Глава 42

В апреле 1937 года, когда летчик, мастер высшего пилотажа, крутил над усадьбой свои «бочки», четырнадцать тысяч гостей любовались расцвеченным бумажными фонариками опаловым небом. Спрятанные в кусты прожекторы заливали все лунным светом, «нежным, как цветение вишен в японском саду». Одетые гейшами девушки-старшеклассницы разносили подносы, заполненные канапе. На мерцающей огнями эстраде оркестр отеля «Сан-Антонио» играл танцевальную музыку и блюзы.

Это был самый роскошный прием из всех, какие когда-либо устраивал Бринкли и могли припомнить техасцы. После коротких речей и обильной еды вечер завершился фейерверком. Когда на небе возникали огненные фигуры собак, котов и всадников на конях, собравшиеся разражались ахами и аплодисментами. Ракета, пущенная последней, начертала на небе буквы, и между звезд зажглась надпись:

СЧАСТЛИВОГО ПУТИ, ДОКТОР, МИССИС БРИНКЛИ И ДЖОННИ!

В середине июня, после такого отрадного для его самолюбия праздника, доктор вместе с семьей и домашним учителем Джонни, поднявшись на борт «Королевы Мэри», отбыл в Европу. В тот год съезд Ротари-клуба проводился в Ницце, и доктор представлял на нем Дель-Рио. Отплывая из нью-йоркской гавани, он не успел ознакомиться со свежим номером «Тайм» с портретом Морриса Фишбейна на обложке.

Весна для Фишбейна оказалась тяжелой. Сильная простуда, которую он перенес, осложнилась параличом лицевого нерва, отчего пол-лица у него онемело и «обвисло наподобие брылей у английской гончей». В Ассоциации он пытался говорить об этом шутливо: «Странно видеть одну сторону лица холодной, невыразительной. Было бы хорошо с таким видом преследовать шарлатанов». Но это требовало серьезного лечения, и целых три недели голову Фишбейна опутывали проводами и пропускали через него электрический ток, пытаясь оживить лицевые мышцы. Сколько было в этой процедуре от медицины, а сколько – от шарлатанства, оставалось невыясненным, но Фишбейн воспринимал ее стоически и не жаловался: «Я не испытываю ни боли, ни неудобств, кроме тех, что может доставлять испорченная внешность», – писал он Полу Декрюфу.

Фото, снятое до болезни, на обложке журнала должно было, по-видимому, подбодрить его, в особенности потому, что его сопровождала заметка, в которой он выступал не только лицом организации профессиональных медиков, но и титаном, держащим на своих плечах всю тяжесть материальных расходов Ассоциации: «Каждый потраченный на операции доллар мы получаем от мистера Фишбейна и продажи его «Журнала», – говорилось в заметке, и в доказательство приводились цифры.

В заметке не упоминались многочисленные недруги мистера Фишбейна, в особенности внутри медицинского сообщества, доктора, которым не по вкусу были безапелляционность и решительность, с которыми Фишбейн высказывал и отстаивал свое мнение, словно проповедник, вещающий с кафедры, а также упрямое меньшинство, считавшее его взгляды чересчур консервативными. Ни словом не упоминалась и попытка чикагских медиков призвать его к порядку, когда, отвергнув некоторые новшества в акушерской практике, он пренебрежительно отозвался о них как о «глупостях и бреде». При этом враги и в АМА, и за ее пределами Фишбейну нужны были как воздух. Ему, как и Бринкли, жизнь без борьбы показалась бы пресной. В этом смысле они стоили друг друга.

Оба в 1937 году находились на пике карьеры. И оба отправились летом в Европу. Оба взяли с собой семьи.

После съезда медиков в Белфасте Фишбейны собирались прокатиться по Скандинавским странам.

