Глава двадцать третья

После отъезда Джима все бросились меня жалеть. Родители и соседи решили, что я убита горем, поскольку потеряла суженого. Хоть я и не заслуживала их сочувствия, но отрицать ничего не стала. Сочувствие куда лучше осуждения и подозрений. Я не собиралась никому ничего объяснять.

Узнав, что Джим Ларсен бросил и его шахту, и его дочь, папа пришел в ярость (причем первое явно разозлило его сильнее второго). Мама была слегка раздосадована, что я не выйду замуж в апреле, но в целом перенесла удар спокойно. Как она объяснила, в апреле ей и без свадебных хлопот будет чем заняться: на севере штата каждые выходные проводят конные выставки.

Что до меня, я словно очнулась от затянувшейся спячки. Теперь мне хотелось лишь одного: найти себе занятие по душе. Я даже подумывала вернуться в колледж и собиралась попросить об этом родителей, но вовремя поняла, что учеба – не мое. Однако в Клинтоне я оставаться больше не собиралась. В Нью-Йорк я вернуться не могла, поскольку сожгла все мосты, – но ведь есть и другие города. Многие хвалили Филадельфию и Бостон: можно обосноваться там.

Я понимала, что в случае переезда мне потребуются деньги, поэтому достала из футляра швейную машинку и открыла ателье в нашей комнате для гостей. Я сообщила всем и каждому, что шью на заказ и подгоняю вещи по фигуре, и вскоре клиентов у меня было хоть отбавляй. Близился сезон свадеб, всем требовались платья, но тут возникла одна проблема: хороших тканей не хватало. Поставки кружева и шелка из Франции прекратились, а кроме того, считалось непатриотичным тратить слишком много на свадебный наряд: в войну такую расточительность осуждали. А у меня еще со времен работы в «Лили» осталось несколько отрезов шелка. Из них я шила платья невероятной красоты почти за бесценок.

Моя подруга детства, милая девушка по имени Мэдлин, выходила замуж в мае. В прошлом году у ее отца случился сердечный приступ, и семья переживала не лучшие времена. Мэдлин и в мирное время не смогла бы позволить себе хорошее платье, а уж теперь тем более. И вот мы вместе залезли к ней на чердак, нашли два старых свадебных платья, оставшихся от обеих ее бабушек, и я сделала из них самый романтичный в мире наряд. Распоров платья, я собрала из деталей новое – с длинным шлейфом из антикварного кружева. Задача была не из легких: старинный шелк буквально рассыпался в руках, приходилось обращаться с ним с не меньшей осторожностью, чем с нитроглицерином. Но я справилась.

В благодарность Мэдлин выбрала меня подружкой невесты. По такому случаю я сшила себе шикарный костюм с жакетом, украшенным баской, из травянисто-зеленого шелка-сырца, доставшегося мне от бабушки Моррис; много лет назад я положила отрез себе под кровать, да так он там и остался. После знакомства с Эдной Паркер Уотсон я старалась как можно чаще носить костюмы. Эта женщина научила меня многому, в том числе тому, что в костюме девушка всегда выглядит более роскошно и импозантно, чем в платье. От нее же я узнала, как важно не злоупотреблять украшениями. «В большинстве случаев, – говорила Эдна, – украшения лишь маскируют неудачно подобранный или плохо сидящий наряд». Да, Анджела, я думала об Эдне постоянно.

На свадьбе Мэдлин мы обе выглядели потрясающе. Гостей собралось множество – Мэдлин все любили. Так что заказчиков у меня стало еще больше. А еще я целовалась с кузеном Мэдлин – на улице, у забора, увитого душистой жимолостью.

Ко мне возвращалась радость жизни. Я снова становилась собой.

Как-то раз в порыве легкомыслия я отыскала солнечные очки, которые много месяцев назад купила в Нью-Йорке – купила только потому, что Селию они тогда привели в восторг. Очень темные, почти непрозрачные очки в гигантской черной оправе были украшены крошечными ракушками. В них я напоминала огромную стрекозу на пляже, но мне они ужасно нравились.

