилась ко мне.

– Не беспокойтесь. Вы играете на ней гораздо лучше меня.

Я не видел ее вечерних звуковых проб, потому что заменял разные лампочки, но ее голос нельзя было не узнать. Делия Кросс была на добрых пять дюймов ниже меня, но, казалось, не знала об этом. Я махнул рукой в сторону ее гитары:

– Прошу прощения. Я не повредил ее, и вы можете…

– Очень красивая песня.

Я решил изобразить дурачка, что само по себе было тупостью, поскольку я стоял на сцене и только что держал в руках гитару, чье эхо еще гуляло внутри зала.

– Песня?

Она улыбнулась и обошла вокруг меня, напевая мой припев:

– Выпусти это… – Она прекратила петь так же внезапно, как и начала. – Где вы это слышали?

Я пожевал нижнюю губу, задавшись вопросом, насколько честным мне хочется быть перед нею.

– У меня в голове.

Она изумленно посмотрела на меня:

– Вы написали эту песню?

Я не понимал, куда может зайти этот разговор и как мой ответ может повлиять на возможность потерять или сохранить работу. Если бы моя начальница в «Раймане» узнала, как вольно я обошелся с инструментами, доверенными мне на хранение, то моментально уволила бы меня, – в этом я был совершенно уверен. Мои инструкции были предельно ясными: «Уберись, запри двери и ничего не трогай. Ни при каких обстоятельствах не прикасайся к чужим музыкальным инструментам; даже не дыши на них».

А Риггс поручился за меня, что лишь усугубляло положение. Я мог потерять обе работы.

Я указал на инструменты:

– Все осталось на месте, можете проверить. Я просто запер двери и…

– Откуда у вас эта музыка?

– Я не могу потерять эту работу. – Я почесал в затылке. – Поэтому, если бы вы просто забыли…

– Где вы научились так играть?

Я нервно потер ладони.

– Послушайте, мисс, э-ээ…

Она протянула руку:

– Делия. Я буду выступать здесь завтра вечером, – она взглянула на часы, – или сегодня вечером.

Наш разговор ходил кругами: один сменял другой.

– Мне кажется, мы говорим о разных вещах.

Она указала себе за спину.

– Все двери были заперты, поэтому охранники пропустили меня.

Все ясно. Скоро меня вытолкают отсюда взашей.

– Это ваше право.

– Не беспокойтесь, ваш секрет останется со мной. При условии… – Она встала напротив меня и жестом попросила взять гитару. – Пожалуйста, – Она улыбнулась, сошла со сцены, уселась в переднем ряду и подтянула колени к груди. – Сыграйте это еще раз. Как будто в последний раз.

– Вы не сердитесь, что я играл на вашем «Макферсоне»?

Она отмахнулась.

– Мой продюсер дал мне эту гитару. Сказал, что она хорошо подходит к моему голосу.

Я взял гитару.

– Очень милый продюсер.

– Почему вы так говорите?

– Эта гитара стоит десять тысяч долларов.

– Он может себе это позволить.

– Как долго вы находитесь здесь?

– Уже довольно долго.

Я опустился на табурет и сложил руки на коленях.

– Не могли бы мы оба пойти домой и забыть об этом? Я провожу вас до…

Она покачала головой:

– Не могу заснуть. – Она плотнее обхватила руками колени и поежилась, словно от холодного ветра, которого я не чувствовал. Она выглядела крайне усталой – душой и телом.

– То есть мне нужно один раз исполнить эту песню, а потом мы разойдемся и забудем о том, что когда-либо встречались?

Она улыбнулась. Я тихо провел пальцами по струнам.

– Это не ответ.

– Мы можем разойтись по домам, но сомневаюсь, что я забуду.

– Почему вы так говорите?

Она опустила подбородок на колени.

– За последние полгода я прослушала сотни пробных записей. Может, даже больше. Но ни одна из них не тронула меня так глубоко, как ваша песня.

Я приглушил струны.

– Можно задать вопрос?

– Конечно.

Я окинул взглядом гламурные плакаты на стенах, фотографии, обработанные фотошопом. Особенно меня поразил один снимок, где неведомый фанат у ее ног откидывал со лба ее блестящие волосы.

– Это она будет слушать или вы?

Делия глубоко вздохнула и сгорбилась.

– Я буду слушать, как я слушаю.

