Глава 21

Однажды в среду около полуночи я оказался в тихом уголке за кулисами рядом с телефоном, висевшим на стене. Я стоял там, покручивая между пальцами узловатый шнур. Я небрежно пританцовывал, делая вид, что мне все равно. Еще через час я набрал номер.

– Алло? – услышал я в трубке.

Мне хотелось многое сказать и объяснить. Но больше всего я хотел услышать его голос. Я тихо стоял, держа трубку в руке. Вокруг меня сгущалось молчание. Прошло тридцать секунд. Когда он заговорил, его голос был очень тихим:

– У тебя все в порядке?

Меня раскрыли, поэтому я едва не повесил трубку, но вовремя остановился.

– Да, сэр, – выдавил я спустя какое-то время.

Я услышал, как он опустился в скрипучее кресло на кухне. Я мог себе представить, как он сидит, положив локти на кухонный стол, и смотрит на запад через горные хребты. Я слышал запах кофе в фильтровальной машине.

Он откашлялся. Мягкий тон его голоса обнял меня, как бархатистые руки:

– Ты нашел карту?

Перед моим мысленным взором возникла комната мотеля, где на полу лежала задняя панель кондиционера и выкрученные болты. Воспоминание о том, как я потерял все отцовские сбережения, пронзило меня.

– Да, сэр.

Он помедлил, и я услышал, как его рука поглаживает бакенбарды на небритом лице.

– Хорошо. Это хорошо.

Я повесил трубку на рычаг и сполз по стене, прижавшись головой к облезлым обоям. Мой взгляд упал на календарь, висевший на стене. Это был мой двадцать первый день рождения.

Хотя я решительно не хотел выступать перед публикой, это не означало, что мне не хотелось играть. Писать музыку. Я редко выходил без своей черной записной книжки. Я так хорошо усвоил Нэшвиллскую систему счисления, что мог записать песню со стихами и музыкальным сопровождением буквально за пару минут.

Риггс наблюдал за мной с немым изумлением. Он не был назойлив, но заинтересовался, поэтому я время от времени задавал ему вопросы. Как выяснилось, он несколько лет проработал студийным музыкантом и имел специфические знания, которых мне недоставало.

Однажды он вручил мне «Мартин», отрегулированный для клиента, и постучал по записной книжке у меня за спиной:

– Сыграешь что-нибудь?

Я исполнил несколько музыкальных фраз, спел куплет и припев. Не слишком много.

Он ничего не сказал и отошел в сторону. Через два часа, когда мы закрывались, он положил руку мне на плечо.

– Не держи все это в себе, – сказал он и потрепал меня по голове. – Я не собираюсь на тебя давить; думаю, ты сам расскажешь, если захочешь. Но в Нэшвилле есть два вида людей. Те, кто хочет что-то получить, и те, кто хочет что-то дать.

Он указал на «Мартин», висевший на стене:

– Эта вещь прекрасна лишь тогда, когда производит звук, для которого она предназначена. Иначе зачем она тут висит?

Я поднялся наверх, вышел на крышу и расплакался. Все во мне рвалось домой. Мне хотелось обнять отца, рассказать ему о Джимми и сказать ему, как мне жаль, что все так получилось. Но другая моя часть не позволяла этого сделать. Этой части нужно было как-то управиться с той кашей, в которую я превратил свою жизнь. Вернуться домой с чем-то большим, чем шрамы и пустые руки. Стать кем-то большим, чем жалкий неудачник. Это было похоже на перетягивание каната, и я оказался посередине.

Я не знал, что делать с внутренней болью, поэтому разработал новый ритм жизни. Риггс доверял мне. Он брал отпуск и оставлял меня на неделю работать в магазине. Иногда на две недели. Мой босс в «Раймане» сделал для меня отдельный набор ключей, так что я мог приходить и уходить в любое время. Я держался особняком, выполнял свою работу, приходил рано, уходил поздно, делал больше, чем от меня требовалось, и прислушивался к тому, что происходило на сцене. Я учился на разных уровнях. Это снискало ко мне расположение людей, которые, несмотря на почет и восхищение, в основном были такими же одинокими, как и я.

Я знакомился с исполнителями, менеджерами, продюсерами, агентами и всеми остальными, кто входил в дверь. Я доставал им то, что нужно, когда это было нужно. Я стал известен как мастер на все руки. Я подшивал брюки, настраивал и перетягивал гитары, покупал новые сапоги, если заказ не прибывал вовремя, однажды отдал парню свою рубашку, звонил сиделкам и сообщал, что такая-то певица вернется поздно, бронировал номера в отелях, давал указания, заказывал доставку еды. Много раз я решал проблемы еще до того, как о них становилось известно. Некоторые видные люди в музыкальном бизнесе начали доверять мне. Они давали мне номера своих телефонов и домашние адреса. Они ездили со мной по городу. Оставляли на хранение ценности. Они доверяли мне свои секреты.

Хотя я мог бы использовать общение со звездами для собственной выгоды, я не делал этого. Мне было все равно, – или, по крайней мере, я внушил себе, что мне все равно. Риггс все сильнее подозревал, что когда-то я был кем-то большим, чем наемный помощник, получающий немного больше, чем минимальное жалованье, что когда-то у меня были свои мечты. К его чести, он не стал наводить справки. Он понимал, что мне нужно время, чтобы разобраться в себе. Чтобы исцелиться. Я сводил свои траты к минимуму и работал с единственной целью: сэкономить достаточно денег, чтобы вернуть долг отцу. А долг был изрядным.

По справедливой цене, новый автомобиль стоил 7500 долларов. Я украл 12 800 долларов. На сегодняшнем рынке такая гитара, как Джимми, могла стоить от 17 000 до 25 000 долларов. Мне нужно было иметь как минимум 37 800 долларов. Я твердил себе, что когда у меня будут такие деньги, я смогу вернуться домой, встретиться с отцом и откупиться от бремени вины, давившего мне на плечи и камнем лежавшего внутри.

Я так и не поведал Риггсу свою историю, но он видел мое нежное отношение к гитарам «Мартин» каждый раз, когда одна из них попадала мне в руки. Я рассказал ему, что когда-то имел бразильскую гитару D-28, которую называл Джимми. Когда он спросил, что с ней случилось, я промолчал. Наверное, он подумал, что я заложил ее и не смог выкупить. Он спросил, узнаю ли я Джимми, если когда-нибудь снова увижу его. Я объяснил, что когда мама подарила Джимми моему отцу, то выгравировала на обратной стороне головки грифа цитату из Книги Руфь, 1:16–17. Убрать гравировку было можно, только если срезать ее или заменить гриф; и то, и другое выглядело маловероятным.

Жизнь в Нэшвилле состояла не только из невзгод и страданий. Было в ней и лучшее, что я знавал до сих пор.

Жизнь в «Раймане».

Когда посетители уходили, когда гасили свет, когда подметали и мыли полы и туалеты, когда отключали звуковую аппаратуру и затихали последние отголоски, я оказывался запертым внутри. Наедине с собственным голосом и одной из самых священных сцен в истории музыки. Хотя некоторые жители Города Музыки полагали, что Нэшвиллская система счисления – это ключ от царства, на самом деле ключом был «Райман». Каждую ночь, хорошую или плохую, я брал взаймы одну из гитар Риггса и изливал сердце в музыке перед пустым залом. В течение двух лет я «выступал» там по шесть или семь раз в неделю. Я искал взглядом Блондина, но тот не показывался. Ни разу. Только крысы знали об этом.

А потом в город приехала Делия Кросс и завоевала мир бурей.

И пламенем.