Надев очки, я заскучала по Селии. Мне не хватало моей блистательной подруги. Я вспомнила, как мы обе наряжались и красились, как вместе покоряли Нью-Йорк, – и затосковала. Затосковала по тем дням, когда при нашем появлении в ночном клубе у всех мужчин в зале перехватывало дыхание. (Господи, Анджела, похоже, я и сейчас скучаю по тому ощущению, хотя прошло уже семьдесят лет!) Что же стало с Селией? Сумела ли она встать на ноги? Я очень на это надеялась, но боялась худшего. Боялась, что ей, всеми покинутой и сломленной, приходится сражаться за жизнь.

Я спустилась к обеду в дурацких очках. Увидев меня, мама остановилась как вкопанная.

– Бога ради, Вивиан, что это?!

– Это называется «мода», мама, – отвечала я. – В Нью-Йорке сейчас все так ходят.

– До чего мы дожили, – посетовала она.

Но очки я все равно не сняла.

Разве я могла объяснить, что надела их в честь павшего товарища, подруги, потерянной за линией фронта?

В июне я попросила папу об увольнении. Шитьем я зарабатывала почти столько же, сколько притворным секретарством, отвечая на звонки и перекладывая бумажки, к тому же шитье приносило мне куда больше удовольствия. Вдобавок заказчики платили наличными, то есть мне не приходилось сообщать о своих доходах государству. Последний аргумент оказался решающим, и папа разрешил мне уйти. Он на все был готов, лишь бы насолить правительству.

Впервые в жизни я стала откладывать деньги.

Я пока не знала зачем, но откладывала.

Если у тебя отложены деньги, Анджела, это вовсе не значит, что у тебя есть план, – однако накопления внушают девушке надежду, что однажды план появится.

Дни становились длиннее.

В середине июля я ужинала с родителями, когда к дому вдруг подъехала машина. Мама с папой удивленно переглянулись – они всегда удивлялись, когда кто-то осмеливался нарушить заведенный распорядок дня.

– Сейчас же ужин, – сказал папа, причем таким тоном, будто на самом деле хотел сказать: «Крах цивилизации неизбежен».

Я пошла открывать. На пороге стояла тетя Пег. От жары она раскраснелась и вспотела, и наряд на ней был самый что ни на есть безумный: клетчатая мужская рубашка, висевшая мешком, короткие брюки с подтяжками и старая соломенная шляпа, как у пугала, с воткнутым за ленту пером индейки. Я удивилась и обрадовалась ей, как никогда в жизни. Поначалу я даже забыла, что мне должно быть стыдно в ее присутствии, – вот как я удивилась и обрадовалась. Я бросилась к Пег на шею, не скрывая своего счастья.

– Малышка! – с улыбкой воскликнула она. – Выглядишь шикарно!

Родители обрадовались куда меньше, но очень постарались приспособиться к новым обстоятельствам. Горничная поставила еще один прибор. Папа предложил Пег коктейль, но та, к моему удивлению, попросила чаю со льдом.

Пег уселась за стол, вытерла промокший лоб одной из наших салфеток из тончайшего ирландского полотна, огляделась и улыбнулась:

– Ну и как дела в вашем захолустье?

– Я и не знал, что у тебя есть машина, – ответил папа невпопад.

– Это не моя. Машина принадлежит одному моему знакомому хореографу. Тот поехал в Мартас-Виньярд с приятелем на «кадиллаке», а мне одолжил эту развалюху. «Крайслер», старенький, но еще ого-го. Могу дать покататься.

– Где ты взяла талоны на бензин? – спросил папа у сестры, которую не видел два года.

Тебе, наверное, любопытно, почему именно это интересовало его больше всего и почему он предпочел задать Пег такой вопрос вместо обмена стандартными любезностями, но у папы были свои мотивы. Дело в том, что пару месяцев назад в Нью-Йорке как раз ввели талоны на бензин, и отца это просто взбесило: мол, не затем он всю жизнь трудился не покладая рук, чтобы жить в тоталитарном государстве! Что дальше? Комендантский час? Я про себя взмолилась, чтобы мы не весь вечер проговорили о талонах.

