VI

Не так давно фонтан починили, и теперь он работает, сообщил старик управляющий. Под вечер его включают на часок-другой – пусть пожурчит. Ветер уже набросал в водоем бурых листьев вяза и ореха, и печально глядящий в фонтан Нарцисс казался застывшей в камне задумчивостью этих осенних сумерек, в смутной тьме которых тихими бубенцами звенело умирание.

Гэм проходила по залам, и каждый ее шаг отдавался гулким эхом. Повсюду висели картины – изящные карандашные наброски и бледные акварели. В маленьком секретере полированной березы Гэм нашла несколько связок писем – пожелтевшие восторженные многостраничные послания, какие могло сочинять лишь то столетие. Целыми днями она читала их. Большая часть была адресована некоему шевалье де Роту и, вероятно, при расставании им возвращена; другие были от подруги, которая писала о своем возлюбленном.

В шкафах и сундуках обнаружились старинные наряды. Гэм доставала их и примеряла. От поблекших туалетов веяло каким-то особенным дурманящим ароматом. Она часами сидела в этих платьях, и мечты уносили ее в минувшее. Забыв обо всем, она подолгу стояла перед фасеточным зеркалом. Собственное отражение в этом стекле мнилось странно чужим и знакомым, будто от дивных чар ее «я» соскользнуло в ту эпоху, а теперь вернулось и смотрело на нее, молчаливое, хрупкое, минувшее. За спиною отражения сумерки плели серые тени, коричневатые в глубине, и казалось, будто отражение, нежно и печально улыбаясь, всплывало из самой серой бездны прошедшего. Однажды вечером, когда Гэм в старинном наряде ходила по комнатам, пришел старик управляющий. Ничего не замечая, она попыталась изобразить несколько па сарабанды и тут увидела его, а он ободряюще кивнул и жестом показал на старинный спинет. Открыл крышку и заиграл менуэт. Прозрачные серебристые звуки порой чуть дрожали, как мелодия музыкальной шкатулки. Гэм то кружилась в медленном танце, то замирала в глубоком реверансе и, исполняя эти фигуры, всем своим существом ощущала обворожительную беззаботность тех давних времен, казавшихся необычайно знакомыми и родными. Рококо окаймляло бездны садами, хотя и знало об этих безднах, – но окаймляло садами и называло садами. А мы зовем бездны безднами и заглядываем в их глубины. Эпоха амурных страстей и поединков прикрывалась самой обворожительной грацией, какая когда-либо существовала на свете. Шевалье де Рот, улыбаясь, бросил вызов лучшему фехтовальщику Франции, ибо тот слишком долго целовал руку дамы его сердца. С галантной шуткой попросил о короткой отлучке – всего на несколько минут, подышать в саду свежим воздухом, – вышел вместе с другом, которому предстояло быть секундантом, вышел, чтобы никогда не вернуться. Ни писем, ни объяснений он не оставил.

Вновь опустились сумерки с их магическим зыбким полусветом, который неизменно потрясал Гэм. Старик управляющий вышел вместе с нею в сад. Живые изгороди, некогда подстриженные, а теперь одичавшие и робкие, темнели вокруг, словно стыдясь самих себя. Вечер был весь из лазури и серебра.

Гэм покормила черных лебедей, которые уже готовились ко сну, но поспешно приплыли от дальнего берега пруда, по воде от их движения бежали круги.

Тучи собирались на горизонте, затмевая меркнущий свет заката. Лиловые громады наплывали из-за деревьев, несли с собою мрак. Потом вдруг листва зашумела, и в прохладу ворвались теплые, влажные потоки воздуха. Ветер переменился, стало душно. Потом все замерло без движения, а тучи заполонили все небо.

Гэм вернулась в дом. Какие гулкие коридоры. Какая тьма затаилась в углах! Снаружи беззвучно подкрадывалась жуть. Подступала со всех сторон – дом точно съежился под натиском неведомой угрозы. Всякий шорох умножался и тотчас резко стихал, будто прибитый к земле мягкой кувалдой. До чего же тих бывает порою мир.

