Глава 20

Тот, кто украл Джимми, не просто украл отцовскую гитару. Он украл мое желание. Попытка играть на гитаре была бы слишком болезненным напоминанием о моем идиотизме. Поэтому я настраивал гитары, мандолины и банджо, не думая об игре. Я проводил дни и многие вечера, работая с Риггсом. В конце рабочего дня я поднимался на крышу, садился на стул и ужинал, прислушиваясь к звукам Бродвея. Но ничто не могло сравниться со звуками, которые доносились из «Раймана». Я жил над гудками, повседневными делами и головорезами нижнего мира. Когда мне хотелось покоя, я поднимался на крышу. Со своего насеста я видел не так уж много людей и был уверен, что никто из них не видит меня. В одном квартале от нас находился отель, и иногда я видел кого-нибудь, стоявшего на балконе, но по большей части мир над улицей принадлежал мне одному.

Прошло полгода. Все шло, как обычно: мы с Риггсом работали, он наблюдал, как я играю гаммы на гитаре, пытаясь выяснить неполадки в ее звучании. По мере нашего сближения я немного расслабился и иногда позволял себе наигрывать на гитаре, чтобы услышать качество звука.

Однажды он кивнул в сторону «Раймана»:

– Ты бывал на представлениях?

– Нет.

– Никогда?

– Нет, ни разу.

– Один из тех, кто выступает сегодня вечером, – мой старый клиент. Он дал мне два билета. Хочешь пойти?

У меня практически не было сменной одежды. Риггс наклонился над верстаком, поправляя инструменты.

– Я собираюсь сходить в магазин и выбрать себе несколько рубашек. Почему бы нам не закрыться пораньше и не купить тебе новую рубашку или что-нибудь в этом роде? Нельзя отправляться в главный храм музыки кантри в таком виде.

– Мне бы очень этого хотелось.

Пока мы ехали, Риггс спросил:

– Ты когда-нибудь слышал «Опри»?

– Когда я рос, мы с отцом тысячу раз слушали эту станцию.

Риггс любил читать биографии. Они бы замечательно поладили с моим отцом.

– Ты знаешь историю? – спросил он.

– Здание похоже на старую церковь.

Он поменял руку на рулевом колесе.

– Около 1890 года странствующий проповедник Сэм Джонс совершал ривайвалистские службы в передвижном шатре для простых людей, работавших на берегах реки. Парень по имени Райман был владельцем тридцати пяти пароходов, и он, как и остальные горожане, услышал про вдохновенного Джонса. Райман был абсолютным скептиком, но однажды вечером он спустился в район доков посмотреть, из-за чего поднялась такая шумиха. Что-то произошло, и он вернулся другим человеком.

Он потратил свое состояние на то, чтобы построить «Скинию» для Джонса, и в 1892 году строительство Объединенного евангельского храма было завершено. Это была популярная церковь, но кроме того, там проводились музыкальные мероприятия. Здание имело превосходную акустику, и скоро все захотели там играть. Люди называли его южным Карнеги-Холлом. Здесь проходили не только музыкальные выступления, но и балетные постановки, политические дебаты, бродвейские мюзиклы.

В 1943 году, когда мир нуждался в поддержке и воодушевлении, Райман сдал свою площадку в аренду местной радиостанции для выступлений по субботним вечерам. Шоу «Гранд Ол’ Опри» проводилось здесь в течение тридцати лет. Хэнк Уильямс, Пэтси Клайн, Джонни Кэш… даже Элвис. Все они выступали здесь. – Он постучал указательным пальцем по приборной доске. – К 1974 году шоу «Опри» переросло «Скинию» и переехало в другое место; разумеется, Сэм Джонс к тому времени уже давно умер.

Двадцать лет «Скиния» простояла запертой. Она начала гнить, крыша протекала. Я проникал туда через черный ход и ходил внутри среди запаха плесени и гниющего дерева. Я надеялся услышать эхо великих голосов, но слышал только голубей. Я поднимался на священную сцену, смотрел на ряды пустых мест и гадал, что в мире пошло не так, если пришлось избавиться от чего-то такого хорошего и правильного.

Он вздохнул.

– Наконец музыканты собрали деньги и заново открыли «Райман». Теперь здесь играют разные люди. Некоторые заслуживают этой сцены, другие – нет. Но еще не так давно люди стояли на этой сцене и пели песню, которая была не о них. Это было нечто прекрасное, соединявшее людей. Мне хочется думать, что еще есть люди, которые могут это сделать, потому что такая песня – это нечто особенное. Подобные люди рождаются не часто.

В тот вечер я сидел на балконе вместе с Риггсом и пытался скрыть слезы. Отцу бы это понравилось.

Когда мы выходили после представления, Риггс представил меня одной женщине:

– Джен, это Купер О’Коннор. Проходит под именем Куп, но если ты лучше познакомишься с ним, он разрешит называть себя Пег по причине, которую я до сих пор не понимаю.

Мы обменялись рукопожатием, и Риггс продолжил:

– Он работает со мной и живет над моей лавкой. Он честный малый, очень способный работник и может оказаться для тебя полезным.