– Насобирала. Дала кое-кому взятку, использовала связи на черном рынке. В Нью-Йорке талоны на бензин не так уж и нужны. Мало кто ездит на машинах, не то что здесь. – Пег повернулась к матери и приветливо спросила: – Луиза, как поживаешь?

– Не жалуюсь, Пег, – отвечала мать, глядя на тетю если не с подозрением, то по меньшей мере с осторожностью. (И я ее понимала: присутствие Пег в Клинтоне пугало. Сейчас же не Рождество, и никто не умер.) – А ты?

– Позорю доброе имя семьи, как обычно. Но знали бы вы, до чего же приятно сбежать сюда от городской суеты! Надо делать так почаще. Простите, друзья, что не предупредила о приезде. Внезапно решила повидаться. Твои лошади живы-здоровы, Луиза?

– Здоровы, Пег. Конечно, с начала войны выставок стало меньше. И жара им не по нутру. Но все в порядке.

– Но зачем ты приехала? – спросил отец.

Мой отец не питал ненависти к сестре, но относился к ней с глубочайшим презрением. По его мнению, вся ее жизнь представляла собой один сплошной кутеж (Уолтер, наверное, думал обо мне то же самое), и в чем-то он был прав. Однако он мог бы оказать ей и более радушный прием.

– Что ж, Дуглас, не буду ходить вокруг да около. Я приехала просить Вивиан вернуться со мной в Нью-Йорк.

С этими словами большая заржавевшая дверь в моем сердце слетела с петель, и оттуда выпорхнула на волю тысяча белых голубок. Я не осмеливалась произнести ни слова. Боялась, что Пег передумает, стоит мне открыть рот.

– Но зачем?

– Мне нужна ее помощь. Военное ведомство обратилось ко мне с просьбой поставить несколько спектаклей для рабочих Бруклинской военно-морской верфи. Патриотические пьесы, варьете, романтические мелодрамы и тому подобное. Для поднятия боевого духа. Мне не хватает рук. Я не могу одновременно управлять театром и работать на армию. Помощь Вивиан очень пригодилась бы.

– Неужели Вивиан что-то смыслит в романтических мелодрамах? – спросила моя мать.

– Больше, чем ты можешь себе представить, – отвечала Пег.

К счастью, при этом она не посмотрела на меня. А то бы увидела, как щеки у меня залились румянцем.

– Но она только-только заново обустроилась, – возразила мать. – И в Нью-Йорке очень скучала по дому. Город ей совсем не подходит.

– Значит, ты скучала по дому? – Пег посмотрела мне прямо в глаза с легкой усмешкой. – И потому вернулась?

Теперь я покраснела уже до корней волос. Но по-прежнему не произнесла ни слова.

– Послушайте, – сказала Пег, – это не навсегда. Если Вивиан опять соскучится по дому, она всегда может уехать обратно в Клинтон. Но мне действительно очень нужна ее помощь. Найти работников сейчас не так-то просто. Мужчины ушли на войну. Даже мои артистки работают на заводах. Везде платят лучше, чем в театре. Мне нужны надежные руки. Которым можно доверять.

Она так и сказала. Сказала «можно доверять».

– Мне тоже непросто найти сотрудников, – заметил отец.

– Вивиан работает на тебя? – удивилась Пег.

– Нет, но работала некоторое время – и может снова понадобиться. В конторе она могла бы многому научиться.

– У Вивиан обнаружился интерес к горнодобывающей промышленности?

– Просто, на мой взгляд, ты проделала слишком долгий путь ради простой работницы. По-моему, проще найти нужного человека в Нью-Йорке. Впрочем, ты никогда не искала легких путей. А я никогда не понимал твоего стремления усложнить себе жизнь.

– Вивиан – не простая работница, а чрезвычайно талантливый костюмер.

– Неужели?