Гэм снедало беспокойство, которое намного превосходило ожидание близкой бури. Она предчувствовала что-то еще. Но что? Откуда это ощущение мотыльковой куколки – что ей предстоит? Прорвется кокон? Она вылетит на волю? Какая усталость. Сопротивляться нет сил. Грядет буря, которая умчит ее с собой. Ну и пусть, пусть скорее приходит.

Все трепещет на острие клинка. Какой странный подсвечник. Какая странная бронзовая фигурка. Безмолвной мощью веет отовсюду. Загадочная аура мерцает все ярче. Ее неудержимо влечет куда-то – куда же?

Внезапно чернота за окнами треснула. Вспышки молний пробежали по небу. Огненный ветвистый узор на мгновение проступил за стеклами. И сразу же все опять затопила ночь. Лишь на доли секунды парк и комнаты осветились. Раскатисто грянул гром – и с шумом хлынул ливень.

И вот тут-то по всему дворцу разнесся звон. Пронзительный, будто не желающий умолкать. Этот звон висел в комнате, режущий уши… избавительный… Коридоры гудели, в доме что-то назревало, сжималось, как пружина, – и рванулось вперед: дверь распахнулась, на пороге стоял вымокший до нитки Лавалетт, на полу образовалась лужа. Лавалетт напустился на подоспевшего слугу, велел приготовить ванну и сухую одежду, поклонился Гэм.

– Простите, я поневоле весь дом взбудоражил… через час я все вам объясню.

* * *

Гэм не встала из кресла. За стенами бушевала непогода, словно вознамерилась уничтожить всё и вся. Снопы молний призрачно метались среди деревьев, буря неистовствовала, тяжелые шквалы дождя выплескивались в обезумевший мир. Так она сидела, пока не возвратился Лавалетт. Он быстро прошел к окну и глянул наружу. Порывисто взмахнул рукой, точно показывая куда-то в бурю, молча вцепился пальцами в спинку стула. Потом обернулся к ней.

– При таких катаклизмах объяснения излишни. Думаю, достаточно будет сказать, что я дружен с д’Аржантейль и знаю это имение. Неотложные обязательства вынуждают меня искать автомобиль: в часе езды отсюда я в потемках, без света врезался в кучу камней и угробил коленчатый вал… А ваша машина, кажется, готова к отъезду?

Гэм кивнула.

– Придется ею воспользоваться.

На миг небо полыхнуло красным огнем. Лавалетт наклонился вперед.

– Я видел вас раньше…

Гэм опять кивнула. Говорить она не могла. Все тело будто налилось свинцом. Руки тяжело лежали на широких подлокотниках.

– В Швейцарии. И еще один раз в Коломбо. Нет смысла проводить параллели или делать какие-то выводы. Но это облегчит вам решение. В Марселе вы взойдете на борт «Анны Лейн». Отплытие через двенадцать дней. Я буду ждать вас в Сингапуре.

Гэм не ответила. Лавалетт позвонил слуге и приказал подать автомобиль к подъезду. Потом снова кивнул на непогоду за окном.

– В сравнении с этим все прочее банально. Стихия не спрашивает и не отвечает… она просто существует… У вас есть время подумать… В Сингапуре вы сойдете на берег.

Слуги подогнали автомобиль к подъезду. Лавалетт склонился к руке Гэм. Рука была безвольная, вялая. Дверь за ним закрылась. Шаги стихли. И тут Гэм, как в прострации, странно тихим шепотом обронила в пустоту комнаты: «Да». Нахмурила брови, глаза потемнели, – сказала «да», откинула голову назад.

Мотор коротко взвыл и ровно заурчал. Скрежетнули контроллеры, невнятный возглас… И шум отъезжающего автомобиля утонул в реве ненастья.

Проснувшись среди ночи, Гэм увидела за окном ясное небо. Гроза ушла. Луна висела над парком, словно огромная латунная чаша, отражаясь в лужах на дорожках. Силуэты деревьев замерли в неподвижности. В зелени вьющихся по стене дома растений шелестели тяжелые капли, медленно стекая с одного листа на другой. Мраморный Нарцисс у пруда, наполовину освещенный луною, меланхолично смотрел в водоем. Свет падал на левое его плечо и с игривой, нежной лаской плескался вокруг, мягкий, беззвучный. А он стоял, погруженный в свои думы. И улыбался.