Когда судно «Королева Мэри» 31 мая вошло в порт Шербура, семейство Бринкли на причале ждал лимузин с шофером, доставивший их на средиземноморское побережье. Ротари-клуб не впервые выбирал для своих съездов Ниццу: помимо ландшафтных красот, жизнь здесь увлекала разнообразием и насыщенностью: перестрелками, поножовщиной, пристрастием к пьяному вождению – в предыдущем году одного полицейского семь раз отвозили в госпиталь. Так что каникулы здесь обещали быть нескучными. Ходили даже слухи, что в городе действует шайка вымогателей, одетых священниками.

По окончании съезда Бринкли предприняли грандиозный экскурсионный тур – за десять недель они успели посетить Париж, Дижон, Гренобль, Канны, Рим, Неаполь, Флоренцию, Венецию, Югославию, Бельгию, Люксембург и Соединенное Королевство. Всюду их встречали с фанфарами. В Дублине, например, лорд-мэр устроил в их честь прием. Но больше всего доктору интересен был Берлин, где он смог наконец воочию увидеть Третий рейх.

Если бы он приехал в город двумя годами раньше, то застал бы там лишь грязь, разруху и наблюдал бы жителей, с оружием в руках защищающих свои картофельные делянки. Но к Олимпиаде 1936 года Берлин был основательно вычищен. Метлы и ведра поработали на славу, и теперь булыжные мостовые даже на троллейбусных маршрутах сияли чистотой. По бульварам маршировали солдаты. Повсюду мелькали свастики, а листва деревьев скрывала громкоговорители. Бринкли увидел толпу, освоившую науку благоговейного почитания.

Одиннадцатого августа 1937 года нагруженное сувенирами семейство Бринкли отбыло домой. Отплывали они из английского Саутгемптона в густом тумане на знаменитом французском лайнере «Нормандия». В противостоящей Депрессии жажде роскоши, охватившей тогда Европу, «Нормандия» не казалась самым вопиющим исключением, но все же вид этого грандиозного судна, первым превысившего тысячу футов в длину и, по словам одного американского репортера, в три с половиной раза превосходившего своими размерами Ноев ковчег, производил сильное впечатление. Его салон, сверкающий стеклом панорамных окон и барельефами, восточное богатство часовни с ее геометрическим изображением Христа, курительная, расписанная фресками на темы египетской, греческой и японской культур, не могли не поражать воображение даже самых пресыщенных зрителей.

Обеденный зал для пассажиров первого класса – эта пещера чудес Али-Бабы – был длиннее Зеркальной галереи Версаля. Там подавались изысканные блюда французской кухни. Британский дипломат Гарольд Николсон так писал своей жене Вите Сэквилл-Уэст: «Я никогда не видел подобной роскоши. Еще неделя – и я сойду с ума». Бринкли, видимо, отличавшийся большей стойкостью, занял, как говорили, лучшую каюту. Если так, то его окружали сокровища, равные сокровищам из гробницы Тутанхамона.

На «Нормандии» было на чем остановить глаз и где отдохнуть. Лоуэлл Браун, учитель Джонни, писал, что за четыре дня плавания он не скучал ни минуты – развлекаясь фильмами, танцами, купанием в замечательном бассейне, соревнованием на игрушечных лошадках, боксерскими и фехтовальными поединками. После боксерских матчей – Генри Фонда выступал на них в качестве почетного рефери – устраивались «подушечные бои», когда соперники с завязанными глазами били друг друга подушками, а толпа вокруг ревела.

Но больше всего развлек Брауна его пароходный роман с искрометной семнадцатилетней дочкой одного врача, как и Бринкли, возвращавшегося с семейством после долгого европейского турне. Молодой педагог играл с девушкой в пинг-понг, они гуляли по палубе, где под хлестким ветром одетые в твид джентльмены беспомощно целились в тире в глиняных уточек. Шум волн, бескрайние просторы океана и громадина-корабля, разрезающий воды в неукротимом движении к горизонту, – картина величественная и эпически прекрасная. Уже на второй день знакомства пара играла в гольф – удобный случай для юноши учить и направлять неопытную спортсменку.