– Я много лет проработала в театральной сфере, Дуглас. Поверь, я знаю.

– Ха. В театральной сфере!

– Я поеду с тетей. – Ко мне наконец вернулся дар речи.

– Но зачем? – спросил папа. – Зачем тебе возвращаться в этот город, где все ютятся друг у друга на головах и даже дневного света не видно?

– Сказал человек, проведший большую часть жизни в шахте, – хмыкнула Пег.

Они пререкались, как дети. Я бы не удивилась, начни они пинаться под столом.

Все глядели на меня и ждали моего ответа. Почему же я хотела вернуться в Нью-Йорк? Как им объяснить? Как описать чувства, вызванные предложением Пег, по сравнению с недавним предложением руки и сердца от Джима Ларсена? Все равно что обсуждать разницу между сиропом от кашля и шампанским.

– Я бы хотела вернуться в Нью-Йорк, чтобы расширить свои жизненные перспективы, – наконец изрекла я.

Я говорила таким уверенным тоном, что привлекла всеобщее внимание. (Должна признаться, что выражение «расширить свои жизненные перспективы» я недавно услышала в радиопостановке и запомнила. Впрочем, источник не имеет значения, ведь фраза сработала. И к тому же была чистой правдой.)

– Если ты уедешь, – предупредила мать, – мы не станем тебя поддерживать. Нельзя же и дальше посылать тебе карманные деньги. В твоем-то возрасте.

– Мне не нужны карманные деньги. Я сама себя обеспечу.

Меня унижал сам термин «карманные деньги». Я слышать его не хотела.

– Но тебе придется найти работу, – сказал отец.

Пег в изумлении уставилась на брата:

– Дуглас, ты вообще меня не слушаешь? Всего минуту назад за этим самым столом я предложила Вивиан работу.

– Я имею в виду нормальную работу, – парировал отец.

– У нее будет нормальная работа. Формально ее нанимателем будут Военно-морские силы США. Она станет военнослужащей, как и ее брат. ВМС выделили мне бюджет, чтобы я наняла еще одного сотрудника. Вивиан будет работать на правительство.

Теперь уже мне захотелось пнуть Пег под столом, ведь папу, само собой, не обрадовала перспектива, что дочь будет работать на правительство. С таким же успехом Пег могла бы сказать, что я буду грабить банки.

– Нельзя вечно метаться между Нью-Йорком и Клинтоном, – заметила мама.

– Не буду, – пообещала я. Видит бог, я не лгала.

– Я не хочу, чтобы моя дочь связала свою жизнь с театром, – заявил отец.

Пег закатила глаза:

– О да, худшей доли и не придумаешь.

– Мне не нравится Нью-Йорк, – продолжал папа. – Город неудачников.

– Вот именно, – мигом откликнулась Пег. – На Манхэттене днем с огнем не найдешь ни одного успешного человека.

Папа решил дальше не спорить: не так уж его интересовала эта тема.

Если уж совсем начистоту, по-моему, родители не особенно сопротивлялись моему отъезду, потому что устали от меня. Они считали, что в двадцать один год мне уже не следует жить в их доме – а это действительно был их дом, не мой. Вообще-то, я должна была выпорхнуть из гнезда уже давно, в идеале – сначала в колледж, затем в дом к мужу. В нашей среде не приветствовалось проживание в отчем доме взрослых детей. Если задуматься, мои родители даже в детстве не хотели иметь со мной ничего общего, учитывая, сколько времени я провела в интернатах и летних лагерях.

Папе просто хотелось немного помучить Пег, прежде чем дать согласие.

– Не уверен, что Нью-Йорк – подходящее место для Вивиан, – заявил он. – Я себе не прощу, если моя дочь станет демократом.

– На этот счет не волнуйся, – с довольной улыбкой отвечала Пег. – Я изучила вопрос. Дело в том, что членов демократической партии не принимают в анархисты.

Тут мама расхохоталась, чем несказанно меня обрадовала.