– Не странно ли, – сказала Гэм маркизе д’Аржан-тейль, – что нашу жизнь определяют не могучие и шумные события, а мелкие, почти незаметные. И опять-таки не взаимосвязанные логически, а как бы подброшенные случайно – вот они-то и чреваты внезапным беспокойством и новой дорогой. Такое ощущение, словно под этой будничной жизнью вершится еще какая-то другая, тайная, и все наши представления о собственном бытии и развитии суть лишь нечаянная параллель; в один прекрасный день тебя настигает рывок – и все знание опрокидывается…

Маркиза д’Аржантейль добродушно посмотрела на Гэм.

– Прекрасная, блистательная речь поэта на сцене не трогает так, как неведомый зов в ночи, который отзвучит и стихнет, где-то далеко-далеко… Тысячами смыслов облекает его фантазия… Он будоражит и наполняет сердце тоской, никакое изреченное слово с ним не сравнится… Он проникает в кровь… в это темное, таинственное наследие, дарованное нам природой, через которое она зовет… и определяет. Отклик пробуждается от случайного звука… гудит и не смолкает… наперекор всем мысленным возражениям, всем желаниям… Ты можешь называть его безрассудным… он все равно гудит, и заглушает все, и манит, и побеждает… Последуйте этому зову… он не обманет…

– Да, – тихо сказала Гэм и улыбнулась, – разве я могу иначе…

Два дня спустя она покинула Париж. Но скоро опять вернулась. И уже вечером в Опере вновь ощутила беспокойство. Допоздна сидела у окна в своей комнате. А через день села в марсельский экспресс.

Не доезжая до Марселя Гэм сошла с поезда. Остановилась в провансальской деревушке у простых людей, которые спали на высоких пестрых постелях. Проснувшись утром, она видела в прорези ставен золотое сердечко юного дня; лучистая дорожка пронизывала сумрак комнаты и упиралась в олеографию на стене, невероятно ярко высвечивая краски на груди Мадонны. Гэм подставляла руку под этот луч и ладонью ловила день. Потом брала зеркало и играла солнечным мячиком – волшебно сияющее сердечко плясало то на потолке, то на стенах. Наконец она вставала на постели во весь рост, сбрасывала с плеч бретели ночной сорочки и, так и этак подкладывая под ноги подушки, добивалась, чтобы сверкающий луч из прорези оконной ставни упал туда, где билось ее сердце. Минута-другая, и кожа ощущала тепло, солнечное сердечко сияло под левой грудью, а Гэм в порыве ликующего восторга спрыгивала с кровати и летала по комнате в импровизированном танце сердец.

Однажды после обеда она поймала себя на грезах. И тогда снова отправилась в путь. Хозяйский шпиц проводил ее до поезда и никак не хотел уходить. Она помахала ему из окна как другу.

Пейзаж за окном вагона был залит солнцем. Серебристо-серые оливы шелестели на ветру, лавры, пинии и бананы выстроились вдоль дороги, редкие одинокие пальмы навевали мысли о Востоке, потом начался город – город, который весь гавань, и улица Каннебьер, и мешанина народов. Гэм долго стояла на набережной, смотрела на море. Подле нее штабелями громоздились чемоданы и палубные шезлонги. Поворотные краны мчали по воздуху мешки и тюки, которые словно бы ничего не весили. У таможенных пристаней ссыпали в трюмы серу и бурую сиенскую землю; гурты рогатого скота, мыча от жажды, ожидали погрузки. Между молом и городом теснились пароходы. В конце концов Гэм решилась спросить. «Анна Лейн» в порт еще не пришла.

Однако наутро «Анна Лейн» уже стояла у пирса – пришвартовалась ночью. Увидев ее, Гэм испытала шок; охваченная смятением, она весь день обходила гавань стороной. Дойдет до угла платановой аллеи Кур-де-Бельсенс и спешит затеряться в толпе кокоток и приезжих. Но этого оказалось мало: Гэм то и дело натыкалась в толчее на матросов с «Анны Лейн», которые устремились в бордельные переулки Старого города.