В дав часа ночи в «Раймане» между нами не было ничего, кроме воздуха, поэтому я возвысил голос и спел для аудитории, состоявшей из одного человека, предлагая свою песню всему миру, лежавшему передо мной, и стенам зала, где встретились две сломленные души.

Когда я закончил, она покачала головой и вытерла лицо рукавом. Целую минуту она сидела, расслабившись в кресле, закрыв глаза и запрокинув голову. Она ничего не говорила, лишь неосознанно постукивала носком туфли по полу.

Наконец она встала.

– Спасибо. – Она скрестила руки на груди и снова поежилась, словно холодный ветер вернулся. Наполовину отвернувшись, она добавила через плечо: – Большое спасибо.

Она направилась к выходу, когда я крикнул ей вслед:

– Эй, а вы…

Она повернулась.

– Вы бы спели ее со мной?

Она шагнула ко мне.

– Правда? Вы не возражаете?

Я отступил в сторону из-под лучей единственной лампы.

– Нет.

Она кивнула:

– Мне это нравится. – Она поднялась по короткой лестнице, ведущей на сцену. – Можно узнать слова?

Я достал записную книжку из-под ремня на спине и открыл на нужной странице. Она указала на значки Нэшвиллской системы счисления:

– Вы это понимаете?

– Более или менее.

– Парни из моей группы твердят, что мне нужно научиться, но для меня это полная околесица. – Она прочитала текст и провела кончиками пальцев по прочеркам пера. – Прекрасно. Откуда это?

– Мой отец был… он странствующий проповедник. А я тогда был ребенком. Пришла сильная гроза, и молния подпалила шатер. Повсюду гремел гром. Я спрятался под скамьей у пианино. Ливень хлестал горизонтально и заливал мое лицо. Люди разбегались, как муравьи. Отец запустил руку под скамью, вытащил меня оттуда и указал на мое сердце, а потом прошептал на ухо…

– …«Выпусти это», – закончила она.

– Это был первый раз, когда я играл перед людьми.

– Думаю, мне бы понравился ваш отец.

Я уже исполнил вступление и кивком показал ей, что можно начинать. Она тихо запела, подпевая гитаре, подпевая моей песне. Ее голос был словно создан для этого. Ее вокальный диапазон и сила голоса позволяли играть со строфами, но она воздерживалась от этого, полагаю, не желая ранить мои чувства. Когда я начал играть второй куплет, она раскрыла голос и спела для меня в полную силу.

Когда отзвучали последние ноты, мы провели в молчании целую минуту. Потом еще одну. Наконец она приподняла бровь:

– Ну как, нормально?

В последнее время ей явно приходилось нелегко. Слишком много критических замечаний, окриков и наставлений. Мне в голову пришла мысль о собаке, которую так долго держали на поводке, что даже если снять его, она все равно останется рядом.

Моя песня в ее исполнении была одной из самых прекрасных вещей, которые мне приходилось слышать. Я ломал голову над тем, как сказать ей об этом, не показавшись очередным ее ревностным поклонником.

– Мне всегда казалось, что лучший голос – не тот, который может взять больше всего октав, громче всех остальных, звучит дольше… как угодно. Нет, это голос, которые заставляет нас поверить в то, что он поет чистую правду.

Она немного расслабилась.

– Ну и как? Вы поверили?

– Да, – я рассмеялся.

Она лукаво улыбнулась, как будто тоже запустила руку в банку с вареньем. Потом она покосилась на дверь и тихо спросила:

– Хотите еще раз?

Мы исполнили песню пять раз подряд. С каждым разом она чувствовала себя все более непринужденно, вживаясь в слова. На шестой раз она спела эту песню так, как будто сама написала ее, и я одновременно услышал и увидел, что она нашла свой голос.

И свою песню.

Когда она закончила, улыбались не только ее губы, но и глаза.

– Спасибо. – Она бережно закрыла мою черную книжицу и протянула ее мне. – Спасибо, что разрешили спеть вашу песню. Это… просто роскошно. – Она откинула волосы с лица и посмотрела на часы. – Мне пора идти. Впереди долгий день.

Она сошла со сцены и направилась к выходу. Я спрыгнул вниз и пошел за ней.

– Делия? – Я покачал головой. – Я хотел сказать, мисс Кросс.

Она остановилась. Ее лицо снова стало напряженным, и она выглядела так, как будто уже начала сегодняшнюю баталию.

– Я могу спросить вас о кое-чем еще?

– Разумеется. И называйте меня Делией.