На следующий день, когда мне исполнилось девятнадцать лет, я стал работать по вечерам в «Раймане».

Я начал трудиться в сценической бригаде. Мы разбирали одни декорации, чтобы поставить другие для следующего вечернего представления, и дело часто затягивалось далеко за полночь. Много раз у меня оставалось лишь два-три часа на сон, прежде чем Риггс открывал свой магазин.

Работа с Риггсом имела для меня еще одну выгодную сторону. Он был широко известен, имел процветающий бизнес, и в результате через его руки проходило много величайших гитар, на которых мне приходилось играть. «Мартин», «Гибсон», «Тейлор», «Коллинз».

Я по-настоящему влюбился в гитару ручной работы «Макферсон», но с учетом того, что цена на эти инструменты начиналась от семи тысяч долларов, я лишь любовался ими издалека. Дизайн «Макферсона» был создан инженерным гением, который сместил в сторону резонаторное отверстие. У большинства гитар резонаторное отверстие находится посередине, прямо под струнами. Но сам Макферсон утверждал, что центральное расположение заметно снижает резонанс, поэтому сместил отверстие в сторону, увеличив резонирующую поверхность верхней крышки.

Он также совершил другую перемену, решительно отличавшую его гитары от всех остальных, а именно сделал консольный гриф. У большинства гитар гриф соединен с корпусом в «ласточкин хвост», но Макферсон говорил, что это глушит звук. Почему бы не навесить гриф над корпусом для более свободного движения звука и лучшего резонанса? Это сработало. В результате получалась одна из наиболее мелодичных, звонких и певучих гитар, на которых мне приходилось играть. Она как будто обладала собственным голосом. Многие из тех, кто играет в стиле блюграсс, не очень любят «Макферсон» из-за слишком сильного резонанса. Им нужно, чтобы сыгранная нота поскорее затихла, чтобы они могли перейти к следующей. Но те, кто играет виртуозным перебором, певцы и исполнители ритм-энд-блюза и студийные музыканты, которые ценят объем и создают звуковое кружево, любят «Макферсон».

Возможность играть на таком множестве гитар заставляла меня часто вспоминать о Джимми. Каждый раз, когда я перебирал струны, то сравнивал звук с Джимми. Я гадал, где он теперь. Заботится ли о нем кто-нибудь? Играют ли на нем? Может быть, его заложили в ломбарде? Бросили с моста? Поставили в угол? Из всех вещей, которые я сделал своему отцу, – ударил его по лицу, украл его деньги, угнал его машину, – моя самая глубокая боль была связана с Джимми и с моей неспособностью о нем позаботиться.

Я не мог вернуться домой без него.

Работа с Риггсом в дневное время и в «Раймане» по вечерам стала моей жизнью. Я познакомился с некоторыми завсегдатаями «Раймана» и, прежде чем мне исполнилось двадцать лет, увидел, наверное, около ста представлений и научился ценить музыку в качестве зрителя. И это было хорошо. Это дало мне массу опыта, который я не смог бы получить на сцене. Я узнал, как взаимодействовать со зрителями, что привлекает или отталкивает их.

Но, прежде всего, я усвоил одну вещь, о которой отец сказал мне еще очень давно, хотя тогда я не оценил его слова по достоинству: «Великая музыка, которая трогает сердца людей, – это дар. Ее невозможно подделать, и те, кто слушает музыку, лучше всего знают об этом».

Я также подтвердил для себя еще одну отцовскую истину: великие музыканты велики не потому, что могут заворожить вас перебором, похожим на трепетание крылышек колибри. Они завораживают слушателей, потому что знают, какие ноты нужно сыграть, а какие оставить в покое. И чаще всего именно пропущенные ноты делают их великими.

Миновало почти три года с тех пор, как я уехал из дома. Риггс познакомил меня со своей семьей и каждое воскресенье угощал меня обедом. У него были жена и сын. И загородный дом. И «Харлей», который он приобрел в период кризиса среднего возраста и на котором жена не разрешала ему ездить. За эти годы я старался не думать о Колорадо. Об отце и Биг-Биге. О шатрах. О шорохе автобусных покрышек, когда он едет по шоссе. О солнце, восходящем над горами. О голосе отца среди ясеней. О снежинках у меня на лице. О Джимми.

Это было одинокое время.

Но это не означало, что мое образование было навеки утрачено. Я держал глаза и уши открытыми и познакомился с разными людьми.

Либо благодаря личному опыту, либо из-за рекламы мы считаем бар местом, где люди хорошо проводят время. Так воздействуют на нас неоновые вывески и медийная бомбардировка. Но подумайте, какие эпитеты мы для них придумываем? «Кабачок». «Водопой». «Клуб». «Место отдохновения». Звучит заманчиво, не так ли?