Когда «Анна Лейн» закончила погрузку угля, Гэм решила, что пароход уже готов к отплытию. И, боясь опоздать, заторопилась к причалам компании «Мессажери Маритим». Поднялась на палубу и облегченно вздохнула. Странное чувство – все это время ее будто подталкивала чья-то незримая рука. С волнением она ждала, что «Анна Лейн» вот-вот разведет пары. Но капитан сказал, что пароход отчалит лишь завтра утром.

Этой ночью Гэм спала тревожно. Снова и снова слышала лязг цепей и каждый раз думала, что это начало путешествия. Потом наконец погрузилась в сон без сновидений и проснулась от глухого пыхтенья машин. Ее потянуло на воздух, она торопливо оделась и стремглав, точно за нею кто-то гнался, выбежала из каюты на палубу. Навстречу хлынул свежий утренний воздух. На палубе толпились пассажиры, махали платками. Пароход только что отвалил от причала. Гэм бросилась к поручням, хотела крикнуть – и вдруг, внезапно ослабев, замерла, вцепилась в планширь, бессильно, прямо-таки нежно припала к нему; подняла взгляд и улыбнулась в лицо равнодушному человеку на набережной, улыбнулась – и тотчас отвела глаза; какой-то англичанин как одержимый махал шляпой, Гэм по-детски беспомощно посмотрела на него, потом подняла руку и тоже помахала… несколько раз… куда-то… на прощание…

Над морем завиднелся памятник Лессепсу. Темно-синий горизонт побурел. Разом поднялись над водой белые дома с плоскими крышами – Порт-Саид. Пароход еще не пришвартовался, а к нему уже устремились арабские лодки. К борту причалил паровой баркас портового врача. Потом на палубу хлынули черные, смуглые, желтые люди, крикливо предлагая свои товары, – сигареты, почтовые открытки, платки, цепочки, изготовленные в Германии или в Англии. Мальчишки-подростки подбирались к пассажирам и с фамильярной ухмылкой нашептывали им на ухо некие предложения. Гиды предлагали свои услуги. Пассажиры сошли на берег.

Широкие чистые улицы европейского квартала сменились низкими известняковыми домишками и базарами арабского города, где свиньи и кошки стаями шныряли среди играющей детворы. Один из смуглых феллахских малышей упал на бегу, Гэм подняла его. Мальчуган испуганно глянул на нее блестящими черными глазами и отвернулся. Но тотчас спохватился – курчавая голова опять повернулась к ней, склонилась набок, маленькая грязная ладошка протянулась вверх: бакшиш. Держа за плечи хрупкое тельце, Гэм думала: неужели вправду бывают такие крохотные пальчики и ноготки… Но от этого теплого трепетного существа, от этого ребенка исходила странная сила, перетекавшая в ее пальцы, и она едва сдержалась – так ей хотелось прижать малыша к себе, приласкать, говорить всякие глупости. В волнении она торопливо сунула в маленькую ладошку несколько монеток, крепко ее сомкнула и, растроганная, пошла дальше.

Ночью «Анна Лейн» принимала уголь. Запыхавшиеся негры с тяжелыми мешками на голых спинах сновали по сходням. На плечах длинными жгутами вспучились напряженные мышцы. Блики прожекторов плясали на темных, блестящих от пота телах. Голубовато белели глаза и зубы. Портовая ночь без устали изрыгала эти фигуры, снова и снова, будто несчетные воинства в недрах непроглядного мрака ждали своей очереди, чтобы кануть в бездну угольного бункера. Только в косом конусе прожекторов царила толчея, сопровождаемая спокойными аккордами долгих, раскатистых арпеджио прибоя. Эта слепяще белая полоса света вырывала из ночи колдовской шабаш, словно в ней были особые лучи, от которых незримое становилось явным. Кажется, думала Гэм, этот магический луч может обратиться куда угодно – даже в небеса, – и там тоже станет зрима бешеная пляска, в иные минуты сокрытая от глаз. Из теплой защищенности мрака он выхватывал пугающие образы сумбурной схватки – как в линзе микроскопа невинная прозрачность водяной капли оборачивается полем битвы инфузорий… Гэм улыбнулась… как в линзе микроскопа, схватка за капли воды… за капли воды – и оттого не менее жизненно важная… и так же, как повсюду, не на жизнь, а на смерть.