– Вам нравится музыка, которую вы играете?

Она деловито покачала головой:

– На самом деле, нет. Но я пою в надежде, что однажды это позволит мне петь то, что нравится.

Я открыл записную книжку, вырвал перфорированную страницу и протянул ей.

– Для вашей группы это не составит никакого труда. Здесь есть все…

Она покачала головой:

– Я не могу. То есть это будет…

Я все еще держал руку протянутой.

– Вы поете лучше меня. Если только вы не хотите…

– Нет. – Она прижала листок к груди. – Я хочу. Просто это… такие слова, как эти… Я чувствую себя так, будто краду что-то священное.

– Она ваша.

– Разрешите мне купить ее у вас.

Я махнул рукой в сторону сцены:

– С учетом моего опыта в Нэшвилле, я сильно сомневаюсь, что из моей мечты что-то получится, но вы не должны оставлять свою мечту. Я вырос в том мире, где музыку не откладывали про запас. Ею делились ежедневно. – Я усмехнулся. – Мой отец говорил, что это как пресловутая свечка, которую нельзя спрятать. Вы ставите ее на стол, где каждый может видеть ее, потому что от нее исходит свет. – Я сунул руки в карманы. – Вы – единственный настоящий свет, который я видел за последние пять лет. – Я немного помолчал. – Я пишу музыку, которую мне нужно слышать. Лишь когда я отдаю ее, кто-то может спеть ее для меня и таким образом вернуть ее мне.

– Это отличает вас почти от всех, кто здесь живет.

– Музыка – это дар.

Она крепко сжимала листок.

– Где я могу вас найти?

– Я вернусь сюда сегодня вечером. Буду убирать мусор, оставленный вашей группой, и готовить зал к следующему выступлению. – Я указал направление. – Днем я работаю у Риггса на той стороне аллеи, так что никогда не отлучаюсь надолго.

– Чем вы занимаетесь? – с улыбкой спросила она.

– Пытаюсь настраивать звук гитар под голоса их владельцев.

Она рассмеялась.

– Представляю себе. – Она указала на мою записную книжку: – Вы также подрабатываете официантом?

– Нет, а что?

– Просто вы так же засовываете эту вещицу под ремень на спине.

Я повертел книжку в руках. Она была поношенной, с обтрепанными уголками и приняла естественную форму моего зада.

– Это старая привычка.

– Что вы там пишете?

– Всякую всячину, которую не хочу забывать.

Снова лукавая улыбка. На этот раз я был уверен, что она флиртует со мной.

– Вы недоговариваете.

– Там разные песни.

– Значит, у вас есть и другие песни?

– Да.

Ее голос смягчился.

– Вы всегда такой честный?

– Нет. Бывает, что и лгу.

Она посмотрела на листок и драматическим жестом вскинула руку.

– «Говори сейчас или навеки храни молчание».

Я сомневался во множестве вещей, но я был абсолютно уверен, что никто не сможет исполнить эту песню лучше Делии Кросс.

– Возьмите ее.

Я проводил Делию до двери, отпер ее и придержал створку. Когда она проходила мимо, то коснулась рукой моей руки, потом живота. Это было намеренное прикосновение, такое же интригующее, как и ее вопросы. Что-то в ней хотело знать, реален ли я или только притворяюсь настоящим. Это также было невысказанное признание, что мы поделились чем-то сокровенным, чего нельзя выразить словами. Не имело значения, как долго мы стояли у дверей и напрягали мозги в попытке найти общий итог; для пережитого нами просто не было слов.

Люди, которые пишут музыку, знают об этом. Разговоры никогда не отражают суть совместно пережитого опыта.

Когда она повернулась, сквозняк подхватил ее волосы, и они упали на лицо. Она заправила их за ухо.

– Как вас зовут?

Я протянул руку:

– Купер. Но здешний народ называет меня Пег.

Она изогнула бровь.

– Пег?

– Мой отец говорил, что мама была его якорем. Как колышек для закрепления шатра. А я напоминал ему о ней. Потом это прозвище так пристало ко мне.

– Звучит, как история нежной любви.

– Судя по тому, что рассказывал отец, это так и было.

– Мне хотелось бы побольше узнать о нем.

– Звучит почти так, будто вы приглашаете меня на свидание.

– Это меньшее, что я могу сделать.

Моя грусть, накопленная за все эти годы, рассеялась, и я улыбнулся:

– Мне это нравится.

– Тогда увидимся после концерта.