– Я еду с вами, Пег, – уверенно произнесла я. – Мне почти двадцать два. В Клинтоне меня ничто не держит. Отныне я сама решаю, где мне жить.

– Не горячись, Вивиан, – заметила мама. – Двадцать два тебе исполнится лишь в октябре, и ты никогда себя сама не содержала. Ты понятия не имеешь, как устроен мир.

Но все же я видела, что маме нравится мой уверенный тон. Как-никак она полжизни провела на лошади, перепрыгивая через барьеры и рвы. Возможно, ей тоже казалось, что женщина, столкнувшись с вызовами и препятствиями, обязана прыгнуть.

– Раз уж ты готова взять на себя такую ответственность, – сказал отец, – мы надеемся, что ты не передумаешь. В жизни каждого наступает момент, когда нужно дать себе слово и держать его.

Сердце у меня забилось чаще.

Вялость последней папиной нотации означала «да».

На следующее утро мы с Пег уехали в Нью-Йорк.

Путь затянулся, а все из-за патриотизма Пег: она экономила бензин и тащилась со скоростью тридцать пять миль в час. Но я бы не роптала, даже если дорога заняла бы весь день. Меня переполняла радость от возвращения в любимый город – город, с которым в душе распрощалась навсегда, – и это чудесное чувство я была не прочь растянуть на подольше. Мы еле тащились по шоссе, а восторгу было, как от катания на американских горках на Кони-Айленде. Я была возбуждена, как ни разу за весь прошедший год. Возбуждена, но и встревожена.

Что меня ждет в Нью-Йорке?

Кто меня ждет?

– Ты приняла серьезное решение, малышка, – сказала Пег, стоило нам выехать на дорогу. – Я тобой горжусь.

– А вам правда нужна моя помощь, Пег? – В присутствии родителей я не осмелилась задать этот вопрос.

Пег пожала плечами:

– Я найду чем тебя занять. – Но тут же улыбнулась: – Да ладно, Вивиан, ты действительно мне нужна. Слишком много я на себя взвалила с этой Бруклинской верфью. Я бы и раньше за тобой приехала, но хотела дать тебе время оправиться. После катастрофы лучше выждать, знаешь ли. В том году тебе здорово досталось. Я решила, что тебе нужно время на восстановление душевных сил.

Когда она упомянула о прошлогодней катастрофе, мне стало худо.

– Насчет прошлого года, Пег… – заговорила я.

– Кто прошлое помянет, тому глаз вон.

– Знали бы вы, как я сожалею о том, что сделала.

– Еще бы. Я тоже о многом сожалею. Все сожалеют, детка. И это правильно, но не стоит зацикливаться на чувстве вины. Мы же протестанты, забыла? Преимущество нашей религии в том, что грехи отпускаются. Нам нет нужды вечно корчиться в муках раскаяния. Есть грехи простительные, а есть смертные. Твой – простителен.

– Я не знаю, что это значит.

– Я тоже. Просто прочитала однажды где-то и запомнила. В одном я уверена: за плотские грехи после смерти не наказывают. Наказание за них мы несем еще в этой жизни. Впрочем, ты уже в курсе.

– Мне просто жаль, что я причинила всем столько проблем.

– Раньше надо было думать. Впрочем, на то и юность, чтобы ошибаться.

– А вы ошибались в юности?

– Еще как. Не так ужасно, как ты, но и мне есть что вспомнить.

Она улыбнулась, показывая, что шутит. А может, она и не шутила. Это было уже не важно. Главное, что она разрешила мне вернуться.

– Спасибо, что приехали за мной, Пег.

– Я скучала. Ты нравишься мне, малышка, а если мне кто понравился – это на всю жизнь. Такое у меня правило.

Ничего более прекрасного мне в жизни не говорили. Минуту я грелась в лучах ее слов. Потом радость поугасла: я вспомнила, что не все настолько великодушны, как тетя Пег.

– Я боюсь встречаться с Эдной, – призналась я наконец.

Пег удивленно повернулась ко мне:

– А зачем тебе с ней встречаться?