Уже несколько часов назад вой сирен оповестил об отплытии. Пароход медленно отвалил от причала и повернул к каналу. Лоцман стоял на капитанском мостике. И тут из гущи пришвартованных судов выскочил паровой катер и на полной скорости помчался за «Анной Лейн». Человек у руля что-то кричал. Позади него в катере был кто-то еще. Гэм как раз находилась на палубе и наблюдала за этим спектаклем. Наконец катер причалил к борту, спустили трап, пассажир катера вскочил на ноги и минуту спустя уже поднимался на «Анну Лейн». Первое, что он увидел, была Гэм, стоявшая возле самого трапа. Он метнул на нее взгляд, оступился, едва не упал, но тотчас обернулся, достал горсть монет и широким жестом бросил вниз, в катер. Потом с надменной и непроницаемой миной взошел на палубу, обменялся несколькими словами с одним из офицеров и проследовал за стюардом к каютам. «Анна Лейн» набирала скорость.

Безотрадные скалы Адена еще долго маячили на горизонте. Потом исчезли в синеватой дымке, и на пароход пала ночь. Над столом в кают-компании жужжали вентиляторы. Капитан с улыбкой сказал:

– Завтра утром проснетесь и снова увидите океан.

Поздно вечером качка усилилась. Гэм вышла на палубу. Ни души вокруг. Над морем, точно плотная черная вата, лежала тьма. Звезды не мерцали, а стояли над мачтами как украшения, яркие и четкие. Южный Крест – словно аграф на рытом бархате ночи. Но под этим оцепенелым великолепием вскипало и опадало море, потягивалось и ворочалось, плескало и булькало, дергалось и металось, катило свои волны, и манило, и бурно дышало. После шлюзования в мелководном канале «Анну Лейн» вновь приняли текучие воды, набегающие от берегов Индии и несущие с собою экзотический аромат беспокойства и томления.

Носовая волна мощно струилась вдоль бортов, образуя в кильватере серебряные водовороты, которые долго виднелись в ночи. Матовый отблеск играл на гребнях валов, в кипении волн за кормой сгущаясь в красноватое свечение, – море фосфоресцировало. Пароход плыл в серебряной колее, разбрызгивал вокруг себя серебро, оставлял позади широкие сияющие ручьи.

Рядом с Гэм чей-то голос проговорил:

– Случайность – всего лишь иная форма судьбы… возможно, более привлекательная, но и более неизбежная.

Это был незнакомец из Порт-Саида; капитан представил его в кают-компании, и она запомнила имя – Сежур.

Помолчав, он продолжил:

– Важное – всегда случайность, стечение обстоятельств. Оно происходит вслепую и без смысла – кого это смущает, кроме нас… и как же легко превратить это смущение в напряженный азарт лотереи.

– Не надо бы говорить об этом, – сухо сказала Гэм.

– Речи напускают туман; размышления отнимают свежесть… об этом не надо бы размышлять… Иные вещи тускнеют от слишком резкого света, но прохладная влага слов возвращает им блеск. Слова полезны, потому что никогда не бывают точны…

– А мысли?

– Тоже, но они прогоняют настроения. Размышления уродуют.

– И печалят, – сказала Гэм.

– Море светится, шумит океан, а мы стоим тут и пытаемся выдумать для этого какой-то смысл или символику, нам мало просто свечения и просто волн. Вот вам тайна Востока: не размышлять – хотя порой кажется, будто он размышляет, но и тогда это происходит чисто формально, как вариант ощущения, – а только чувствовать. Умение восхищаться тусклым мерцанием лилий в оловянных вазах, восхищаться до самозабвения, дает человеку неизмеримо больше, нежели все раздумья о смысле прекрасного. Настроения, чувства делают жизнь бесконечной. Раствориться в них – блаженство.