Подумайте о рекламе вина, пива или крепких напитков, которую вам приходилось видеть. Очень умные и хорошо оплачиваемые менеджеры потратили десятки миллионов долларов на то, чтобы вы, подобно собаке Павлова, истекали слюной при виде или звуках их рекламы. Телевизионные шоу с броскими тематическими названиями делают то же самое. Кому не захочется пойти туда, где все знают ваше имя? Где вы можете хорошо отдохнуть и посмеяться вместе с друзьями. Снять груз с плеч абсолютно незнакомых людей. Хотя бы на час повернуться спиной к внешнему миру.

Чем дольше я жил на Бродвее, тем яснее это для меня становилось. По правде говоря, люди часто ходят в бары, чтобы полечиться. Они заходят в бар с какой-то нерешенной проблемой, которая после нескольких порций алкоголя становится более понятной. Алкоголь – великий разоблачитель. Он похож на экскурсию за кулисы. На то, что раздвигает занавес, ведущий в страну Оз. В алкоголе можно утонуть… или выплыть.

Второй главный урок, который я усвоил, состоял в том, что эстрадные артисты проживают три жизни. Они проживаются в нисходящем порядке, и, подобно силе тяготения, никто не может избежать неизбежного. Первая жизнь – самая лучшая: это восхождение. Ракетный старт. Тогда они ежедневно питаются с шведского стола надежды и обещаний. Это то, о чем все говорят и любят вспоминать.

Блеск славы бывает разной интенсивности, но, для того чтобы стать звездой, нужен ракетный старт. У некоторых топливо выгорает быстро, у других сгорает равномерно. Звезды бывают разной величины, и некоторые светят дольше, чем другие. Но независимо от силы и блеска топливо заканчивается у всех. Это заложено в природе ракеты. По мере затухания славы бывшие властители сердец вращаются вокруг казино, наполненных сломленными людьми, которые поставили свою судьбу на рычаг игрального автомата, колесо рулетки, бросок костей или карточный расклад, умоляя: «Да минует меня чаша сия…» А поскольку казино хорошо умеют отнимать чужие деньги и оставлять людей в худшем виде, чем когда они вошли в игорное заведение, там предлагаются живые выступления, чтобы врачевать болезни. Или смягчать удары.

Независимо от ярких вывесок, казино – это вторая жизнь для эстрадного исполнителя. И хотя существуют исключения, казино – это кладбища для эстрадных исполнителей. Места, где гаснут звезды. От Билокси до Атлантик-Сити и Лас-Вегаса казино платят «бывшим» за то, чтобы еще раз показать, кем они были когда-то. Или кем они никогда не были. Гаснущие звезды берут деньги, которые они клялись никогда не брать на гребне волны, и устраивают антрепризы для редеющих слушателей и потускневших воспоминаний, в слишком облегающей одежде, с нетвердыми голосами. Потому что какие-то аплодисменты лучше, чем никакие.

Цикл казино для одних продолжается дольше, чем для остальных, но тоже подходит к концу. Это последняя остановка перед черной дырой. Хотя многие начинают карьеру в кабаке или в придорожном ресторане, никто не начинает заново в баре. Те, кто возвращается в бары, пропадают навеки. Для певца, автора песен, эстрадного артиста или поп-звезды, обращающегося за поддержкой на излете карьеры, барная сцена – это хоспис, а тихие пьяные хлопки – порции морфия, на которые они только и могут надеяться.

Третий и, наверное, самый ценный урок, который я извлек из жизни в те годы, заключался в следующем: умами людей во многом владеют оценивающие и критические голоса. Сравнивая одно с другим, мы узнаем, какое место оно занимает на пьедестале почета по отношению к остальным. В человеке живет неустанная потребность разделять и сравнивать. Эксперты в этой области жонглируют определениями вроде «вокальные качества», «тембр», «гнусавость», «диапазон», «верхние ноты», «гортанный объем», «грудной регистр», «вибрато» и так далее. Когда критики разбирают чей-то вокал, пытаясь понять, почему звук получается таким, каким он получается, и в чем заключаются его возможности, разобранный на части голос становится похож на подергивающийся труп на тротуаре. Разобщенные части, не похожие на целое. Животное, сбитое автомобилем.

Я не понимаю языка, которым пользуются критики. Зато я понимаю, какие чувства вызывает музыка. Посмотрите на любую группу парней с Юга, когда они слышат первый рифф песни «Милый дом, Алабама». Что они делают? Встают, снимают шляпы, крестятся одной рукой и поднимают кружку пива другой рукой. Без обсуждений. Без предисловий. Они связаны одной нитью, и музыка тянет за нее.

Музыка проникает в людей на уровне ДНК. Опять-таки, отец был прав. Музыка показывает, кто мы есть и перед чем мы преклоняемся.

В моем понимании, наивысшая похвала, которую слушатели могут дать музыканту, состоит в следующем: последняя нота звучит и цепляется за небесные стропила, где она звенит и резонирует перед тем, как умолкнуть. И зал отвечает абсолютной тишиной. Неверием и благоговением, за которым раздаются растущие, оглушительные аплодисменты, которые звучат еще долго после того, как музыкант уходит со сцены.

Тогда вы понимаете, что музыка – это не ваша заслуга. По правде говоря, так никогда и не было.