– Как же иначе? Мы все равно увидимся в «Лили».

– Эдна больше не живет в «Лили», малышка. И не работает. Она готовится к премьере «Как вам это понравится» в театре «Мэнсфилд». Они с Артуром уехали еще весной. Поселились в «Савое». Ты не знала?

– А как же «Город женщин»?

– Ох, малышка. Ты вообще ничего не слышала, верно?

– Не слышала о чем?

– В марте Билли предложили перейти на другую сцену – в театр «Мороско». Он согласился, забрал постановку и ушел.

– Забрал постановку?

– Ну да.

– Забрал «Город женщин»? Отнял его у «Лили»?

– Не забывай, что он сам написал пьесу и сам же ее поставил, поэтому формально она принадлежит ему. Так он рассуждал, когда озвучил мне свои планы. Впрочем, я и не спорила. Сразу поняла, что смысла нет.

– Но как же?.. – Мне не удалось закончить вопрос. «Как же всё и все?» – вот что я хотела спросить.

– Именно, – отвечала Пег. – Как же? А вот так. Это Билли, детка. Что с него возьмешь. Ему предложили хорошую сделку. Ты знаешь «Мороско»? Это театр на тысячу мест. Больше зрителей – выше сборы. Само собой, Эдна последовала за Билли. Спектакль шел в «Мороско» несколько месяцев, пока Эдне не надоело. Она вернулась к своему Шекспиру. На ее место взяли Хелен Хэйс, но это уже не то. Хелен мне нравится, не подумай чего. Играет она не хуже Эдны, но у нее нет изюминки Эдны. Ее ни у кого нет. Гертруда Лоуренс лучше бы подошла на эту роль – у нее есть собственная изюминка, – но Гертруда уехала из города. Вообще-то, Эдне действительно нет равных. Но в «Мороско» все равно аншлаги каждый вечер, и Билли гребет деньги пачками.

Я даже не знала, что ответить. Новости подкосили меня.

– Подбери челюсть, детка, – улыбнулась Пег, – тебя как будто пыльным мешком по голове огрели.

– Но как же «Лили»? И вы с Оливией?

– Да как всегда. Работаем. Снова ставим дурацкие маленькие пьески. Пытаемся привлечь окрестную публику. Но теперь война, стало сложнее. Половина Манхэттена на фронте. И ходят к нам одни бабушки с детьми. Вот почему я согласилась работать для верфи: нам нужны деньги. Оливия была права – впрочем, она всегда права. Она знала, что Билли снова пустит нас по миру. Да и я в глубине души не сомневалась в таком финале. Он еще и наших лучших артистов забрал. Глэдис ушла с ним. Дженни и Роланд.

Она говорила необыкновенно спокойно. Будто предательство и разорение – самые заурядные вещи.

– А Бенджамин?

– Увы, Бенджамина призвали на фронт. Хоть тут Билли не виноват. Можешь представить Бенджамина в армии? Руки пианиста, сжимающие винтовку? Такой талант пропадает зря. Мне больно о нем думать.

– А мистер Герберт?

– О, мистер Герберт все еще с нами. Мистер Герберт и Оливия никогда меня не бросят.

– А Селия? От нее нет вестей?

Это был даже не вопрос. Ответ я уже знала.

– Ни словечка, – подтвердила Пег. – Но я бы на твоем месте за нее не волновалась. У этой кошки еще осталось шесть жизней. Но знаешь, что самое интересное, – продолжала Пег без всякой связи с Селией Рэй, судьба которой явно ее не заботила, – Билли тоже оказался прав! Он же говорил, что мы сможем поставить хит, – и мы поставили! У нас получилось, Вивиан. Оливия не верила, что «Город женщин» ждет успех. Она думала, пьеса провалится, но как она ошибалась! Прекрасное было шоу. Не зря я рискнула и доверилась Билли. Было ужасно весело, пока все не закончилось.

Я слушала ее и выискивала хоть малейший признак печали или сожаления, но не нашла.