– Разве растворение не безмолвствует? А вы окружаете его таким множеством слов.

– Я же сказал, слова безвредны.

– Но все-таки они часто мешают.

– За две тысячи лет мы так к ним привыкли, что, желая поделиться выводами, никак не можем без них обойтись. Вот об этом я и хотел сказать.

– Что за выводы…

– Можно опередить случай…

– …который есть закон?

– Кому же не хочется нарушить закон…

– От каприза?

– От обостренного предчувствия…

Гэм встрепенулась. А Сежур продолжал:

– Наверное, вас удивит то, что я сейчас скажу, но по некоторым причинам и благодаря нашему разговору у меня есть для этого повод… Моя жизненная позиция – пассивность. Все прочее уже позади. Без горечи – просто позади. Все время останавливаться невозможно. У меня нет более претензий к жизни, а потому нет и разочарований. Я – созерцатель. И оттого пришел наконец к самому яркому из наслаждений – к наслаждению зеркальным бытием. Я люблю совершенное, не жаждая его. Ваше присутствие здесь – такое же совершенство, как море и это свечение. Поймите, быть может, я единственный человек в вашей жизни, который ничего от вас не требует.

Гэм в одиночестве оставалась на палубе, пока не забрезжил рассвет и волны не стали серыми, как шифер и глина.

Китайцы, великое множество китайцев. Уже с парохода было видно, как они толкутся на набережных. Они ждали «Анну Лейн» и, едва она пришвартовалась, хлынули по сходням на борт. Но матросы их разогнали.

Гэм медленно подошла к трапу. Палуба за спиной – как верная овчарка, такая надежная сейчас, когда она спускалась по ступеням. В узкой щели между пароходным бортом и стенкой плескала вода. Едва сдерживая волнение, мягко пульсирующее в каждой жилке, Гэм перешагнула через этот Стикс и пружинящей походкой, в нетерпеливом ожидании ступила на землю Сингапура.

Два рикши дрались на бамбуковых палках – не поделили пассажира. Вокруг тотчас образовалось кольцо зрителей – малайцев и китайцев, которые весело подначивали драчунов, а потом вдруг с криком кинулись врассыпную перед бесшумно подкатившим синим лимузином. Автомобиль затормозил рядом с Гэм.

Лавалетт выскочил из машины и прежде всего извинился, что не встретил Гэм у трапа. Она не успела ничего сказать, а он продолжал: обстоятельства переменились; необходимо сегодня же ехать дальше, в Сайгон. Выразив надежду, что Гэм не слишком утомлена, Лавалетт предложил отвезти ее в свою гостиницу, где она сможет отдохнуть, а он тем временем уладит дело с билетами и еще кое-какие мелочи. Слуга останется при ней и выполнит любую ее просьбу.

Гэм осмотрелась и только теперь увидела в углу машины тамила, одновременно она обратила внимание, что окна лимузина закрыты шторками – внутрь не заглянешь. Она не сказала ни слова, но улыбнулась тамилу, который не сводил с нее сверкающих глаз и беззвучно шевелил губами, потому что на темном лице взблескивали белые зубы.

Уличный шум проникал в закрытый автомобиль приглушенно. Потом и он утих, повеяло покоем. Через несколько минут лимузин въехал в уединенный парк, в глубине которого пряталась гостиница, и вскоре остановился у подъезда; Лавалетт перекинулся несколькими словами с управляющим и дружески предложил Гэм руку.

– Скоро вы все поймете… Через два часа мы выезжаем…

Автомобиль покатил обратно по широкой аллее. Гэм секунду стояла в задумчивости; потом ее взгляд упал на тамила, который тоже молча смотрел на нее. Стряхнув задумчивость, она приказала ему заняться багажом. Тамил бесшумно исчез. Гэм прошла за управляющим в свои комнаты.

Вскоре тамил вернулся, притащил чемоданы. Гэм подозвала его к себе. Он тотчас подбежал. Она провела ладонью по его волосам и приподняла прядь на виске. На оливковой коже белел аккуратный рубец. Юноша широко улыбнулся, осторожно потрогал шрам и кивнул, сверкнув глазами. Гэм внезапно развеселилась, тряхнула его за плечи и бросила ему ключи, чтобы он отпер чемоданы.