Роман наставника позволил Джонни скинуть с себя тесную узду. Десятилетний мальчишка с каждым годом становился все норовистее. С трех лет его приучали к делу, давая читать по радио письма слушателей, и он прекрасно справлялся с этим, предварительно заучивая трудные слова, такие, как «геморрой» и «тонзилэктомия». Он пел «С днем рождения тебя» незнакомым людям. Ему принадлежал зеленого цвета «Кадиллак», но, не имея еще водительских прав, он ходил в школу пешком в сопровождении телохранителя, не отстававшего от него ни на шаг и провожавшего его домой после уроков. Ребята в школе, конечно, подтрунивали над ним. «Доктор обожал Джонни и ни в чем ему не отказывал, – вспоминал школьный приятель, – но мальчика несчастнее его я не встречал».

На «Нормандии» мальчик облазил все закоулки корабля, проверяя, куда ведет та или иная дверь и что за ней. Была там одна таинственная дверца, куда проникали по окончании представления фокусники и акробаты. Он видел это и сейчас крался по коридорам, желая ее найти. Раз-другой он чуть было не запутался, но вот она наконец, игровая комната внизу, возле трубы в носовой части судна.

Входишь – и словно попадаешь в книгу сказок с картинками. По стенам на полках куклы и сказочные персонажи, танцующие под музыку. Лошадки на пружинах – скачи не хочу! Даже кукольный театр с Панчем и Джуди тут есть. Сцена задернута занавесом. Кругом никого.

Джонни копался в игрушках, когда дверь открылась, впустив еще одного мальчика.

Ему тоже было десять лет, и домашние прозвали его Пулеметом – за скорость, с которой разбегались от его проделок все няньки. Но сейчас незнакомому мальчику он представился, назвавшись настоящим именем, – Джастин Фишбейн.

Они обменялись вопросами, обычными в таких случаях.

– Чем занимается твой отец? – поинтересовался Джастин, запустив руку в ящик с игрушками. – Мой папа доктор.

– Мой – тоже доктор, – ответил Джонни, – но другие доктора его не любят.

Такой ответ Джастина озадачил. Позднее он рассказал отцу о симпатичном мальчике, с которым познакомился, сыне доктора, так странно отозвавшемся о своем отце, которого не любят другие доктора. Джастин спросил отца, не может ли он тут чем-нибудь помочь. Фишбейн спросил, как фамилия мальчика.

Между тем Лоуэлл Браун, болтая со своей возлюбленной, упомянул своего хозяина. «Знаешь, кто он такой?» – спросил Лоуэлл Марджори Фишбейн в перерыве между упражнениями с мячом. Она не знала, и он ей рассказал. «Она довольно резко завершила беседу, – сообщил он позднее. – Думаю, после этого мы раз-другой перекинулись словом, но наше общение прекратилось».

Теперь главам семейств оставалось только познакомиться лично. Ведь за все эти годы два заклятых врага в глаза не видели друг друга, и Фишбейн вовсе не мечтал о знакомстве. Чего не скажешь о Бринкли.

Бегая по палубе, он заметил Фишбейна, развалившегося в шезлонге с раскрытой книгой на груди и лицом, повернутым к солнцу. Приблизившись, Бринкли встал от него в двух шагах. Фишбейн встряхнулся, словно сгоняя с себя дремоту, поморгал и опять углубился в чтение.

Бринкли подобрался еще ближе и замер. Редкий случай, когда он не мог выдавить из себя и слова. Он переминался с ноги на ногу, демонстрируя негодование, в то время как Фишбейн оставался совершенно безучастен. После нескольких минут этой странной пантомимы Бринкли, промычав что-то невнятное, развернулся и побрел прочь.

Ни слова не было сказано. Какое разочарование – могут подумать многие. Но вид шарлатана во плоти разбудил во Фишбейне почти угасшее чувство, и он вспомнил о своей главной цели. Покинув корабль в Нью-Йорке, он решил уничтожить мерзавца и покончить с ним раз и навсегда.