Пег заметила, что я уставилась на нее, и рассмеялась:

– Ну не надо так таращиться, Вивиан! Тебе не идет.

– Но Билли же обещал, что не будет претендовать на пьесу! Я сама слышала тогда, на кухне в «Лили», в первое утро после его приезда!

– Билли много что обещал. Но почему-то так и не оформил свои обещания письменно.

– Не верится, что он на такое способен.

– Послушай, малышка, я знаю Билли вдоль и поперек и все равно позвала его. И не жалею. Отличное же вышло приключение! В жизни нужно проще ко всему относиться, Вивви. Мир меняется каждую секунду. Научись не противиться переменам. Человек дает обещание, а потом нарушает его. Спектакль получает хорошие отзывы, а потом закрывается. Брак кажется прочным, а потом бац – и развод. Ненадолго воцаряется мир, а потом вдруг начинается очередная война. Если расстраиваться по каждому поводу, превратишься в несчастную дуру – что тут хорошего? Но хватит про Билли: как ты провела этот год? Где была, когда напали на Перл-Харбор?

– В кино. Смотрела «Дамбо». А вы?

– На стадионе «Поло граундз», на футболе. «Гиганты» играли последний матч сезона. А в конце второй четверти по громкоговорителю вдруг объявили, что всех военнослужащих немедленно призывают в штаб. Я сразу поняла: беда на пороге. Но тут Сонни Франк получил травму, и я отвлеклась. Сонни Франк, правда, тут ни при чем. Он отлично играл. Но что за несчастливый выдался день! А ты была в кино со своим женихом? Напомни, как его звали?

– Джим Ларсен. Откуда вы знаете, что у меня был жених?

– Твоя мама сказала вчера вечером, пока ты собирала вещи. Слава богу, что свадьба не состоялась. Кажется, даже твоя мама рада, хоть и не показывает виду. У нее сложилось впечатление, что он тебе не слишком-то нравился.

Я остолбенела. Мы с матерью никогда не откровенничали о Джиме. Мы с ней вообще никогда не откровенничали. Как она узнала?

– Он был хорошим парнем, – пробормотала я.

– Похвально. Ну так пусть получит приз за моральные качества, но «хороший» – не причина выходить замуж. И аккуратнее с помолвками, Вивви. Не вздумай завести привычку обручаться с первым встречным. Помолвка может привести к свадьбе, не успеешь оглянуться. Зачем ты вообще согласилась?

– Не знала, куда себя деть. И он был добр ко мне.

– Многие девушки именно поэтому и выскакивают замуж. Неужели так сложно найти себе другое применение? Господи, девчонки, лучше хобби себе заведите!

– А вы почему вышли замуж? – спросила я.

– Потому что Билли нравился мне, Вивви. Очень нравился. И это единственная причина для замужества – если человек тебе очень нравится. Он и сейчас мне нравится, между прочим. Вот только на прошлой неделе мы вместе ужинали.

– Правда?!

– А почему бы и нет? Слушай, я понимаю, ты сейчас злишься на Билли – и не ты одна, – но вспомни, что я тебе раньше говорила насчет моего правила.

Я не ответила, потому что уже успела забыть, и Пег мне напомнила:

– Если мне кто понравился, это на всю жизнь.

– Ах, точно. – Но я все равно злилась на Билли.

Пег снова улыбнулась:

– Что приуныла, Вивви? Думала, правило распространяется только на тебя?

В Нью-Йорк мы приехали вечером.

Было 15 июля 1942 года.

Гордый и незыблемый, город вырастал из гранитного фундамента меж двух темных рек. Ряды небоскребов мерцали, как цепочки светлячков в бархатистом летнем воздухе. Мы миновали опустевший величественный мост, широкий и длинный, как крыло кондора, и въехали в город. Многолюдный и насыщенный. Реальный и полный глубокого значения. Величайший метрополис мира – по крайней мере, для меня он всегда был и остается таким.

Меня охватил благоговейный трепет.

И я поклялась пустить здесь корни и никогда больше не покидать Нью-Йорк.