Мокрая, она вышла из ванной, в развевающемся халате, с мягкими полотенцами в руках. Тамил долго растирал ее махровой тканью, пока кожа не высохла и не порозовела, а потом Гэм, как кошка, нежилась под прикосновеньями маленьких смуглых рук, которые брызгали на нее эссенциями из причудливых флаконов и бережно, мягко, круговыми движениями кончиков пальцев массировали и разминали каждую мышцу.

Она еще выбирала белье, когда вернулся Лавалетт. Он замер на пороге, увидев Гэм, которая сидела на корточках подле чемодана, склонясь над беспорядочным шелковым разноцветьем.

– Выберите аметистовый, – воскликнул он, – этот цвет оттенит живую бронзу кожи!

Гэм подхватила эти вещицы, швырнула вверх. Лавалетт подбежал, поймал шуршащий комок, взмахнул пароходными билетами, которые держал в руке, завернул их в шелк и бросил слуге, а тот с каким-то детским восторгом так и сжимал этот сверток, пока Лавалетт не сказал ему несколько фраз на хинди и не забрал их.

– Давайте укладываться, – воскликнул он, – отъезд – самое прекрасное на свете… – Он стоял рядом с Гэм и обращался к ней, все еще сидящей на полу. – Жизнь для отъезжающего всегда приключение…

– Приключение, – спросила Гэм, – и не больше?

– Не меньше, – улыбнулся Лавалетт, – а самое прекрасное в женщине – позвоночник, когда он гнется, как гибкий индейский лук, когда его позвонки так мягко, так изящно проступают под натянутой кожей… когда он резко напруживается от стройной шеи вниз и вдоль него возникают и углубляются узкие ямочки, а в них играют легкие тени, и свет омывает спину…

Гэм скользнула в его объятия и ощутила на спине слабое тепло поддерживающей руки. Откинулась назад, не выпуская из ладони скомканный шелк.

– Есть слова, – сказал Лавалетт, – в самом звуке которых заключены даль и отъезд… Они чаруют всякий раз, когда их произносят… Вы только послушайте – Тимбукту… Легкий первый слог и два глубоких «у», как все это трепещет, уже самим ритмом пробуждая желания и раздвигая горизонты… Тимбукту… Или Гонконг… парные, созвучные слоги, что-то зыбкое, полное ожидания… Гонконг… Эти названия одурманивают, вы только послушайте: Тимбукту – как приглушенные негритянские тамтамы… Гонконг – как колокола пагод… Тимбукту… Гонконг…

Он отпустил Гэм, и она мягким движением скользнула к окну, присела на широкий подоконник. За нею мерцал кобальтовый парус неба, тугой, безоблачный. Точно сладостное обетование, рисовались на светлом фоне контуры ее головы, и грудь цветком поднималась над дышащим торсом. Она обхватила руками колени и смотрела в комнату, лицо ее было в тени, и сияние оконного проема пылало голубым огнем вокруг этого темного пятна.

– Мы слепы и отчаянно любим жизнь… – сказал Лавалетт. – Нам так хочется все время чувствовать рядом ее дыхание… и всегда по-новому… вот почему мы любим отъезды – они обостряют чувства… Вот почему мы ищем волнения и опасности, ведь тогда мы более всего ощущаем ее заманчивость, и она совсем рядом…

Он подобрал несколько разбросанных вещиц.

– Через час сирены загудят к отплытию… мы придем в аметистовых красках и с несказанными желаниями… Поспешим же.

Слуга принес стальную шкатулку. Лавалетт достал оттуда несколько бумаг, запер ее, отдал слуге, покопался в чулках Гэм.

– Вот эти…

Потом он выбрал для нее кольца, отполировал их о ее руки… Секунду-другую рассматривал индейское ожерелье из сердоликов и аметистов и, смеясь, сказал Гэм:

– У меня есть целый чемодан матовых японских шелков… Вы будете носить их вечерами… в сумерках на набережной в Сайгоне…